Текст книги "Принцип причинности"

Мысль начинает приобретать контуры, уже хорошо. Попробуем свести все посылы Марка Вениаминовича воедино. Итак, он утверждает, что Унивёрсум – математик. Из чего не трудно догадаться, что создатель нашей Вселенной – не господь Бог, а сверхцивилизация, то есть некие учёные-инопанетяне. Это раз. Дальше – существование Машины Времени приводит к хаосу. Это два. Наконец, сам факт путешествия уже приводит к искажению миров, это три. Стало быть, старик Мойрагет пытался меня убедить в том, что Машину непременно засекут и попытаются уничтожить. Не забудем и его посыл в ограничение всесильности Создателя. Значит, инопланетяне сильно ограничены в возможностях воздействия на нас и поэтому, скорее всего, все их воздействия окажутся весьма грубыми. То есть – в попытке обезвредить Машину они уничтожат всю Землю, а то и Галактику. Значит, я должен был прийти к выводу, что риск слишком велик, и ликвидировать Машину. Сам.

Левее меня, по встречке, со свистом пронеслась длинная чёрная машина в сопровождении ГАИшного «Мерседеса». «Мерседес» часто мигал фарами, сверкал сине-красными мигалками и противно крякал сиреной. Слуга народа проехал, значит. Наверное, торопится о нас позаботиться, боится опоздать. Я опустил стекло и высунул голову наружу. Нет, не виден ещё светофор, далеко. Знать бы, сколько ещё километров осталось толкаться. Эх, многие знания – многие печали. Я вздохнул и полез в бардачок – порыться в дисках, вдруг Роберт Плант завалялся случайно, или Вэйкман. Стоп! Многие знания? Многие знания… А как же – запредельные знания? Те, что закрыты для нас и всяких прочих других существ, населяющих вселенные. Те, которые мы не можем увидеть, понять, пусть даже они на виду? Мне теперь очевидно: одно из таких знаний – о структуре времени. Не будь оно закрытым, люди бы давно уже построили Машину. И не менее очевидно, что ни одна сверхцивилизация не в состоянии создать такой барьер, он по силам только Абсолюту. Ай да Мойрагет! Всё сосчитал, всё вычислил, прочёл меня, как открытую книгу. Он же прямым текстом говорил, что сбои случаются везде. Редко, но случаются. Значит, я и есть один из таких сбоев. Он прекрасно знал, что я уже сам решил уничтожить Машину, не мог не знать. А приходил только для того, чтобы посмотреть на меня. Из чистого любопытства. Ну конечно! Нам случайно посчастливилось приоткрыть ящик Пандоры и выудить те самые трансцендентные знания, вот ему и стало интересно, что мы за люди. Хм… Он говорил про «пределы познания». Да не пределы это, а границы. Искусственные ограничения, очерченные им же самим.

Кот в «шестёрке» улегся на спину и вытянул лапы, растянувшись во всю полку. Шоссе пошло в горку, и трогаться стало неудобно. «Шестёрка» почти каждый раз глохла, скатывалась вниз, заводилась снова и с рёвом срывалась с места – видимо, водитель был совсем неопытный. Кота на рывках немилосердно мотало, но позы он не менял. Я с интересом наблюдал за ним, на всякий случай держась от «шестёрки» подальше.

Зазвонил телефон. Я глянул на экран – Машка.

– Слушаю.

– Ну ты где? – звонко спросила она.

– В пробке торчу.

– Ты обещал быть к одиннадцати! – с вызовом сказала она.

– Что я могу поделать? Пробка!

– Я тебя тут жду, завтрак на столе!

– Ты прекрасно знаешь, что я могу застрять на шоссе.

– Надо было выехать раньше!

– Я и так выехал раньше на целый час, – начал раздражаться я.

– Значит, не надо было обещать.

– Еду как могу, – зло ответил я, – не могу же я по головам ломиться из-за того, что завтрак стынет!

– Плохо едешь!

– Ну что за дела, почему из-за какой-то мелочи опять ссора, Машка?

– Потому что!

– Может, случилось что?

– Нет.

– Случилось, я же по тону слышу. Говори, что там опять…

– Ничего!

– Ладно уж, говори, чего там.

Машка замолчала. Я тоже молчал. И только трубка тихо пощёлкивала и шуршала. «Шестёрка» покатилась вниз, на меня, потом резко сорвалась с места и остановилась. Я прижал трубку плечом и включил передачу.

– Ну что, молчать будем? – поинтересовался я холодно.

– Будем, – ответила Машка. – Я вчера за стиральной машиной нашла губную помаду. Чужую!

– Ну и что? – начал накаляться я. – Ну и что?! Кто угодно мог уронить! Гости, в конце концов!

– Твои что ли гости? – не без яда парировала Машка. – То лифчик в моём шкафу, то заколка, теперь вот – помада!

– Мало ли что лежит в ТВОЁМ платяном шкафу! Посмотри, сколько там МОИХ вещей. Хорошо, если на полторы полки хватит, а их всего – десять! И все завалены твоим барахлом разных расцветок, фасонов и наименований! Надо же, среди сотни обнаружился какой-то незнакомый лифчик странно-розовой расцветки! Ты вообще задумываешься когда-нибудь, что мне противны твои подозрения? Как тебе не стыдно подозревать меня в этой мерзости? Наслушалась глупых сплетен дурочек-подружек, начиталась гламурненьких журналов и треплешь мне нервы, не даешь работать и просто спокойно жить! Машка-Машка, эх ты…

У меня тряслись руки, всё раздражение и все страхи последних месяцев выплеснулись в этом монологе. Машка замолчала: не ожидала она от спокойного до равнодушия мужа такой реакции. Да я и сам от себя не ожидал. Но оправилась она быстро.

– Это я гламурненькая? Это ты богемную жизнь ведёшь, встаёшь чуть ли в обед! И всегда тебе не до меня, всегда дела, всегда работа! Всё циферки свои считаешь, счетовод несчастный!

– Сама ты счетовод! Да если хочешь знать, математика – абстрактная наука. Она имеет дело не с какими-то цифрами и вообще не с конкретными вещами вроде законов физики, а с формами и структурами. Объяснить тебе, что это такое, на словах – тяжело. Я пытался, ты знаешь, но не смог. Не зря же математики изобрели особый язык из формул и символов!

– Да знаю я… – с досадой оборвала меня Машка. – Не знаю только, чем ты занят ночами на кухне, всё строчишь. Письма пишешь кому-то? Или Теорему Ферма решить хочешь?

– Теорему Ферма, – сухо произнёс я, – доказал профессор принстонского университета по фамилии Эндрю Уайлс, ещё в середине девяностых. А теперь извини, у меня вот-вот телефон отрубится, батарейка совсем села.

Я выключил телефон и в сердцах с такой силой швырнул его на заднее сиденье, что он подпрыгнул и ударился о потолочную обивку. Ну почему всё время что-нибудь – да не так? Сколько же можно? Я хотел снова закурить, чтобы немного успокоиться, но пачка, как назло, оказалась пустой. В портфеле лежала ещё одна, запасная, и я полез ее искать на ощупь. Я с трудом отщелкнул замки, залез рукой внутрь, и сразу же наткнулся на гладкий бок Машины Времени.

– Ага! – подумал я. – Ага! А ведь это выход! Все беды с Машкой начались после появления Влады, именно тогда она начала меня ревновать, раньше бы она и внимания не обратила на лифчики со шпильками. Что, если избавиться от Влады с помощью Машины? Скажем, прилететь в тот самый день, когда она объявилась, с утра залезть в щиток и сломать телефон, чтобы она не смогла до нас дозвониться, чего проще? Или сделать так, чтобы муж застукал ее на день позже. И тогда она припрётся с чемоданами к запертым дверям – мы уже будем на даче. Отлично! Владе ничего не останется, как идти к Зинке, другой ее дальней родственнице.

Но потом я подумал, что после моего возвращения из Прошлого у Машки могут запросто оказаться карие глаза. Я вспомнил, как они были зелёными, неживыми, и передернул плечами. А в придачу к глазам меня ждет ещё и целый букет мелких изменений, причём на каждом шагу. И не всегда приятных. Даже, как правило, неприятных. Нет, не годится.

А, собственно, зачем вообще нырять в Прошлое? Если вселенных много, то и Машек тоже – целая куча. Гарем. За чем же дело стало? Кто мне мешает помотаться по мирам и найти почти такую же Машку, только покладистую. И добрую. А ещё – ласковую, живую, умную, весёлую, внимательную, жизнерадостную? И чтоб была капельку наивной. Словом, лучше моей. Стоп! Как это – лучше моей? Лучше – значит другая. Хоть и очень похожая, но всё равно другая. А как же моя Машка? Моя? Её смех, ее голос, ее глаза, жесты, ее изгибы, поворот головы – только ее. И мои. Морщинки вокруг глаз – я знаю их все наперечёт и люблю каждую. Морщинки на лбу – когда хмурится и когда сердится, и когда улыбается – они всегда разные и всегда знакомые, все до единой. Мои. Руки, тонкие и нежные, плечи, чуть сутулые, маленькие и беззащитные. И улыбка. Такая… Словно включается маленький фонарик, от которого кругом становится светло. Эта едва заметная сутулость, эта походка, лёгкая и бездумная, эти морщинки в уголках глаз – да ни за что не поменяю ни на одну модель. Даже если она очень похожа на Машку. Да и окажется ли она лучше на самом деле? Для меня – вряд ли. И не вряд ли, а не окажется. Точно. Потому что Машка – она моя, каждая ее клеточка – моя. Родная. И чем больше я думаю, тем очевиднее, что куда ни глянь – везде тупик, выхода нет, мне никто не нужен, кроме нее. Только вот не знаю, достанет ли мне сил и терпения так долго жить в раздоре. Наверное, нет. Скорее всего, нет. Определённо, нет. Ну и ладно. Пусть всё остаётся как есть, а там – будь что будет.

Сзади отчаянно загудел клаксон. Что такое? Оказывается, давно горит «зелёный»! Надо же, не заметил, как дотолкался до перекрестка. И «шестёрки» с чёрным котом уже не видно. И дорога впереди свободна до самого горизонта. Я вздохнул и нажал на «газ».

* * *

Машка ждала меня на крыльце, натянуто улыбаясь. Робкая, маленькая, вся какая-то виноватая, смущённая и тихая. Она медленно подошла ко мне, заглянула в глаза и робко взяла меня за руку.

– Знаешь, – едва слышно сказала она, – я тут подумала хорошенько обо всём, пока ты ехал…. Неправильно я тебе всё говорю. Я не смогу без тебя, я люблю тебя, любого, просто люблю. Я никогда не смогу без тебя, просто – не смогу. А всё остальное – это только нервы.

– А как же помада? – ляпнул я.

– Да к чёрту помаду! Это Влады помада, я узнала ее, сама же дарила. И бюстгальтер был ее, и шпилька. Я как про помаду вспомнила, так всё и узнала, будто прозрела. Она, зараза, нарочно подсунула, чтоб нас поссорить. Из вредности.

Она крепко прижалась лбом к моему плечу и, всхлипнув, зашептала:

– Славочка, миленький, я больше не буду… ревновать… Дурь это всё.

– Ну хорошо, – ответил я, – забудем.

– Да? – обрадовалась она и, оттолкнувшись от плеча, снова заглянула мне в глаза. – Я завтра тебе три свитера куплю, красивых, в полосочку, я недавно присмотрела. И кроссовки… Ты будешь в них по утрам бегать от инфаркта, который я так стараюсь тебе подарить.

Она вздохнула, глубоко, прерывисто, и улыбнулась.

– Пойдём, завтрак на столе, я его подогрела.

И зачем мне нужен свитер, – подумал я с досадой, – если старый ещё не износился? Да ещё полосатый, как у кота Матроскина. Да ещё три. Но идти в магазин всё же придётся, теперь не отвертеться.

* * *

Роман позвонил в половине пятого.

– Доброе утро, профессор! Я весь день вас вызвонить не могу – то занято, а то вне сети.

– Какое утро, Роман? Уже вечер.

– Да? – удивился Роман. – А. Ну конечно! Впрочем, не важно. Я вот по какому поводу.

Он затих, собираясь с мыслями.

– Так вот, – взволнованно выпалил Роман, – никакого Мойрагета в ГАИШ нет и никогда не было, Марка Вениаминовича – тоже. Там вообще не знают астрофизика ни с таким именем, ни с такой фамилией.

– Да, я знаю, Роман. Вернее, я догадался.

– Когда? – с завистью спросил Роман.

– Ещё тогда, в парке.

– А визитка?

– Что визитка?

– Откуда у него визитка? Не может же он заговаривать со всеми прохожими на астрофизические темы и всучивать им липовые визитки? Он же не сумасшедший! С нами он столкнулся случайно, а визиточку, выходит, подготовил заранее? Так не бывает.

– Вопрос в том, Роман, была ли эта визитка у него в кармане ДО ТОГО, как он ее вынул.

– Это как? – не понял Роман.

Я промолчал.

– М-да… – после короткого раздумья произнёс он. – Кто же он такой, чёрт побери?

– Какая тебе разница? Сумасшедший старик. Или посланец Унивёрсума. Или сотрудник Моссад. Не все ли равно? Забудь. Не было его.

– Как это – забыть?

– Так. Не было старика. Не было сектантов. Не было Машины Времени. Ничего не было. Занимайся темой Веремьёва.

– Но профессор! Я…

– Тебе что-то неясно?

Роман надолго замолчал. Было слышно, как он обиженно сопит.

– Да ясно всё… Только очень уж хотелось хоть одним глазком взглянуть на будущее.

– На своё? – с иронией спросил я. – Ты хочешь узнать дату собственной смерти?

– Н-нет… Вообще – будущее. Интересно – что там?

– Ничего хорошего, там страшно. Я такое увидел, такое узнал, пока искал лекарство… Лучше не знать.

– Всё равно – жалко Машину, профессор. Столько труда, столько идей, пота! Крови, в конце концов!

– Ты хочешь ещё больше крови? Мы уже всё обсудили. Нам Машину в руках не удержать. Как только о ней узнают власть имущие, так пиши – пропало.

– Но без нее мы беззащитны. Даже перед теми же пфальцграфами, чего уж тут говорить о большем!

– Значит, придётся рисковать, Роман, – со вздохом произнёс я, – другого выхода нет. А с другой стороны, с Машиной опаснее, чем без нее. Причём не только для нас, а для всего человечества.

– Вы не можете думать обо всем человечестве, профессор – вдруг выпалил Роман, – плевать вам на человечество. Не может человек заботиться обо всём человечестве сразу! Не объять! Ну ладно там, семья, жена, тёща, начальство. А человечество! Оно слишком большое и слишком разное. В смысле – разнородное.

– Правильно. Только я не хочу, чтобы меня вспоминали вместе с Оппенгеймером, на одной страничке. Только и всего.

Роман снова засопел в трубку.

– Ты лучше вот о чём поразмышляй на досуге, – вкрадчиво сказал я, – Ты знаешь, что Вселенная расширяется?

– Слышал, – неохотно ответил Роман, – и что с того?

– А знаешь, что она расширяется все быстрее и быстрее?

– Вроде слышал что-то…

– Ну и подумай: если Вселенная расширяется ускоренно, значит, в ней имеется какая-то сила, противостоящая гравитации.

– Ну и что? – нетерпеливо спросил Роман.

– Чтобы объяснить ускоренное разбегание Вселенной, физики придумали тёмную энергию и теперь пытаются ее найти…

– Флаг им в руки, – сердито заявил Роман, – а я тут при чём?

– Вполне может быть, – не замечая его тона, продолжил я, – что тёмная энергия прячется в других, параллельных вселенных. Вернее сказать, ее как таковой не существует, а вселенные, расщепившись, отталкиваются друг от друга, когда расходятся, это их гравитация пробивается сквозь барьер измерений. А чем больше миров – тем сильней их воздействие. И поскольку количество вселенных всё время увеличивается из-за множества расщеплений, то их воздействие растёт. Потому и наша Вселенная расширяется с ускорением.

– И что? – в голосе Романа проклюнулся интерес.

– Что-что… Хорошую темку я тебе подкинул? Работай.

– Блестящую! Нобелевкой пахнет.

– Дарю.

– Спасибо, профессор. Я копну.

– Давай-давай, дерзай. И пока – у меня тут дела…

– Погодите, погодите… Я понял. Вы ее уже уничтожили?

– Да, – твёрдо ответил я и дал отбой.

* * *

Тепловоз в тот день пришёл на Узловую весь в крови, в ошмётках мяса, каких-то кишках или других всяких внутренностях, кто ж там разберёт. Он был запачкан по самую крышу, и только в ветровых стёклах остались две прочищенные «дворниками» амбразуры. Пацаны подглядывали за ним через щели забора и шёпотом выдвигали версии появления на локомотиве жутких украшений.

Версии были одна страшнее другой, и во всех присутствовал Фантомас или американский шпион, а то и оба сразу. Васька предположил, что Фантомас и сейчас сидит в локомотиве. И тут же предложил проверить гипотезу опытным путём, мол, если кинуть обломком кирпича в стекло, машинист непременно высунется из кабины, чтоб отматерить. Тут, дескать, мы и увидим, Фантомас он или шпион. А Вовка тут же возразил, что Фантомас мог убить машиниста и надеть резиновую маску, поди тут отличи, он это или не он. На что Васька резонно ответил, что ни один ихний Фантомас не умеет материться так же лихо, как наш потомственный железнодорожник. С этим доводом пацаны дружно согласились и дали Ваське «добро».

В окно Васька не попал, кирпич угодил рядом, в зелёный железный бок. Через секунду дверь тепловоза открылась, и из темного нутра высунулась голова в синей форменной фуражке. Голова поделилась соображениями по поводу кирпича, в результате чего мальчишки убедились, что Фантомасом тут и не пахнет. Будто в подтверждение этих мыслей машинист вылез на улицу целиком. Я узнал в нём дядю Мишу, грозу мальчишек Узловой. Дядя Миша, не переставая комментировать кирпичное происшествие, легко спрыгнул на насыпь и направился прямиком к забору. Тут, перед лицом реальной опасности, все фантомасы мигом вылетели из пацанских голов, и ребята бросились наутёк. Дядя Миша так здорово напугал мальчишек, что они несколько часов просидели в своём тайном месте. Я знал, где оно находится – в заброшенном КУНГе, который строители в незапамятные времена забыли на задах Дома Культуры.

Я постоял немного неподалеку от КУНГа, пытаясь расслышать, о чём говорят зловещими голосами мальчишки. Но до меня долетали только обрывки фраз, а разобрать можно было лишь отдельные слова. Впрочем, догадаться было не трудно. К тому же я помнил, что истина откроется вечером, когда я – мальчишка – подслушаю разговор взрослых. Тогда я и узнаю, что гружёный товарняк на полном ходу выскочил из леса, с поворота на Косой луг как раз тогда, когда пастух перегонял через рельсы стадо. Дорога там идёт под уклон, тормозить бесполезно – поезд промчится до остановки ещё километра полтора-два, а стадо – вот оно, перед носом. Машинист только и успел, что погудеть, надеясь напугать и прогнать с пути хотя бы часть коров. Напугать ему удалось, а вот прогнать – нет. Коровы, увидев несущийся на них огромный, вопящий гудком локомотив, бросились наутёк. Но не в стороны, а вдоль полотна. И как они ни старались, как ни скакали, а удрать от поезда им не удалось. А американские шпионы, конечно, ни при чём.

Нет, путешествовать в собственное детство совсем не так трогательно, как мне казалось. Детство лучше вспоминать, чем видеть воочию. Потому что всё оказывается не так – и краски не те, и запахи, и размеры. Огромная до необъятности Узловая оказалась крошечным полустанком с жалкими шестью путями и тупиком. Гигантский небоскрёб – типовой девятиэтажкой, а чудо техники, на которое мы бегали поглазеть – обычным старым лифтом с решётчатой дверью, которую надо было открывать вручную. И пруд… он, оказывается, маленький, чахлый и гадко пахнет тиной. Всё же детство надо видеть только детскими глазами. И сохранить в себе детские ощущения. Те самые, когда мир был необъятен. Не разрушая его необъятности циничным взрослым взглядом. И я без сожаления нажал на кнопку возврата.

* * *

Убегал в детство я прямо с участка, с заднего двора. Находился я там один и был занят тем, что собирал мусор и сжигал его в бочке. Бочка страшно чадила, дым ел глаза и отвратительно вонял – то ли резина горела, то ли пластик. Я методично размахивал топором, отсекая ветви от сухого ствола, потом собирал их и бросал в бочку целыми охапками. Огонь сначала затихал, словно испугавшись, но спустя минуту занимался с новой силой, охотно пожирая ветви. Я кинул ему на съедение свежую порцию веток и отошёл к сараю. Рядом с ним, на скамейке, лежал коричневый портфель с двумя замками. Я достал из него пухлую папку и расчётами, взвесил ее в руке. Положил сверху Машину и взвесил снова. А потом подошёл к бочке и бросил всё в пламя.

Мне не было жалко трудов, не было жалко упущенных возможностей. Я был спокоен и умиротворён. Потому что труды не прошли даром. Во-первых, мне удалось спасти Володю. А во-вторых, с помощью Машины я узнал самое главное. Я узнал, что мы – созданы, а не появились сами по себе. И ещё я понял, зачем мы созданы и зачем живём. Именно это знание и наполнило меня покоем. Всё в жизни – ерунда, всё – мелочи. Абсолюту нужна только душа. И не просто абстрактная душа, а со своим самосознанием, способная отделить себя от окружающего эфира, будучи слитной с ним, умеющая сострадать и любить.

Души – они живут в едином пространстве, перемешаны, как кальвадос, джин и сок грейпфрута в одном коктейле, в одном тонком высоком стакане. И для того, чтобы научиться отделять себя от остальных, чтобы осознать собственную самость, нам и дано тело. У него совершенно чёткие границы, и оно отделено от окружающей среды ощутимой и прочной оболочкой. С его помощью мы и учимся отделять себя от всего остального. А ещё мы живём для того, чтобы узнать боль утраты. И любовь. Бессмертная душа – она не бессмертна, она просто очень, очень долго живёт. Две тысячи лет назад жил Христос. Это для нас огромный срок, немыслимый, грандиозный. А сколько живёт душа? Десять тысяч лет? Сто тысяч? Миллион или, может, миллиард? Долго, очень долго, но всё же не бесконечно. Бесконечного нет ничего, сама Вселенная когда-нибудь исчезнет, растает, пропадёт. Значит, и душа не вечная. Не исключено, что она может и погибнуть раньше срока, мало ли какие там бывают обстоятельства и катаклизмы. И для того, чтобы души знали, что конец неизбежен и безвозвратен, и придумана смерть человека. Потеря близкого – такой сильный удар, который не забудется никогда. Пережившие этот удар души будут бережнее относиться друг к другу, и спокойнее воспримут собственную кончину, уже безвозвратную. Вот цель нашей жизни на Земле. А зачем понадобились Создателю души – этого я не знаю. Может быть, ему одному просто скучно? Как тем же пчёлам не дано знать, что от них нужен только мёд, нам не узнать, зачем мы понадобились Абсолюту. Если и ему нужен только мёд – это было бы обидно. А наш мёд – это наши мысли? Или наши чувства? По образу и подобию своему… Правильно, это не значит, что Он выглядит так же, как мы, с руками, ногами, глазами. Это значит, что у нас такие же понятия добра и зла, как у Него, и схожая логика.

– Слава! – услышал я Машкин голос, – Сла-а-ава!

– Что?

– Слава, ты где?

– Я у бочки, мусор жгу.

– Нечего тут рассиживаться, – Машка выглянула из-за летней кухни, – принеси воды!

Я подбросил в бочку свежую охапку сухих веток, прихватил два ведра и нехотя поплёлся к колодцу.

– Ты что? – спустя пять минут возмущалась Машка, – Ты что? Вода холодная, руки ломит, разве такой пол вымоешь? Иди, принеси воду из бочки.

Я пожал плечами, выплеснул воду на газон и пошёл к бочке.

– Ты куда вылил воду, а? На цветы! Она ж холодная. Хо-лод-на-я! Цветы могут погибнуть! Думать надо!

…Возле бочки, по разные стороны забора стояли тётя Глаша и Юрий Васильевич. Тётя Глаша и старательно протягивала поверх рабицы правую руку, тянула ее изо всех сил, даже привстала на цыпочки.

– Всё что ли? – деловито спросил ее Юрий Васильевич. – Больше не можешь?

– Всё, Юра, больше не могу.

– Ну ладно… Значит, смородину буду сажать тут – произнёс Юрий Васильевич и вонзил лопату в землю.

Жизнь шла своим чередом.