Текст книги "В Большом театре и Метрополитен-опера. Годы жизни в Москве и Нью-Йорке."

Через восемь лет я снова оказался в Вене. Теперь уже один, со своей семьёй. Без работы, без квартиры, но и без особенных забот – там мы проходили своё первое оформление документов для иммиграции в США. Я снова перебирал в памяти, гуляя по знакомым местам, наш старый разговор с Симоновым. И снова пришёл к тем же выводам – Юрий Симонов сам для себя создал определённые рамки, за пределы которых он уже не мог выбраться. Во всяком случае – с оркестром Большого театра. Через шесть лет – в 1985 году – его работа в театре закончилась совершенно не в том характере, в каком она начиналась. Не испытывая никаких влияний со стороны, не желая поступаться пагубными принципами, Симонов пришёл в тупиковую ситуацию, которая шла уж слишком вразрез с веяниями нового времени.

В конце 80-х мне довелось услышать по радио выступление Симонова на Тэнглвудском Фестивале с Бостонским оркестром со 2-й Симфонией Рахманинова.

Судя по реакции слушателей, выступление имело солидный успех, хотя это сочинение, по-моему, далеко не самое лучшее в рахманиновском наследии и не может иметь слишком большого успеха у широкой публики. 3-я Симфония и «Симфонические танцы» – произведения, всегда как говорится, «обречённые» на большой успех.

Как бы то ни было, я порадовался за Юрия Симонова: за то, что он получил возможность выступить в Америке с одним из лучших оркестров мира, за то, что он имел успех, за то, что он остался одним из видных дирижёров Советского Союза.

В следующий раз я увидел Симонова, почти не изменившимся, по телевидению во время выступления в начале 90-х годов Исаака Стерна с Концертом Бруха в Большом зале Консерватории. Даже уже престарелый Стерн всё ещё излучал огромный магнетизм. А Юрий Симонов показался мне, дирижируя оркестром Московской Филармонии, всё тем же молодым человеком, который доверял только себе, своему великому солисту, и в совсем небольшой степени – своему оркестру. В этом отношении всё было узнаваемо.

Но первые наши гастроли остались в памяти потому, что после каждого спектакля, когда на сцену выходил дирижёр и оркестр вставал, венцы приветствовали оркестр Большого театра с таким же энтузиазмом, с каким, скажем канадцы приветствуют свою любимую хоккейную команду! В рецензиях говорилось о специфически «дорогом звуке оркестра театра», тон которого в «Борисе Годунове» сравнивался с «таинственным золотом старинных русских икон». Это был лучший комплимент оркестру, да ещё полученный в Вене!

* * *

Гастроли были, естественно, главной целью нашего пребывания в Вене. Но нельзя забывать, что мы были советскими людьми, попавшими по счастливой случайности заграницу. Когда мы прилетели из Будапешта и обосновались в студенческом отеле «Академия» на Josefstadtstrasse, то все немедленно пошли гулять в город – наш район находился в полутора-двух километрах от центра. У одного из наших духовиков в советском Посольстве оказался приятель. Вот его и отправилась навестить группа из четырёх-пяти человек. Когда они пришли в Посольство и зашли в помещение, где должен был находиться приятель нашего оркестранта, то там никого не оказалось. Они спросили, что это – перерыв на обед? «Нет», – ответили им. «А где же все?». «За вами ходят по городу! Вас же двести человек привалило, а мы можем дать только пятьдесят!» Это была полезная информация для всех. Те, кто «ходил» за нами были одеты австрийцами и имели опыт в этом деле. Так что болтать даже с приятелем на улице можно было только при отсутствии кого бы то ни было «на хвосте».

Наши коллеги всё же прошлись в Посольство не совсем бесцельно – там в буфете купили водку по очень низкой цене по сравнению с городской (в Будапеште за две недели было, понятно, выпито всё взятое из Москвы, да и того хватило не надолго)…

Весь наш славный коллектив держал в памяти магические слова: «Мексико платц». Это было местом основного «отоваривания» всего коллектива Большого театра. В первый же свободный день «рядами и колоннами» мы двинулись через весь город. Идти нужно было от нашего отеля километров шесть-семь. Мы с приятелем сели в трамвай от Оперы и поехали на Мексико платц, проявив некоторое пижонство и неуважение к традиции. Подъезжая к площади, мы увидели действительно колонну наших коллег, продвигавшихся пешком от отеля до набережной Дуная. Это был неблизкий путь даже от Оперы: Кётнер штрассе, Ротентурм штрассе, Пратер штрассе – Площадь Пратера и наконец Лассалле штрассе – последние полтора-два километра до набережной Дуная и главного ориентира площади – Мексиканской церкви! Но ведь трамвайный билет стоил 10 шиллингов! А на эти деньги можно было купить три нейлоновых косынки, каждая из которых в Москве стоила десять рублей! Если брать оптовой партией по 300 косынок, то получалось так, что своих ног было не жалко! Тысяча шиллингов – половина взноса за кооперативную квартиру!

Чемпионами в этом деле были Госоркестр и оркестр Московской Филармонии. Один из моих знакомых купил когда-то в 60-е годы в Америке за бесценок большую партию обуви, лежавшую на улице кучей. Приехав домой, он обнаружил, что вся обувь была парной за исключением одного дамского сапога! Только этот сапог был в одном экземпляре. А дальше события с сапогом развивались совершенно невероятным образом – моему знакомому нашли клиентку, у которой по странному совпадению была только одна нога и как раз та самая. Как говорится – и смех, и грех… Но мой знакомый продал ей этот один сапог всё же по цене двух!

Настоящим чемпионом в Москве был один известный музыкант, «делавший» один к сорока, то есть за один доллар получал в Москве путём продажи дефицита сорок рублей!

Этим занимались практически все советские артисты. При тех жалких деньгах, которые получали даже солисты мирового класса, им всем приходилось привозить подарки в Госконцерт, Министерство культуры, своему местному Филармоническому начальству или в те учебные заведения, в которых они работали. Так что никого осуждать было нельзя. Мы – милостью Екатерины Алексеевны Фурцевой получили в той поездке, если не изменяет память – около двух тысяч шиллингов! Большое богатство.

У меня была уже в ту пору кинокамера. Я снимал ею и на Мексико платц. Снимал без всякой цели, а в Москве… кого я только не увидел на плёнке! Солиста оперы Александра Огнивцева, заведующую хором Большого театра, режиссёров оперы, балета, всех солистов и солисток. Исключением были только Ростропович и Вишневская. Их на Мексико платц никогда не было. Впрочем, при наших посещениях.

Один раз с кинокамерой я, правда, совершенно преднамеренно совершил «грубую антисоветскую вылазку», а именно снял фотопанораму Иерусалима с видом на старый город с Сионской горой. Панорама эта размещалась в нише перед входом в офис израильской авиакомпании «Эль-Аль». Не знаю – видел меня кто-нибудь там или нет, но потом в Москве я разглядывал каждый отснятый кадр и с удовольствием демонстрировал этот материал своим близким друзьям. Не уверен, что «где надо» не стало об этом известно – да и кто мог поручиться, что проявленные плёнки не просматривались перед выдачей заказчикам? Ну, это уже было привычным московским делом.

А пока что в Вене на Мексико платц «торговые точки» были вполне подготовлены к нашествию труппы Большого театра: «дефицит» был приготовлен заранее и готов к продаже. Там знали о приезде советских артистов вероятно сразу же после подписания контракта о поездке. Некоторые из участников нашей группы, как было принято говорить – «горячились» и покупали сразу. Получалось, что они платили за товар больше, чем те, кто дожидался последних дней. Тогда всё шло уже за бесценок.

Понятен сам по себе назревающий вопрос: ну, а вы сами всё же как «отоваривались»? Сказать честно – никак. Никак не поддерживал традицию. Мне доставляло удовольствие покупать то, чего не было в Москве – например настоящий мужской «блэзэр» – двубортный тёмно-синий пиджак с бронзовыми «золотыми» пуговицами. Входившие в моду длинные дамские пальто – для своей жены, вещи для маленького сына, для родителей. Что это было? Желание «пофорсить» перед своими друзьями или просто желание носить красивые заграничные вещи, недоступные в Москве? Вероятно и то, и другое. Я с детства испытывал слабость к заграничной обуви, рассматривая американские ботинки на соседях-дипломатах – без тихой зависти, но с большим восторгом! Заграничный велосипед, которым обладала лишь одна девочка в нашем дворе, был, естественно предметом неосуществимой мечты. Ну, а тут всё недоступное в Москве было выставлено в витринах магазинов, выглядевших так заманчиво! Да, конечно мы чувствовали себя счастливыми, попав в такой «торговый рай». Но и тут были люди, которые следили за тем, кто и что покупает. Явно одобрялись косынки на продажу и другой дефицит. То, что делал я – так же явно не одобрялось. Даже в магазинах района Мексике платц продавцы меня уговаривали – все почему-то хорошо говорили по-русски: «Товарищь! Товарищь! Возмите эти косынки! Сто штук – сто пятьдесят шиллингов!» Я брал четыре-пять для подарков. Но уже дороже предложенной цены. Вот такой была наша жизнь вне Штаттс Оперы.

Посетили мы в последние дни и книжный магазин – знаменитый «Глобус». Там я совершенно открыто купил за 35 шиллингов карманную Библию. Я никогда до той поры не держал в руках «Старого завета», куда входят пять Книг Торы. Ясно понимал, что нормальный человек не может прожить свою жизнь, не прочитав этого. Зато в Москве я после приезда всё свободное время проводил за изучением Пятикнижия и остальных книг «Старого Завета» («Новый завет», понятно уцелел во многих домах Москвы, но полный текст Библии был редкостью).

* * *

В последний день, накануне отъезда из Вены нам устроили на целый день прогулку по окрестностям – и даже с обедом и ужином в небольшом ресторане Бадена – городка в двадцати километрах от Вены. В тот исключительно тёплый октябрьский воскресный день мы посетили Мельк, Кремс и Вахау на Дунае, где по преданию был замок, в котором был заточён Ричард Львиное сердце. В Монастыре Санкт-Пёльтена я сделал много слайдов в потрясающей красоты церкви и библиотеке. Вступив в зал церкви мне показалось, что зазвучали «Страсти по Матфею» И.С.Баха, до такой степени впечатлял орган, расписной потолок и вся атмосфера этого храма.

Проехали мы немало километров вдоль Дуная, обозревая старинные замки. Некоторые из них напоминали декорации из «Лебединого озера» – к вечеру немного сгущался туман в долине реки, а замки были на большой высоте и, казалось, парили над землёй… Это была редкая, прямо-таки волшебная картина.

* * *

В завершение дня мы приехали в Баден, где нас угостили отличным ужином с вином – как видно хозяева всё же расчувствовались от такого неожиданного, возможно, для них успеха Большого театра. В зале играл небольшой традиционный венский ансамбль – аккордеон, контрабас, рояль и виолончель. В какой-то момент исполнения популярного вальса неожиданно запел… контрабасист! Трудно передать, как хохотал мой друг Эдуард Тихончук, едва не свалившись от неожиданности со стула! Действительно, для нас было необычным, чтобы кто-то из эстрадного ансамбля одновременно с игрой ещё и пел.

Вернёмся немного назад. В тот последний день мы посетили также профсоюзный дом отдыха недалеко от Вены. Оказалось, что такие вещи существовали не только в СССР, но даже и во вполне капиталистической стране. Нужно сказать, что как до войны, так и после неё влияние социал-демократической партии Австрии – одной из, если не самой старейшей социал-демократической партии на континенте, было исключительно большим. До войны в районе Гюртель – большого кольца, идущего тогда по почти окраинным районам города, социал-демократы организовали строительный кооператив. Было выстроено большое количество небольших домов на 4 и на 8 семей, с примыкавшими к ним приятными садиками. Это кооперативное начинание было очень популярным, так как рабочие и служащие могли по доступным ценам иметь собственное, и не наёмное жильё. Так постепенно врастали социалистические элементы в жизнь альпийской республики.

В этом доме отдыха были спортивные залы, столовые, бары, и даже кегельбан.

В чём нам в тот памятный день не повезло, так это в том, что с нами увязался директор Ю.В.Муромцев (в «Воспоминаниях» дирижёра К.П. Кондрашина, изданных посмертно журналистом В.Г. Ражниковым, знаменитый дирижёр говорил, что Муромцев был его близким приятелем и обладал большим чувством юмора. Возможно, что с годами Муромцев сильно изменился, «обюрократился» и полностью утратил былое чувство юмора, но в 1971 году такое трудно было себе представить). В Будапеште он был возмущён просьбой к официанту балерины Татьяны Мокровой-Воронцовой дать ей за завтраком стакан молока. «Если вам нужна специальная диета, вы должны сидеть дома, а не ездить на гастроли!» – выговаривал ей вездесущий директор. На это он получил, однако, ответ: «Юрий Владимирович! Я не собираюсь с вами обсуждать свою диету и своё меню!» Этот обмен репликами слышал весь зал, так как дело происходило за завтраком. Ю.В. вынужден был это «съесть». А дальше он везде выступал мелким цербером: в Вене приказал наблюдающим докладывать ему обо всех опоздавших к 12 ночи в гостиницу. Потом он их вызывал. Одним из них был приехавший поздно вечером на такси наш флейтист Евгений Игнатенко. Он был немного навеселе даже и на следующий день. Утром в театре Муромцев, подошёл к нему и ощутив запах алкоголя сказал: «Игнатенко! Почему вы вчера один вернулись в гостиницу?» – то есть по одному было запрещено ходить по городу, хотя естественно, это случалось с нами достаточно часто – у всех свои дела и интересы. Игнатенко на это находчиво ответил: «Я был не один, а с шофёром!» После этого Муромцев снова сказал: «И вообще вы не в форме!» – имея в виду запах алкоголя. И тут он получил примечательный ответ – Игнатенко нежно взял его за лацкан пиджака и сказал: «А вы, я вижу, Юрий Владимирович, тоже сегодня в штатском!» Таких историй с Муромцевым в ту поездку происходило очень много.

Перед отъездом ещё в Москве Муромцев говорил на собрании, что он категорически требует от Министерства культуры и Госконцерта, чтобы наши суточные ни в коем случае не превышали двух-трёх долларов! Это слышали все присутствовавшие на собрании. «Это не суточные! – говорил он. – Это карманные деньги. Вы получаете зарплату в театре, и за неё просто работаете в другом театре, в другом месте! Так что вы должны иметь лишь карманные деньги на трамвай, на то, чтобы выпить сок или минеральную воду». Муромцев «забыл», что вообще-то нас должны были кормить два раза в день, а после спектакля ужин не входил в наш официальный рацион. Он твёрдо стоял на своей позиции защиты финансовых интересов государства. В нём по-прежнему жил писарь-капитан военно-полевого суда во время войны.

На премьере в Вене присутствовала Е.А. Фурцева. После исполнения «Бориса Годунова» и действительно огромного успеха у публики, чему она сама была свидетельницей, Фурцева распорядилась о выдаче всем нам суточных в размере 12 долларов! Мы просто почувствовали себя богачами! Вот и Екатерина Алексеевна сделала доброе дело! Правда, как уже говорилось, через два года в Японии она сделала нечто совсем иное… Но тогда в Вене мы в душе искренне её благодарили и за то, что был «утёрт нос» лжеполковнику Муромцеву.

Так вот, в том профсоюзном доме отдыха мы услышали короткую лекцию о положении дел в различных профсоюзах Австрии, что было совершенно неприемлемым для ушей «полковника», но не мог же он прервать нашего хозяина?! Тот пожилой рабочий-профсоюзник сразу и без языка ощутил своего настоящего врага – государственного бюрократа – в лице нашего директора. Доведя свою короткую речь до конца, он предложил всем выпить кофе с булочками и пирожными в кафетерии дома отдыха. После этого мы пошли покидать шары в кегельбане. Через пять минут «полковник» стал у начала дорожки, и как герой, закрывший своим телом амбразуру пулемётного гнезда, преградил самым грубым образом доступ к кегельбану. Австрийский рабочий был такого же роста, как Муромцев, превосходно одет и смотрел на «полковника» с насмешкой и презрением. Так окончилось наше посещение профсоюзного дома отдыха под Веной.

Позднее, часто возвращаясь в своих воспоминаниях к той незабываемой поездке Большого театра, понимаешь, как много интересного было в Вене и каким богатством были наши впечатления… И всё же главным был сам театр – несравненное произведение искусств! Какие залы! Какие фойе! И главное – лучшая акустика в мире. В один из последних дней мы посетили и Центральное кладбище, на котором похоронены великие композиторы: Бетховен, Моцарт, Шуберт, Иоганн Штраус (со своей женой Аделью), Брамс. Строго говоря, могила Моцарта – чисто символическая. Известно, что был он похоронен в общей яме для бедняков. Как это могло случиться – понять даже сегодня почти невозможно. Но кладбище это оригинально во многих отношениях. Например, неподалеку от могилы великого композитора и дирижёра Густава Малера находится внушительный мавзолей… главного бухгалтера трамвайного управления Вены! Как видно, трамвай – в городе начал ходить ещё в конце XIX века.

* * *

И всё-таки тот день удался на славу, несмотря ни на какие эскапады «полковника» Муромцева! На следующее утро мы собрались в дорогу (понедельник – выходной день в Большом театре в Москве). После тёплой Вены и её окрестностей, казалось, что мы летим в какую-то необозримую даль – полёт тот тянулся неимоверно долго, хотя время полёта соответствовало расписанию. Приземлившись в Шереметьево, когда уже начинало темнеть, мы увидели, что на земле лежит довольно глубокий снег. Наш гобоист Геннадий Керенцев неожиданно произнёс слова Кутузова из оперы «Война и мир»: «Вот оно!». Минут десять-пятнадцать ждали пока приедет лестница, чтобы мы могли выйти наконец из самолёта. Лестница ездила мимо нашего самолёта пару раз, но никак её водитель не мог уразуметь, к какому же самолёту он должен был причалить. Наверное, этим и были вызваны слова нашего коллеги. Всё стало снова на свои места.

* * *

Муромцеву вероятно казалось, что работавшие в Большом театре – его студенты в Институте им. Гнесиных. Но он сильно ошибался. И часто ему давали понять о том, что к нему никто не относится сколько-нибудь серьёзно. Здесь работали профессионалы, а не студенты.

Сегодня на сайте «Петровка 38» Еженедельная газета ГУ МВД РФ по г. Москве и Благотворительного фонда «Петровка, 38». Из интервью Анатолия Раса с Игорем Алексеевым:

«А помните легендарного ректора Гнесинки Муромцева Юрия Владимировича? – Это того самого, которого Фурцева пересадила в кресло директора Большого театра? – Именно его! И Муромцев, при первом знакомстве с труппой, произнес незабываемую речь: «В ваш прославленный коллектив я пришел работать с большой неохотой и огромным нежеланием».

Потрясающе!

Той речи я не слышал, но рассказывали, что во время прослушивания музыки балета Р. Щедрина «Анна Каренина» Муромцев выразил своё отрицательное мнение о музыке, как таковой, на что получил угрожающий вопрос Галины Вишневской: «Чего-о-о?» Муромцев как-то застеснялся и дальше тему уже не развивал.

Конечно, «полковник» Муромцев не мог своею властью «выдавливать» Ростроповича из Большого театра. Он был лишь «инструментом», с помощью которого это постепенно осуществлялось. Но и сам Муромцев закончил своё пребывание в театре довольно скоро – в 1972-м году. А через два года Ростропович с семьёй покинул Москву и СССР, как официально это именовалось – «на два года в творческую командировку». «Два года» продлились целых полтора десятка лет. И всё же об одном случае, происшедшем в Большом театре в последние месяцы работы Ростроповича в самом начале 70-х здесь нужно рассказать. Как-то после спектакля «Война и мир», на сцене после всех поклонов Ростропович остался с каким-то своим знакомым. В это время появился Муромцев. Ростропович очень оживился, и сказал подошедшему Муромцеву: «Юрий Владимирович! Познакомьтесь с моим другом – Александр Исаевич Солженицын!» Говорили, что Муромцев мгновенно испарился со сцены. Но вскоре вышел его строгий приказ: категорически воспрещалось в любое время «появление на сцене и за кулисами детей и лиц, не работающих в театре». Почему детей, так никто и не понял. Но не унывавший Ростропович всё же довольно остроумно подшутил над директором, вероятно, здорово его напугав. Конечно, это была довольно острая шутка по тем временам, чего Муромцев не забыл, хотя это уже ничего не меняло в будущих событиях в жизни Ростроповича и Вишневской.

* * *

Через день после возвращения в Москву мы все вышли на работу. Незабываемые гастроли в Будапеште и Вене стали быстро уходить в прошлое. Новая реальность неожиданно вторглась в жизнь многих москвичей и немосквичей. Дня через два я встретил в театре И.В. Солодуева. Он мне сообщил, что мой друг Миша Райцин подал заявление на выезд в Израиль. Я не предполагал, что только начавшийся процесс эмиграции из СССР так быстро захватит многих людей из моего самого близкого круга – вскоре после приезда из Вены подал заявление на выезд наш коллега-скрипач и соученик по Консерватории Семён Мельник. Но Миша Райцин переехал в Москву из Новосибирска лишь шесть лет назад, и известие о его отъезде меня тогда совершенно поразило, прежде всего, из-за исключительно высокого авторитета его как вокалиста в музыкальном мире Москвы. Узнав о его решении, я немедленно посетил его, стараясь понять причины его желания покинуть Советский Союз. «Помимо работы, у тебя здесь очень высокий авторитет», – говорил я ему. «Кроме того вот мы сидим на этом диване в прекрасной новой квартире! Чего же ещё желать?» – пытался я доказать своему другу ненужность его решения. На что получил примечательный ответ: «Если Богу будет угодно, то мы с тобой через некоторое время будем сидеть в другом месте, тоже на диване, и будем вспоминать наш сегодняшний разговор!» Миша оказался провидцем.