Текст книги "В Большом театре и Метрополитен-опера. Годы жизни в Москве и Нью-Йорке."

Через недели три мы приехали в Осака второй раз. Первый раз мы были там для выступления с симфонической программой с Юрием Симоновым. С ним мы исполняли Пятую Симфонию Чайковского и Пятую Симфонию Шостаковича. Оба этих произведения были у него «сделаны», как уже говорилось выше, по-видимому, ещё в студенческие годы с его педагогом Н.С. Рабиновичем. Он проводил концерты с большой уверенностью, отличной дирижёрской передачей и артистизмом. Концерты имели очень большой успех. Говорили, что исполнение Симфонии Шостаковича пресса сравнивала даже с исполнением Леонарда Бернстайна и оркестром Нью-Йоркской Филармонии, надолго запомнившимся токийским слушателям.

Осака – второй по значимости город страны, находящийся примерно в 500 км на юго-западе от Токио. Скоростной поезд «Шинкансен» проходил эту дистанцию меньше, чем за три часа. Средняя скорость его – 200 км в час. Когда этот поезд идёт по сравнительно высокой эстакаде, кажется, что он движется довольно медленно, но когда он влетает в тоннель, раздаётся «ухающий» звук столь сильный, что, кажется, сопротивление воздуха преграждает нам путь в узкий тоннель! Интересно, что при такой большой скорости за всё время существования этого вида скоростной дороги – порядка примерно 50 лет – количество аварий исчисляется единичными цифрами. Японский гений удивлял на каждом шагу. Уже тогда существовали карты на маленьком экране внутри автомобиля, указывавшие водителю его направление. То есть это ещё не было стандартной частью любой машины, как это существует сегодня, но в 1973 году это поражало новизной идеи и её техническим воплощением. А целые подземные «города»?! Вдоль Гинзы под землёй расположены рестораны, магазины, парикмахерские, игральные автоматы… Правда, там всегда было труднее ориентироваться – никаких надписей, кроме японских!

* * *

В первые две недели гастролей в Токио произошло довольно неприятное событие, к счастью не имевшее для нашей группы серьёзных последствий. Примерно за неделю до нашего приезда Франция взорвала в атмосфере атомную бомбу в районе каких-то Тихоокеанских атоллов. Говорили, что прогнозы погоды ясно указывали на то, что радиоактивное облако обязательно достигнет японских островов и в дождях выпадет известное количество радиации. Казалось, что в многострадальной от атомных взрывов Японии должны бы к этому отнестись очень серьёзно, но мы не слышали никаких предупреждений по этому поводу. Действительно, дня через четыре начался мелкий моросящий дождь и моя приятельница Лариса Трембовельская со своей подругой, известной солисткой балета Мариной Колпакчи оказались на улице без зонтиков. Вечером обе жаловались на боли на коже рук и на голове – газета, которой они пытались прикрыться скоро намокла и пока они дошли до нашего отеля дождь их достаточно промочил. Они были действительно серьёзно обеспокоены. (Я вспомнил тогда старую историю посещения советскими кинооператорами Индии в 1946 году, рассказанную моему отцу. Несмотря на все прививки от чумы, холеры, чёрной оспы, проказы и ящура, встретившие наших киношников американцы сразу же подарили им ящик виски и сказали, что они должны их пить целый день – утром, днём, вечером, на ночь и со всякой едой. Это единственное, уверяли они, что предохранит от всех болезней и эпидемий.)

У нас с моим соседом по комнате Эдуардом Тихончуком был заготовлен на вечер полный ужин – большая жареная курица (жареная прямо с вертела, стоившая тогда около двух долларов), картофель, помидоры, огурцы – всё это купленное утром в близлежащем универсальном магазине «Ханкиу», в первом этаже и подвале которого был великолепный продуктовый рынок. Коньяк, хотя и болгарский, мы взяли с собой несколько бутылок из Москвы. Я выполнил своё обещание и пригласил Ларису и Марину к нам в гости на ужин. Через несколько минут после начала трапезы раздался телефонный звонок соседа – моего бывшего старшего соученика ещё по школе, а теперь виолончелиста и заведующего оркестром П.В. Щенкова. Он поинтересовался радостным шумом, хорошо слышимым через стенку нашего номера, и попросил разрешения придти к нам в гости «с приятелем». Оказалось, что «приятелем» был Юрий Симонов. Это, впрочем, ничего не изменило – все чувствовали себя совершенно раскованно. Наш импровизированный ужин удался на славу. А наутро у наших дам исчезли после принятия дозы коньяка всякие симптомы от возможной радиации. Всё прошло бесследно!

* * *

После гастролей в Осака, пробыв там дней десять, мы сели на такой же «Шинкансен экспресс» и продолжили свой тур в город Фукуока на острове Кюсю. Поезд шёл по тоннелю, проложенному под морским дном. Первый тоннель был закончен в 1942 году. Второй – более поздний, однако сама идея тоннеля под морским дном была осуществлена в Японии за 72 года до начала эксплуатации похожего туннеля под Ла-Маншем – между Англией и Францией. Япония и здесь опережала весь остальной мир! Посетили мы также и город Кагошиму с действующим вулканом на другой стороне залива. Это уже был 33-й градус Северной широты. Там мы впервые ночевали в настоящей японской гостинице – постель раскладывалась на полу, ванна была также на уровне пола, а не стояла на полу, как это бывает обычно. Словом, нельзя сказать, что условия для сна на полу очень комфортабельны. Но как экзотический опыт один раз это было неплохо. Плохо же было то, что ночью отключались кондиционеры и работал только вентилятор, гнавший достаточно тёплый и влажный воздух в комнату, так что заснуть было почти невозможно. В 6 утра кончились наши мучения и сразу все впали в сон – кондиционерная система вновь заработала. Но нужно было вставать и завтракать в 9 утра, так как предстоял переезд в другой город. Там, на Кюсю мы играли только симфонические концерты с Юрием Симоновым. Вернувшись в Фукуока, мы сыграли где-то в округе ещё один симфонический концерт, а балет уехал на свой концерт в сопровождении пианиста и… магнитофона. Один наш коллега поехал на тот концерт с балетом «за компанию» – ему разрешили сопровождать свою возлюбленную. Он рассказал довольно интересную историю. На обратном пути после балетного концерта примерно треть одного из автобусов от пола до потолка была плотно забита доставленными туда коврами. Это было действительно «товарное количество» ковров, предназначенных для продажи в Москве. Артисты балета не роптали из-за неудобств, связанных с сокращением количества сидячих мест на обратном пути – они знали, что ковры закуплены самым высоким начальством нашей поездки и что подобный факт обсуждению не подлежит. Конечно естественным был вопрос – а как такое количество можно было провезти через московскую таможню, а потом продать в Москве? Как говорил бессмертный О. Бендер – «Всё учтено могучим ураганом». Уже в Москве я узнал, что на всех генеральных репетициях в Большом театре первые ряды занимали чины таможни, не потрудившиеся даже поменять свою форму на штатский костюм. А насчёт «товаропроводящей сети» – тоже всё было в порядке. Родственница одной из молодых балерин заведовала важным отделом в одном из больших московских универмагов. Так что большое начальство не забывало себя никоим образом.

* * *

Из Фукуока мы прилетели в Осака на самолёте. Внутренние аэролинии Японии были столь же великолепны, как и любой другой сервис для путешествий по стране. Примерно через час мы уже сели на аэродроме Осака. Наступила заключительная часть нашего тура. Сыграв последние спектакли в Осака и Нагойе, мы снова за два часа с минутами приехали на главный Токийский вокзал, где пересев в автобусы через пятнадцать минут были в уже обжитом «Империале». Теперь больше не было репетиций, так как осталось доиграть в Токио только балетные спектакли. Наконец было время ознакомиться с лучшими образцами полиграфической промышленности Японии, действительно не идущих в сравнение ни с одной страной мира. В популярном «Митцукоши» на одном из верхних этажей располагался огромный отдел книг – репродукций творений великих художников – классических и современных. К сожалению, через 20 лет я не нашёл и следа от того потрясающего изобилия полиграфических шедевров. Всё ушло в прошлое. Но тогда я купил несколько альбомов репродукций произведений Шагала, Ван Гога – специальный альбом с произведениями только графического искусства великого художника, а также альбомы Писарро, Сезанна, Ренуара. Это были добротные толстые тома, каждый из которых покоился в специальном футляре. Я не мог предположить, что кто-то ещё кроме меня может тратить деньги здесь в Японии на подобные вещи. Оказалось, что обо мне, как о «коллекционере» подобных книг узнала одна из наших балерин, также интересовавшаяся альбомами с репродукциями. Она попросила меня помочь ей найти этот отдел в «Митцукоши» Удивил меня в первую очередь сам факт коллекционирования балериной подобных редких для Москвы книг, но самое главное заключалось в том, что моя новая знакомая была прекрасно осведомлена о старинном искусстве художников Японии, начиная с XVII–XVIII веков. Так что расхожее мнение о низком интеллекте артистов балета было совершенно посрамлено ещё раз. Конечно, подобные люди были редкостью в балете, как и в любом другом театральном «цехе», но сам факт меня утвердил окончательно в том, что любые предубеждения и хорошо устоявшиеся мнения никогда не бывают абсолютными. Правда моя новая знакомая оказалась вообще человеком необычным как в балете, так и в жизни. Позднее она стала матерью… четверых детей! При этом она была талантливой танцовщицей – порой ей поручали исполнение сольных партий в ряде балетов. Её имя Людмила Гумина-Романовская.

* * *

Япония поражала на каждом шагу. Как-то в Осака на рынке в магазине грампластинок я искал записи великого скрипача Фрица Крейслера и хотел купить также пластинки с записью музыки к фильму «Скрипач на крыше», но не мог их найти. Неожиданно я увидел на стене среди портретов великих композиторов (ещё раз – на рынке в Осака!) портрет Крейслера. Я спросил продавца, знает ли он, кто этот человек на портрете? Он, не задумываясь, ответил – «Крейслер». Тот же продавец мне сказал: «Наверное вы ищете запись с Айзиком Стерном? Вот она – здесь!» Честно говоря, я был поражён таким познаниям продавца – с виду совершенно простого человека. А Крейслера в Японии чтят и поныне именно потому, что он поверил в японскую публику и её способность воспринять и оценить классическую музыку и первым среди великих музыкантов посетил в начале 20-х годов XX века страну Восходящего Солнца!

В то время простое посещение магазина грампластинок на Гинзе в Токио уже способствовало расширению наших познаний о современном исполнительстве. На витринах и стеллажах стояли записи молодого Ицхака Перельмана с Владимиром Ашкенази – недавно выпущенные все 1 °Cонат Бетховена для фортепиано и скрипки; записи молодого Даниэля Баренбойма – пока ещё только пианиста – с сольными программами и в ансамбле со своей женой – выдающейся виолончелисткой Жаклин Дюпрэ; записи молодого Пинхаса Цукермана, многие неизвестные в Москве записи Яши Хейфеца, Исаака Стерна, Беньямино Джильи…

Магазин этот был исключительно посещаемым, таким же, каким в 80–90 годы был в Нью-Йорке знаменитый Tower Record. Это были больше, чем магазины – это были клубы людей – любителей и профессионалов, – которые приходили туда всегда с желанием найти записи, компакт-диски, или видео – выступления любимых исполнителей, дирижёров, певцов, солистов балета, оперы; целые серии исторических записей прошлого и настоящего. Не знаю, как в Токио, но в Нью-Йорке больше этого магазина не существует. Закрылся – за ненадобностью…

* * *

В самом начале нашего пребывания в Токио я задумал написать письмо Мише Райцину в Израиль, рассказать коротко о своей жизни и получить от него ответ. У меня тогда ещё не было конкретных вопросов о трудоустройстве в Западном мире. Просто мне хотелось знать, как он себя чувствует в новой для себя обстановке. (Во время нашего тура всю почту мы отправляли в Москву и получали ответы через прикреплённых «товарищей», то есть людей КГБ, которые отвозили письма в советское Посольство. Письмо шло не больше недели. Моё первое письмо жене я отправил прямо из отеля, и оно шло… полтора месяца!)

Ответ от Миши, понятно, я не хотел получать в гостинице, что сразу бы стало известным. Но в Токио жила моя знакомая певица, бывшая соученица по Консерватории, а позднее мы с ней гастролировали по СССР в компании баритона Владимира Отделёнова – бывшего солиста Большого театра. У меня был её номер телефона, и так как она была вполне «персона грата», то есть Госконцерт устраивал её гастроли по Советскому Союзу, то я поставил в известность своего соседа и заведующего оркестром П. Щенкова о своём желании встретиться с бывшей коллегой. Он доложил об этом заместителю директора театра В.А. Бони, который отнёсся к идее довольно прохладно, но, понятно, не запретил мне встретиться с ней. Да и было поздно запрещать – я уже позвонил ей и она пришла повидаться в наш «Империал», где первым, кого она встретила был сам В.А. Бони!

Она пригласила меня на обед в ресторан элегантного магазина «Матцусакайя», подарила для моей жены набор превосходных чайных чашек – словом была выше всяких похвал. За обедом я попросил её отправить письмо Мише Райцину. Она каким-то образом уже знала, что он в Израиле, и согласилась это сделать и получить от него ответ. Через дней десять она принесла мне ответ Миши прямо в отель. Я был ей очень признателен, за такую дружескую услугу.

А потом произошло нечто странное. Мы выезжали на поезде из Токио на какой-то концерт в близлежащий город и со мной сел наш «сопровождающий» – парень довольно симпатичный, в отличие от его начальника. И вот этот парень неожиданно мне говорит следующее: «Японцы – это такие мерзавцы! Ни одному их слову нельзя верить! Никому из них нельзя ничего доверять! Продажные сволочи! Шкуры! Азиаты!» Я не задавал ему вопросов, он сам сел со мной рядом. Постепенно разговор перешёл на наши текущие дела. Я так никогда и не узнал, что он имел в виду. Но эта поездка в Японию была моей последней поездкой заграницу в качестве гражданина СССР. Естественно, у меня нет и не было никаких доказательств связи слов «сопровождающего» с моим письмом. Тем более, что с моей знакомой дружил знаменитый советский виолончелист Даниил Шафран, которому она просила передать маленькие сувениры. Я был у него дома в Москве, мы говорили о многом, и мне казалось, что ни малейших подозрений за долгие годы знакомства у него не возникало. Рудольф Баршай был с ней также в дружеских отношениях, как и ряд других знаменитостей. Так что я всё же думаю, что мои пражские походы в Еврейский музей сыграли в будущем более значительную роль, чем полученное письмо. Но кто знает?

* * *

Закончились почти двухмесячные гастроли. Мы сели в Иокогаме на тот же корабль, но на этот раз погода предвещала тайфун в районе северных японских островов. А мы должны были пройти через Сангарский пролив, где и в хорошую погоду достаточно качает. Покинули Токио раньше всех знаменитые звёзды – солисты балета и главное начальство – все они полетели самолётом. Говорили, что Васильев и Максимова сразу же летели в Париж для выступлений с балетом Мориса Бежара. Это после такого трудного и длительного тура по Японии?!

Перед отплытием по традиции корабль был украшен бумажными лентами разных цветов, концы которых оставались на берегу, Постепенно ленты рвались, как бы символизируя расставание со страной, а позже матросы очищали палубу от этих лент. Года через три эти ленты сыграли трагическую роль – после гастролей балета московского театра им. Станиславского и Немировича-Данченко одна молодая балерина, только месяца за три до поездки вышедшая замуж, была так опутана этими бумажными лентами, что они потянули её с палубы вниз. Она упала головой вниз прямо на какой-то металлический выступ и мгновенно скончалась. Никто не мог предположить в день нашего отплытия из Иокогамы, что эта старинная традиция может привести к трагедии.

Наслушавшись страшных рассказов о цунами, проглатывающих в море большие корабли, мы ожидали смены погоды с действительным страхом – во время ураганов и морских бурь всякая современная техника совершенно беспомощна. Нам всё же повезло – каким-то образом мы прошли между очагами тайфуна и только в Сангарском проливе изрядно покачало часа три подряд. К полуночи всё стихло, и мы спокойно отправились спать. Утром была прекрасная погода, но где-то посередине Японского моря, примерно в полдень наш корабль стали облетать два американских самолёта. Это были турбовинтовые машины, невооружённые, вероятно только для патрульно-наблюдательных целей. Они летали на очень малой высоте, так что мы видели лица пилотов. Иногда они «пугали» и выключали один мотор, потом снова кружили или летели совсем медленно вдоль нашего пути. И даже приветствовали нас, помахав на прощание рукой. Улетели они так же внезапно, как и появились. Это тоже было некоторым развлечением. Часов в 5–6 мы достигли Находки, и все мужчины после проверки паспортов устремились вниз, чтобы создать живой заслон для охраны драгоценных грузов – больших ящиков и тюков с «кримпленом» – модным тогда материалом и прочими полезными для продажи вещами. Не знаю, от кого было охранять багаж – вокруг не было видно людей, кроме редких таможенников. Выгоревшие небольшие здания без окон, начинавшийся мелкий дождь – всё было огромным контрастом с только вчера покинутой Иокогамой. Мы быстро сели в автобусы, доставившие нас через несколько минут к поезду на Хабаровск. На обратном пути вагон – ресторан уже не жаловал такими яствами, которыми он был славен по дороге «туда». Наутро мы выгрузились в Хабаровске, и приехали где-то в середине дня в аэропорт, откуда четырёхмоторный ТУ-114, по прозванию «Змей-Горыныч» через восемь-девять часов доставил нас в Домодедово. Прекрасный но тяжёлый тур был окончен. А вскоре после этого тура Михаил Исаакович Лахман[8]8
  Привожу некролог М.И. Лахману: «Сегодня на 89-м году жизни скончался старейший театральный работник Большого театра Михаил Исаакович Лахман. Около полувека он возглавлял отдел реализации театральных билетов, рассказали корреспонденту РИА „Новости“ в театре. Михаил Исаакович был яркой, незаурядной личностью. Он пользовался уважением и авторитетом у многих поколений артистов. Энергичный и доброжелательный, он умел быстро и легко решать сложные вопросы, находить выход из любой ситуации. По мнению коллег, Лахман был незаменимым администратором во время гастрольных турне театра. Сотрудники Большого театра скорбят о невосполнимой утрате замечательного человека и большого друга театра».


[Закрыть] был снят со своей должности заведующего билетными кассами и администратора и переведён на пенсию. Ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным…

17. Памятные поездки в Киев

Долгие годы всегда получалось так, что Киев доводилось проезжать только либо по дороге в Крым, или позднее – в Венгрию, где я дважды побывал ещё до своей работы в Большом театре. И только в 1972 году, когда я поддался мягким уговорам Ю.М. Реентовича и начал играть в его «Ансамбле скрипачей Большого театра», только в том году я впервые посетил Киев. Первый визит в этот город произвёл на меня огромное впечатление. Крещатик, заново отстроенный после войны блистал чистотой и новыми зданиями. О том, что там произошло во время войны, мы знали довольно мало, лучше сказать – ничего. Главное – Бабий Яр – в официальной печати скрывался всеми возможными способами. Относительно взрывов на Крещатике после отступления Красной армии в 1941 году мы вообще не знали ничего. То есть знали – это сделали немцы! Ну, а кто же ещё был способен разрушить чудесный проспект? Лавру? Только они – немецкие фашисты.

Это, конечно, не относилось к теме наших двухдневных гастролей «Ансамбля скрипачей» в Киеве, но какие-то зёрна новой информации, конечно, стали доходить более отчётливо во время этого первого моего посещения Киева.

Итак, едва приехав и выгрузившись на вокзале, мы все пошли за встречавшим администратором в автобус, доставивший нас в одну из гостиниц украинского ЦК. По-видимому, это была гостиница для приезжающих гостей класса «Б», то есть второстепенных иностранных делегаций или каких-нибудь местных, советских «передовиков». Как бы то ни было, но гостиница была хорошей, чистой, с отличным буфетом, что в условиях гастролей всегда имеет первостепенное значение при отсутствии свободного времени.

Ещё в вагоне, взглянув в окно, я увидел нашего коллегу Бориса Давидовича с чемоданом и скрипкой, спешащего рано утром купить газету «Правда», чтобы узнать, что партия думает сегодня о событиях дня, да и вообще узнать о сегодняшней «линии» – где, примерно, и в каких пределах она колеблется. Сильный был партиец Борис Давидович. В общем, когда мы сели в автобус, то совершенно забыли о нём. По прибытии в гостиницу Реентович пересчитал «головы» и нашёл недостачу одной. Как опытный администратор, он быстро распорядился и отдал указание самому молодому коллеге Виктору К. занести свои вещи и скрипку в комнату, которую мы с ним делили, после чего немедленно взять такси, за его, Реентовича счёт и ехать на вокзал – разыскать и привезти в гостиницу потерявшегося Бориса Давидовича. Ситуация усугублялась причитаниями нашей скрипачки Гали Г. об абсолютной неспособности Бориса Давидовича ориентироваться где бы то ни было и потому он может потеряться так, что его потом не найдешь до самого концерта.

Мы с Виктором зашли в нашу комнату, поставили свои вещи, спрятали скрипки в шкаф (в этой гостинице не предполагались хищения инструментов) и я спросил его: «Поедешь на вокзал?» «Как же, как же! Побегу!» – ответил он. «Я уже один раз оказался в дураках. Так же ездил за Борей в Минске. Реентович денег за такси так мне и не вернул. Так что… даже и не подумаю. Пошли гулять. Киев – красивый город. Есть что посмотреть». И мы пошли осматривать город. Пообедав где-то в одном из ресторанов на Крещатике, мы возвратились в гостиницу. Там мы узнали, что Борис Давидович благополучно дошёл пешком до гостиницы с чемоданом и со скрипкой, не взяв такси и даже не воспользовавшись общественным транспортом. Так что Виктор был совершенно прав, не сделав ни малейших усилий в деле «спасения» нашего коллеги. «Язык до Киева» его и довёл, причём за полчаса бодрого шага.

Вообще Борис Давидович всегда был объектом розыгрышей, на которые очень легко поддавался.

В том же сезоне 1972-73 года мы посетили также и Минск. Концерты «Ансамбля скрипачей», как и везде проходили с большим успехом и как и всегда транслировались по местному телевидению. Кроме того состоялся ещё и третий концерт на самом телевидении, где по-видимому программа записывалась на плёнку с целью дальнейших трансляций как всего выступления, так и отдельных номеров.

Когда мы уезжали из Минска после концерта на вокзал, неожиданно раздался голос нашего коллеги – скрипача Эрика Шашкина. Он заговорил, не обращаясь ни к кому, как бы размышляя вслух: «А я сегодня пообедал за 78 копеек. И между прочим – с пивом». Волнение бедного Бориса Давидовича было непередаваемым: «Ох! Где? Где ты пообедал?» «А вот – столовая за углом!» Горю Бориса Давидовича не было предела: «А я… я пообедал в гостинице за три с полтиной! И что я там ел? Совсем ничего! О-о-о… Почему ты мне не сказал?» «Так ведь я тебя днём не видел», – был ответ Эрика.

Самое замечательное, что эти розыгрыши повторялись каждый раз и каждый раз Борис Давидович на них наивно поддавался. Он был славным и скромным человеком. Не был женат уже много лет. Наш замечательный скрипач Даниил Шиндарёв звал Бориса Давидовича «букинистом», так как по его словам он «коллекционировал» сберегательные книжки. «Ну, Боря, ну скажи честно, ты ведь старый букинист – сколько книжек у тебя уже накопилось?» «Да совсем немного», – вяло отбивался Боря. «Правда, немного», – повторял он. «Ну, Боря, при твоей экономии… нет, этого не может быть, ты не хочешь сказать правду – ты действительно солидный букинист!» Это было всегда весёлой темой – разыгрывать, хотя и беззлобно Бориса Давидовича любили даже некоторые дамы.

Оказалось всё же, что один раз он действительно потерялся где-то в ГДР несколько лет назад и, не зная ни слова по-немецки (подозревали, что и не умея прочесть ровно ничего), он действительно остался «позабыт-позаброшен» где-то посреди небольшого города, где его также забыли и только бдительность Реентовича, также считавшего «головы» спасла положение. Бориса Давидовича нашли на том же месте, где происходило массовое «отоваривание» немецкой марки. Он стоял на улице и… плакал. Всем стало его безумно жаль, и с тех пор все знали, что Борис Давидович всегда теряется, и что найти его можно лишь на том месте, где было последнее массовое присутствие членов Ансамбля. Так оно и повелось. Потому неспроста Реентович забеспокоился в Киеве. Но Киев – не Германия. Язык довёл его до самой гостиницы.

В другой раз была запись концерта Ансамбля на московском телевидении в Останкино. Почти всё время оператор почему-то показывал с довольно близкого расстояния Бориса Давидовича. При виде его согбенной фигуры у зрителей закрадывалось вполне оправданное ощущение, что в Советском Союзе, как говорили в Одессе – «таки-да» – еврейский вопрос очень даже существует! После записи (во время исполнения мы могли видеть себя на мониторе) один из участников стал приставать к Б.Д. с вопросом – «Почему оператор в основном показывал только тебя? Что он в тебе такого нашёл?» Борис Давидович снова вяло отбивался: «Ну, я не знаю! Что я могу сделать? Ведь это не меня снимали, всех, а почему…» «Вот именно – почему?» – грозно возопил наш коллега. «Почему тебя одного показывали больше, чем нас всех? Чем ты им так понравился? А?» «Ну, откуда я знаю, я не знаю, какая разница, кого там показывали? Всё равно публика скоро всё забывает…» «Нет! Разница большая! Тебя показывали, а нас нет! Это просто безобразие» – продолжал наступать наш коллега. Мы с трудом его успокоили, уговорив, что съёмки вёл и другой оператор и что они будут монтировать две плёнки, а там, наверняка покажут – и как полагается покажут – и нашего коллегу, а не только Бориса Давидовича. Это ненадолго пригасило честолюбивые страсти.

* * *

Ещё до моего прихода и двусезонного пребывания в Ансамбле, Реентович, по рассказам коллег пригласил как-то Ростроповича прослушать исполнение двух пьес директора театра, композитора М.И. Чулаки. Собственно смысл играть эти пьесы, не имевшие сколько-нибудь значительного художественного значения, был лишь в том, что они принадлежали перу Директора. Как мне рассказали, Ростропович внимательно прослушал сочинение, и после окончания исполнения сказал: «Прекрасные пьесы! Вы знаете, у меня такие ассоциации в связи с быстрой пьесой: какой-то деревенский говнючок пытается что-то изобразить на гармошке! Это в том месте, где скрипичное соло в середине пьески. Вот именно так к этой части, мне кажется, и нужно подходить!». Реентович прочувствованно поблагодарил Ростроповича за «ценные указания» и Слава покинул репетиционную комнату. В это время только начиналась работа Ростроповича в театре, и занят он был там по горло. Но уже заранее зная, что «Онегин» в следующем сезоне поедет в Париж, Реентович на всякий случай стал всячески искать максимальной своей приближённости к Ростроповичу. Через три года он говорил публично и как можно чаще, что не дело артиста влезать в политику, что дело артиста заниматься музыкой, и что Слава совершил огромную ошибку (написав своё «Письмо вождям» – А.Ш.), которую должен теперь исправить. По советским меркам Реентович был прав, но возможно, очень возможно, что в других кабинетах он говорил нечто-то совсем иное. Это потом узнал и я на собственном опыте. Что-то дошло до Ростроповича, когда он уже не работал в театре, а начинал ставить «Тоску» с Вишневской в Саратовской Опере, где ему не дали закончить работу, как и в Московском театре оперетты работу над «Летучей мышью» Штрауса. То есть, его «выдавливали» отовсюду.

Как-то он подъехал на американском фермерском джипе к 2-му подъезду театра со стороны Детского театра, и увидев нас спросил: «А что, ребята, эта проститутка Реентович ещё жива?» «А что ему сделается?» – сказали мы. «Всех нас переживет, наверное, здесь, в театре». «Вот, видите – партитура "Тоски". Едем в Саратов с Вишневской. Заехал за её платьем – должны сейчас принести. Надеюсь, что всё состоится», – не очень уверенно закончил он. «А почему не состоится, если вы уже начали работать?» – спросили мы, действительно не подумав обо всей атмосфере вокруг них. «Всё может случиться, ребята!», – сказал на прощание Ростропович, погудел в сигнал, издававший громкое мычание коровы, и быстро уехал. Это был последний раз, когда мы его видели в Москве. Лучше сказать – я видел. Потому что в следующий раз я встретил его уже в Вашингтоне.

В это время в Ансамбле у Реентовича я уже не играл, но кто-то из присутствовавших при этой встрече проинформировал его. На характеристику Ростроповича, как рассказывали потом наиболее разговорчивые члены Ансамбля, он не обратил никакого внимания. Но, кажется, очень интересовался, кто при этом присутствовал и кто что говорил при встрече. Он был верен себе – знать больше других обо всех и обо всём. Тихо собирать компрометирующую информацию, а когда понадобится – тогда где надо её и представить! Ему бы служить в контрразведке, а не в оркестре театра. Впрочем, в его случае, возможно одно другому не мешало.