Текст книги "В Большом театре и Метрополитен-опера. Годы жизни в Москве и Нью-Йорке."

14. После Вены. Снова в Будапеште

В разделе «Дирижёры Большого театра» была описана тяжёлая борьба с партитурой оперы М.И. Глинки «Руслан и Людмила», окончившая относительной победой нашего молодого главного дирижёра. Относительной потому, что он довольно скоро передал оперу сначала своему ассистенту, а потом ею опять дирижировал Марк Эрмлер – снова без репетиций, легко и непринуждённо. Все участники спектакля, несмотря на описанные уже странности новой постановки и тяжёлые подготовительные репетиционные «бои», играли это сочинение с большим удовольствием и энтузиазмом – что бы ни было в репетиционный период, а сама партитура Глинки всегда сияла своими первозданными красками – гениальная музыка на пушкинский сюжет.

В конце сезона 1971–72 года я должен был поехать снова в свой любимый Будапешт с группой артистов Большого театра, Малого театра и МХАТа. Нас направлял в Венгрию концертный отдел Центрального Дома Советской Армии для выступлений в советских войсках, стоявших в Венгрии к тому времени уже 16 лет! Для нас же это было замечательным подарком – снова оказаться в одном из красивейших городов Европы, снова поездить по прекрасной Венгрии! Несмотря на то, что мы всегда жили в расположении советских военных баз, мы могли беспрепятственно выходить оттуда и возвращаться в любое время со своими заграничными паспортами. Так было и в Будапеште. Воспользовавшись свободным дневным, а иногда и вечерним временем, я приходил в гости к нашей подруге-венгерке и читал у неё только что вышедший «Август 1914» Солженицына. У неё было и много других книг, совершенно недоступных в Москве. Она была одной из наших близких знакомых, учившихся в своё время в Москве и в Ленинграде на филологических факультетах Университетов. Поэтому они могли оценить всё, выходящее заграницей, так как русским владели в совершенстве. Это было захватывающим приключением – держать в руках строжайше запрещённую литературу, имея возможность читать её в ближайшие дни. Понятно, что я не мог брать книги с собой. Как-то я пришёл к ней в дом среди дня и она мне радостно сообщила: «Выгнали! Выгнали ваших из Египта! Садат перешёл на сторону американцев!» Эта переориентация Египта, вероятно, была значительным ударом по престижу СССР. Вся та история почти что замалчивалась. А к 1972 году советские войска стояли в Венгрии, как уже говорилось 16 лет. Нам рассказывали армейские офицеры, что советский полковник получал в месяц 6 тысяч форинтов – ставку профессора с докторской степенью! Капитан около трёх тысяч – ставку доцента Университета без диссертации. Узнавать всё это было ужасно… И всё это шло за счёт венгерского государства. Можно было ясно представить чувства венгров, на территории которых находилось больше 400 тысяч советских солдат и офицеров. В общей сложности армия находилась в Венгрии 36 лет! За это время выросло почти два поколения. (Причины вторжения в 1956 году были ясны – антикоммунистический террор, вооружённое восстание, но столь длительное пребывание армии на территории другой страны всегда проблематично…)

Как-то мы оказались на прелестной маленькой площади города Кечкемет. Мы – это солистка Большого театра Галина Олейниченко, актёр Малого театра Борис Васильевич Телегин и я. Площадь была удивительной концентрацией истории города. На ней размещались главный городской католический собор, гимназия, синагога и, как нам объявил наш сопровождающий – публичный дом! Всё на одной площади! Синагога с прилегающей к ней школой, была, естественно заколочена досками. Даже в 1972 году мы не знали о катастрофе, постигшей венгерских евреев во время Холокоста. Около 400 тысяч человек – мужчин, женщин, детей, стариков было вывезено в Освенцим и уничтожено. В Будапеште «трудился» Адольф Эйхман. Там же пытался противостоять его деятельности, предпринимая отчаянные усилия по спасению остатков будапештского еврейства – шведский дипломат Рауль Валленберг.

Заколоченная синагога была зловещим символом катастрофы. Это теперь в Буде стоит памятник Валленбергу. А тогда, вскоре после изгнания немцев из города бесследно исчезнувшему в недрах московской Лубянки. Теперь – лишь полуразрушенная синагога напоминала о происшедшем здесь.

Внезапно Олейниченко заговорила о романе «Доктор Живаго». «Мне роман понравился, а фильм, который я видела в Швеции – нет». На это Борис Васильевич Телегин со вздохом ответил: «И роман чудесный, и фильм замечательный». Я был в душе обрадован таким разговором. Всё же не вся интеллигенция была «едина, как весь советский народ».

Лето в Венгрии было очень жарким и засушливым. Но это никак не останавливало нескольких актёров, в том числе и известного актёра В.И.Хохрякова от обильных возлияний даже по дороге на концерты. Актерская братия была верна вековым традициям!

15. Юрий Фёдорович Файер – легенда и реальность

А теперь вернёмся ненадолго в конец 60-х для небольшого «музыкального антракта».

За много лет до поступления в Большой Театр я, конечно, знал имя Юрия Фёдоровича Файера – самого известного советского дирижёра балета. В 1952-м году мне довелось увидеть балет «Ромео и Джульетта», которым он дирижировал. Поступив в Большой Театр в 1966-м году, мне уже не пришлось с ним работать, так как за три года до того он ушёл на пенсию. К тому времени я знал многое из рассказов о странностях и некоторых чудачествах знаменитого дирижёра. И вот неожиданно представился случай не только близко увидеть прославленного дирижёра, но и немного поработать с ним. Обычно я не принимал участия в записях с оркестром Большого театра. Для этого у меня не было времени. Но, когда я узнал о том, что предстоит запись музыки к балету «Коппелия» Лео Делиба, я попросил меня назначить на несколько записей с Файером. К этому времени в оркестр пришли молодые музыканты, которым, как и мне, было интересно поиграть с легендарным дирижёром.

* * *

Все мы, теперь уже люди старшего поколения, помним чудесные мифы советского времени. Миф о Стаханове, миф о Джамбуле, о Чапаеве, Щорсе, миф о взятии Зимнего дворца в 1917 году (как-то в последний период «оттепели» в начале 60-х в журнале «Наука и жизнь» появился совершенно диковинный материал о том, что при взятии Зимнего погибло лишь несколько человек, да и то в давке). Но большинство мифов строилось на иконотворчестве реальных людей – был Алексей Стаханов? Был. Были лауреаты международных конкурсов – пианисты и скрипачи? Были. Так постепенно стали обрастать чем-то легендарным и самые знаменитые советские театры – Большой, Малый, МХАТ. Ну, а работавшие в них дирижёры, режиссёры, певцы, солисты балета… да тут и говорить нечего. И без телевидения, ещё в довоенную пору вся страна знала имена Галины Улановой, Ольги Лепешинской, дирижёра Юрия Файера, певцов Козловского и Лемешева, Пирогова и Рейзена, Михайлова и Нэлеппа. Так разве это было неправдой? Нет, конечно. Это была правда, но именно на основании этой правды и строился великий миф Страны Советов: только в ней была самая лучшая жизнь для трудящегося человека – нигде в мире не было бесплатного образования, расцвета культуры, ну, и так далее… Все эти замечательные артисты были очень важными звеньями одной составляющей – мифа об СССР.

Встреча с реальным человеком-легендой всегда опасна потерей иллюзий и разочарованием. А потеря годами лелеянных иллюзий всегда очень болезненна. При моей встрече с реальным Файером этого не могло произойти, потому что в этот раз мы имели дело с особенной партитурой – музыкой Делиба, которой Ю.Ф.Файер дирижировал с начала 20-х годов.

Сравнительно недавно, когда был опубликован на Интернете мой рассказ о руководителе ансамбля скрипачей Большого театра Юлии Реентовиче, некоторые мои знакомые были так расстроены и даже обижены, если не сказать возмущены – как это я посмел написать такое о Народном артисте РСФСР, таком любимом и популярном по всей стране, что это было просто ужасным с моей стороны – непростительным поступком.

Помню, ещё в начале 1970-х в Москве, одна милая дама, довольно сведущая в музыкальных делах, была совершенно убеждена, что Юлий Реентович занимал место на скрипичном Олимпе очень близкое, (если не рядом!) с Давидом Ойстрахом! Моя знакомая отнеслась к моим суждениям с доверием, поверив мне в том, что сам Реентович не был способен сыграть вообще ничего более или менее достойного самому скромному скрипичному уровню, и что имя себе он сделал только благодаря талантливым скрипачам, составлявшим его ансамбль. Тем более, что они активно популяризировали знакомые мелодии из кинофильмов, известных скрипичных пьес, появляясь на эстраде во фраках и бальных вечерних платьях. Это было очень пышное зрелище. Но вернёмся к сериям записей Файера.

Итак, в то время, когда я участвовал в этих записях, я не знал ничего о работе Файера с оркестром Большого театра. Мне показалось тогда, что Файер как-то довольно своеобразно владел звуком оркестра. Он был сам в прошлом скрипачом и конечно же отлично ощущал желательную ему идею звука струнных инструментов. Мне также показалось, что оркестр звучал в исполнении этой партитуры Делиба мягко, прозрачно (чему сама партитура весьма способствовала) и как бы на «педали» литавр и мягком же их звучании.

Запись «Коппелии» прошла довольно быстро, кажется, за четыре сеанса звукозаписи. Потом начали записывать, как «довесок» – два Вальса Иоганна Штрауса. Здесь проявилось нечто совершенно иное – почти анекдотический вкус, отсутствие чувства меры, неимоверно преувеличенные замедления и ускорения и вообще отсутствие генерального темпа и единой формы произведения. Так что некоторые анекдоты о нём стали вспоминаться очень отчётливо – теперь и я сам мог рассказывать такую историю о Вальсах Штрауса.

* * *

В начале 1960-х мой друг Анатолий Агамиров-Сац иногда встречался с уже знаменитым тогда Геннадием Рождественским, думая поступить в аспирантуру на дирижёрское отделение. По каким-то причинам из этого ничего не получилось и Агамиров стал музыкальным журналистом, но встречаясь с Г.Н. Рождественским, он услыхал от него невероятные истории о прославленном дирижёре балета Большого театра Юрии Файере.

Вот несколько таких историй, рассказанных мне Анатолием Агамировым-Сац со слов Г.Н. Рождественского.

* * *

Во время первой поездки в Лондон Юрий Фёдорович попросил Геннадия Рождественского переводить оркестру на репетиции его объяснения на английский. «Я буду им объяснять драматургию», – объявил он. (Слово «драматургия» было очень любимым среди некоторых дирижёров в конце 40-х начале 50-х. Это слово часто появляется на страницах книги «Кирилл Кондрашин рассказывает о музыке и жизни», изданной В.Г. Ражниковым, о чём уже говорилось выше. Читая фразы, связанные с этим словом часто задаёшь себе вопрос – а понимали ли люди его значение? Кажется, что не вполне понимали. Но у Ю.Ф. Файера это излюбленное слово «драматургия» принимало уже совсем иной характер – А.Ш.)

Прибыв в театр на репетицию балета «Ромео и Джульетта» он, после слов – «Геннадий! Переводите! Я буду объяснять драматургию!» Начинал он примерно так: «Все на меня! Я даю «раз»! Занавес. Идёт Тираптих! («Триптих» – пролог балета. – А.Ш.) Слева она, справа он, посередине этот (патер Лоренцо – А.Ш.). Это как у Баха – тай-най, най-тай. Да… Потом это… дерутся слуги. Да… Потом «Джульетта-девочка». Очень трудный номер. Это надо играть очень маленьким смычком, совсем маленьким (показывает расстояние между большим и указательным пальцем) – она ещё девочка! Потом… Потом она его любит на сцене!»

Примерно так шло объяснение «драматургии». Возможно, что некоторые присутствующие в оркестре и в зале понимали русский и вероятно были впечатлены объяснениями маэстро.

* * *

Сразу после приземления в Нью-Йорке в первый приезд балета Большого театра в США, при высадке из самолёта кто-то сказал, что Юрия Фёдоровича встречает его брат Мирон. Он страшно заволновался и сказал, что это провокация. «У меня нет брата, он умер! Я с 22 года писал в анкетах, что он умер!» «Но брат ваш всё же ждёт внизу», – сказал ему кто-то. Тогда он вдруг успокоился и сказал:

«В конце концов я же член партии – пусть он волнуется!» Естественно, что в книге воспоминаний Файера этот эпизод выглядит по-иному, но похоже, что дело происходило именно так. («О себе, о музыке, о балете», литературная запись осуществлена талантливым писателем Феликсом Розинером. «Советский композитор», 1974 г.)

* * *

Как-то во время гастролей в Западной Германии прошёл слух, что Аденауэр будет награждать выдающихся солистов балета и некоторых руководящих лиц «Железными крестами» (!!!), но что членам партии принимать награду неудобно. Юрий Фёдорович страшно разволновался, услышав такую новость. Он пригласил к себе в гостиничный номер Геннадия Рождественского и попросил его о следующем:

«Геннадий! Вы там скажите – где надо – я носить не буду, но пусть дадут!» Конечно, это был обыкновенный розыгрыш, но реакция Юрия Фёдоровича ярко отразила его, да и не только его, очень болезненное отношение к любым знакам отличия.

* * *

Юрий Фёдорович очень любил рассказывать о своём покровительстве музыкантам, композиторам, дирижёрам. Это была постоянно одна и та же история, только менялись имена его «протеже». Начинался его рассказ эпически, а заканчивался довольно грустно…

«А-а-а… Этот? Да – мой ученик! Я его позвал, рассказал ему всё, показал, поставил на путь. Теперь он на меня ср*т!»

В свои «ученики» он записал и С.С. Прокофьева: «Как-то мне звонил Прокофьев. Он спрашивает: «Юрий! Почему не идут мои балеты? Почему не идёт "Ромео", почему не идёт "Золушка"?»

Я ему сказал: «Серёжа! Так больше писать музыку нельзя!» Он написал "Каменный цветок". Мой заказ, мой ученик…»

* * *

Как-то в Большом театре готовился к записи одноактный балет Глазунова «Барышня-служанка». Г.Н. Рождественский и скрипач-концертмейстер С.И. Калиновский должны были проиграть балет Файеру, так как из-за плохого зрения он не мог читать партитуру, но быстро заучивал её наизусть. Первое проигрывание музыки балета было назначено на квартире Юрия Фёдоровича. Придя туда, Рождественский и Калиновскимй увидели в гостиной на рояле огромную вазу с мандаринами – редкостью невероятной в зимней Москве тех лет! Быстро было решено взять по два мандарина в карман.

Вскоре появился Файер. «А-а-а… Гена! Сёма! Кушайте мандарины! Вот в вазе!» Едва артисты взяли по мандарину, как Юрий Фёдорович позвал свою экономку (кажется, это была его родственница): «Берта! – крикнул он. – Они уже!» «Уже» – означало, что вазу с рояля пора убрать.

* * *

В 1936 году Файер и ещё несколько ответственных товарищей были отправлены в Берлин для прохождения специальных рентгенологических обследований, которые в ту пору делались только в Германии. Так как Файер страдал очень плохим зрением, было решено его также послать в Берлин для обследования на этот предмет. После приезда домой на первой же репетиции в Большом театре он рассказал: «Мне в Берлине просветили всю голову и там абсолютно ничего не нашли!» Можно себе представить восторг присутствующих от такой новости! Это был реальный забавный эпизод, рассказанный мне моим отцом, работавшим тогда в качестве скрипача в оркестре Большого театра.

* * *

Я не знаю истории увольнения Файера на пенсию, но год его ухода совпадает с годом выпровождения А.И. Мелик-Пашаева – 1963.

Придя в театр в ноябре 1966 года, помню в начале 70-х на доске объявлений новогоднюю телеграмму: «Поздравляю мой любимый оркестр Большого театра с Новым годом! Всеми забытый Файер».

Все смешные истории сразу куда-то отошли в сторону, как в чаплинском фильме, и стало грустно…

16. Главные путешествия с Большим театром. Чехословакия и Япония – май-август 1973 года

Весной 1973 го года стало известно, что я включён в список оркестра, который должен был в мае с оперой посетить Чехословакию на три недели, после чего по возвращении в Москву и закончив сезон, отправиться в Японию на целых два месяца для участия в выступлениях балета Большого театра и в симфонических концертах. О последних частично уже шла речь в первых главах этих воспоминаний («Дирижёры Большого театра»), но о поездках в целом всё же следует рассказать подробнее, так как они отражали суть самой желанной и даже по-своему престижной части работы театра – заграничных гастролей.

Итак, в мае 1973 года мы отправились в Прагу – первый город нашего тура. Незадолго до отъезда я нашёл в магазине «Иностранная книга» на улице Горького интересный справочник-гид на русском, изданный в Праге. Несмотря на то, что к тому времени прошло пять лет после вторжения советских войск в 1968 году для подавления «Пражской весны», какие-то небольшие всплески свободы ещё давали о себе знать. Так это самым странным образом отразилось в издании и продаже в Москве справочника-путеводителя, в котором подробнейше освещалась… еврейская жизнь в Праге за многие века существования столицы Чешского Королевства. Из путеводителя я узнал, что на территории бывшего средневекового гетто в районе Йозефов находятся шесть синагог, старейшая из которых была построена в 1268 году – «Старонова». По преданию, созданный главным раввином Праги в 16 веке Иегудой бен Базалелем (1520–1609) робот «Голем» до сих пор живёт под сводами крыши «Староновой». Выдающийся знаток религиозной философии, математики, географии, физики был прозван Махаралом по аббревиатуре: «Наш учитель рабби Лёв» – «Морейну Ха Рав Лев», сыгравший огромную роль в жизни пражской общины, неутомимо передавая свои знания ученикам школы.

Из того же путеводителя я узнал о том, что органист и руководитель хора «Испанской синагоги» Франтишек Шкроуп – был также автором чешского национального Гимна «Где ты родина моя».

Там же была информация о Пинхасовой синагоге – она имела особое значение в истории пражского еврейства – на её стенах написаны имена погибших во время Холокоста с датами рождения и смерти.

Клаусова синагога была также одной из старейших, и я её отчётливо вспомнил через десять лет, посетив в 1983 году синагогу Иозефа Каро в Цфате в Израиле. Что-то там было от ушедшего духа восточно-европейской еврейской культуры. В Майзловой синагоге было редчайшее собрание бронзовых и золотых подсвечников, а также серебряных с драгоценными камнями щитов на Тору и многочисленных драгоценных светильников – огромных размеров и совсем маленьких для праздника Ханукка.

Как все эти сокровища попали в Прагу в Майзлову синагогу? В 1942 году исполнявший обязанности «Протектора Богемии и Моравии» Рейнгард Гейдрих приказал свезти со всех концов Европы предметы ритуала еврейской религиозной жизни и создать в Праге «Музей уничтоженного народа». Туда по его приказу были привезены все эти сокровища из многих городов Германии, Голландии, Франции, Бельгии, Греции, Польши и других стран. В мае 1942 года Гейдрих умер от полученного ранения после покушения на него чешскими бойцами сопротивления. Гейдрих не дожил до Нюрнбергского суда. Германия проиграла войну. А предметы, привезённые сюда, остались в Праге, теперь уже в Государственном еврейском музее.

Одним словом тот путеводитель открыл мир другой Праги, о котором мы не имели понятия. Правда, о всемирно известном писателе Франце Кафке была самая минимальная информация (она, как позднее выяснилось, не так уж была нужна – памятные скульптуры и мемориальные доски на домах, где родился и жил Кафка были хорошо видны всем, кто гулял по центру Праги).

Нам предстояло знакомство с одним из самых удивительных городов Европы.

* * *

Мы, то есть оркестр, летели в Прагу одним самолётом с солистами оперы. В первых рядах сидела Галина Вишневская, как и всегда великолепно выглядевшая, несмотря на усиливавшееся «завинчивание» деятельности Ростроповича, кончившееся через год отъездом всей их семьи на Запад. Пока она должна была выступить в новой постановке Б.А.Покровского – опере «Тоска» с литовским тенором Виргилисом Норейка. Превосходный, кстати, был певец. Ему особенно удавался итальянский оперный репертуар. Жаль было только, что не разрешалось петь на языке оригинала. Выступление этой пары на первом спектакле было восхитительным – казалось, именно казалось, что солисты пели по-итальянски – до такой степени был совершенен их вокал! Несмотря на галерею величайших певцов и певиц XX века, с которыми мне пришлось работать почти два с половиной десятилетия в Метрополитен-опера, то выступление я помню и сегодня, как одно из самых прекрасных, услышанных мной в живом сценическом исполнении.

Подлетая к Праге мы увидели волнующую панораму города – хорошо мне знакомую. Не только из-за купленного путеводителя, сколько потому, что в 1946 году мой отец получил в подарок за работу над фильмом «Освобождённая Чехословакия» альбом с довоенными фотографиями европейски известного фотохудожника Карла Плички. (Мистика никогда не покинет Прагу и Гетто. В 1999 году я снова был в Праге – только уже с оркестром Метрополитен-опера. В Москве пришлось оставить замечательный альбом Карла Плички. Очень было жаль, но разрешения на вывоз я тогда не получил. В свои туристические приезды в Прагу уже из Америки в 80-е годы я никак и нигде не мог его найти, хотя по идее он должен был быть у букинистов. И, наконец, в 1999 году я вошёл в букинистический магазин в Гетто, и спросил продавца, нет ли у него этого альбома? Я не успел даже договорить, как сам поднял голову к верхней полке, а там стоял «мой» альбом! «Вот он!» – сказал хозяин магазина. «Ждёт тебя!»)

Этот подарок отцу послужил началом моего интереса к изучению Праги – одной из величайших культурных столиц Европы. Так что приезд в Прагу был в довольно знакомый город, хотя и «книжно-знакомый».

Нас поселили в новой, отличной гостинице «Интернациональ» (теперь «Кроун Плаза»), построенной в традиции сталинской архитектуры московских высотных домов в районе с забавным названием «Подбабска». Примерно двадцать минут требовалось, чтобы трамвай довёз нас до центра.

Все спектакли мы играли в пражском Театре им. Сметаны (теперь он называется Пражский Государственный Оперный театр) – рядом с центральным вокзалом. Почему-то не в Национальном театре. Как бы то ни было здание театра скромное снаружи, внутри производило большое впечатление пышным стилем великого прошлого Австро-Венгерской Империи.

«Тоска» имела хороший успех, но в целом публика не реагировала так горячо, как это было в Вене два года назад. Оно и понятно – лишь пять лет прошло со времени вторжения советской армии в Прагу и ожидать горячей любви пражан к Большому театру не приходилось. Хотя нужно сказать, что везде, где бы мне ни доводилось бывать за 12 дней пребывания в городе – нигде мы не встречались ни с грубостью, ни с очевидным недоброжелательством. Чехи как-то научились жить «сами по себе», не обращая внимания на очередных оккупантов. Нацисты оккупировали Прагу в течение шести лет, советская армия стояла в Чехословакии 23 года! Разумеется, нельзя ставить на одну доску при любых обстоятельствах армии двух стран, но факт, что чехи действительно научились жить «сами по себе», создавая свою новую кинематографию, литературу, даже при полном контроле компартии.

* * *

Как-то в один из свободных дней я навестил своего соученика студенческих лет – теперь профессора Пражской Консерватории. За прошедшие 15 лет он успел поработать в Югославии концертмейстером одного из симфонических оркестров, поездил по близлежащим странам Европы как солист, а потом вернулся домой в Прагу. Женился он ещё в Москве на балерине Театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Он меня принял очень тепло в своём классе, где я прослушал двух его учеников. Они не были такими виртуозами, как студенты Московской Консерватории, но их игру отличала углублённая музыкальность, большая забота о красоте звука и любовь к мелким деталям исполнения. Зденек рассказал мне, как он «горел, как и все политикой, ходил на демонстрации. А теперь моя главная забота, – сказал он в заключение, – установить новую крышу на моём доме». Поговорили о старых соучениках. Он уже знал о начавшейся волне эмиграции и первых наших соучениках, подавших документы на выезд, в том числе и о скрипаче Владимире Ланцмане, с которым он жил в одном студенческом общежитии. В общем, он с пониманием отнёсся к этой новой для советской жизни реальности. Думаю, что он понял, что и я рано или поздно стану также кандидатом на отъезд – слишком заманчива была перспектива начать новую жизнь. Зденек начать её не мог, да и не хотел. Перспектива нового устройства на Западе его явно не привлекала. Мы расстались с ним очень тепло. К сожалению, в мои приезды в Прагу в 80-е годы из Америки мне не удалось его разыскать. В 1988-м мне показалось, что ситуация в стране стала хуже, чем была в 1973-м.

* * *

Работать в Праге пришлось мне за «троих» – играть в оркестре, выступать как солисту в составе небольших групп с солистами оперы и балета и играть в Ансамбле скрипачей им. Ю.М. Реентовича. Конечно тогда не имени, а «под художественным руководством». Часто приходилось в одном и том же концерте играть в Ансамбле, а до того, или после – выступать как солисту.

В один из редких свободных дней я решил, наконец, посетить Еврейский музей. «Риск» был минимальным – советские туристы никогда не ходили туда – их просто не водили в один из важных туристических объектов города. Так что можно было встретить – и это могло быть редкой случайностью – кого-то из своих, из театра. Но кого это могло интересовать и кто мог туда безбоязненно придти, не думая о том, что кто-то донесёт в Москве на «нездоровый сионистский интерес такого-то к Еврейскому музею»?

А что там было такого, что рассматривалось нежелательным для глаз советского человека? А была там выставка детского рисунка – детей, заключённых в Терезине, детей, обречённых на депортацию и уничтожение. Для международной пропаганды нацисты содержали для киносъёмок часть Терезиенштадта как «образцовый Юденштадт», а в действительности там происходило постепенное вымирание и уменьшение населения за счёт смертей от болезней, голода и депортаций. Но дети не всегда понимали реальность происходящего и путешествие «на Восток» воспринималось ими как весёлая прогулка на поезде! Свидетельство тому – некоторые детские рисунки. Я увидел фотографию одного мальчика, лет 10–12. Ему не суждено было стать взрослым. У меня сдавило горло – от осознания факта безнаказанности убийства детей, и ещё больше – от того, что страна, где я живу, делает сегодня всё, для нового уничтожения евреев – в Израиле – поставляет новейшее наступательное оружие: пушки, танки, самолёты, зенитные и не зенитные ракеты, тренирует армии стран, открыто декларирующих свои цели – полного уничтожения Израиля! Всё это быстро промелькнуло в моём сознании и тут я встретил своих двух коллег в этом музее детского рисунка, находящемся и теперь в здании бывшего Погребального братства старого гетто. Они, конечно, заметили, что со мной происходило что-то не совсем обычное. Дальше мы втроём осматривали экспозиции других отделов. Моё внимание привлекли часы, впервые мной увиденные обыкновенные «ходики» с гирями, но идущие в обратную сторону! То есть на циферблате были буквы еврейского алфавита, имеющие также и цифровое значение. Удивительные часы! Они как бы символизировали обратный ход времени, приведший к возрождению древнего Израиля на его исторической земле. Такие же часы находились и рядом со «Староновой» – на башне еврейской Ратуши. Мои коллеги даже не догадались поднять головы и посмотреть на эти, такие же диковинные часы, если бы я не обратил их внимания. Правда, о часах на Ратуше я уже знал из того самого путеводителя ещё в Москве. В одном из залов экспозиции еврейской религиозной жизни я увидел пасхальную тарелку – на ней было написано «Кошер ле Песах», то есть специальная, ритуально чистая «кошерная» тарелка для праздника Пасхи. Вот тут я себя «выдал с головой»! Они оба поняли, что я знаю ивритские буквы, а следовательно… а следовательно это неспроста!

Сегодня, размышляя о том времени посещения Музея, мне кажется, что мои эмоции были продиктованы не только моей принадлежностью к еврейству, но также и простому чувству сострадания к униженным и оскорблённым. Это хорошо известные и прекрасные слова. Должно ли это чувство сострадания и гуманизма диктоваться только национальной принадлежностью к гонимому веками народу? Мне кажется, что это естественная реакция всех людей, имеющих сердце и душу, открытые к боли и состраданию.

Всё это, однако, практически было если не противозаконно, то абсолютно нежелательно в реальной советской жизни – уничтожение нацистами евреев Европы, трагедии Бабьего Яра и Змеиной балки, Фортов Каунаса, Понар, Румбулы и других мест массового уничтожения евреев всячески замалчивалось.

Официальной пропагандой раздувались «преступления израильской военщины», а журнал «Огонёк» договорился до того, что «само существование государства Израиль представляет собой первостепенную угрозу существованию человечества». Теперь этого почти никто не помнит, но это было! Было – после всего происшедшего в последние годы «зрелого сталинизма» – особенно с 1950 по 1953-й. Вот такие мысли приходили в голову после посещения Еврейского музея Праги. Я понимал, что здорово «наследил» своими неоднократными походами туда, да ещё приводя с собой некоторых моих коллег, которым, по моему мнению, это могло быть интересным. Большей глупости, по советским понятиям, трудно было придумать!

Как-то я взял с собой одного приятеля-виолончелиста для посещения знаменитого трактира «У чаши» («У Калиха»), описанного во всемирно известной книге Ярослава Гашека «Приключения бравого солдата Швейка». Трактир этот – одно из самых популярных туристических мест в Праге. Роман Гашека – книга всемирно известная. Туристов привозили в ресторан уже тогда целыми автобусами.

По дороге, хотя у меня и была карта, всё же пришлось несколько раз спрашивать прохожих о нашем направлении. Мой приятель был очень недоволен тем, что я спрашивал по-немецки. «По-русски говори им! По-русски! Чего тут церемониться?!». Он пришёл в довольно сильное возбуждение. Я ему мягко ответил, что все прохожие не обязаны знать русский, а немецкий – второй обиходный язык как здесь, так и в Венгрии. Он явно жалел, что пошёл со мной, хотя пребывание в трактире было очень приятным – кухня «У Калиха» была можно сказать уникальной, а мой коллега был поклонником не только пива, но и водки, что в изобилии было представлено в этом замечательном кафе-ресторане. Он был талантливым виолончелистом и братом дирижёра, с которым я ещё в студенческие годы выступал в качестве солиста с оркестром. Поэтому он так никому и не рассказывал о моём «подобострастном» поведении в отношении местных жителей.