Текст книги "В Большом театре и Метрополитен-опера. Годы жизни в Москве и Нью-Йорке."

Часть вторая. Нью-Йорк, Метрополитен-опера

1. Полёт TWA Рим – Нью-Йорк

Последние четверть часа «Боинг 747» компании TWA летел довольно низко. В окно уже были видны тесно стоящие друг от друга частные домики Лонг-Айленда. Оставив позади почти десять часов полёта, огромная машина сделала два последних разворота и пошла на снижение. Наконец-то после семи недель пребывания в холодной, сырой, зимней Италии мы приземлимся в Новом Свете, где должна начаться наша новая жизнь. Действительно исторический момент для всех новых иммигрантов, которых на борту была добрая половина. Ещё несколько секунд и грохот колёс возвестил о благополучном окончании нашего путешествия.

Вышли все из самолёта довольно бодрыми, хотя мы понимали, что процедура прохождения иммиграционного контроля скорой быть не может – всё же прилетело разом около 400 человек! Понадобилось, однако, не более часа с четвертью, как мы вышли со своими белыми иммиграционными карточками в кармане и голубым значком HIAS'a (Hebrew Immigrant Aid Society), приклеенным на пальто каждого иммигранта. Встречавший нас Миша Райцин был таким же, каким мы его помнили в Москве – добрым и заботливым другом. Он, казалось, совсем не изменился, несмотря на прошедшие семь лет.

Миша быстро распорядился о погрузке наших двенадцати чемоданов в такси – чудом мы уместились в одной машине. В чемоданах было всё, что служило нам в Вене и Италии – постели, одежда, обувь, кухонная посуда и всё остальное – самое необходимое на первых порах для жизни. Эти чемоданы в Москве прозвали «еврейскими». Они были фибровыми, довольно крепкими, небольшими, и как раз подходили для кочевой жизни новых иммигрантов.

Дорогой мы успели поделиться с Мишей своими римскими опасениями в том, что HIAS, как нам казалось в Риме, хотел нас «сбросить» на личный гарант Миши, то есть «умыть руки» с нашим устройством в Нью-Йорке в первое время. Оказалось, что Миша лишь обязался взять нас к себе на время подыскания квартиры, а всё бытовое устройство и финансовая помощь оставались на ответственности HIAS'a и его подразделения – нью-йоркской ассоциации новых американцев – NYANA.

Разговор был неожиданно прерван открывшейся величественной панорамой ночного Манхэттена. Сверкали башни Всемирного торгового центра, знаменитый небоскрёб «Эмпайр-Стейт билдинг», «Крайслер Билдинг», и другие, названий которых мы не знали. Весь путь не занял и сорока минут, как мы подкатили к дому Миши на Вест 86-й стрит. Лифтёр вышел помочь выгрузить из такси наши чемоданы и доставил их вместе с нами на лифте в квартиру Райциных.

Мы уже знали все комнаты его квартиры по фотографиям, посланным лет пять назад их родственникам в Москву.

Едва мы успели приветствовать Милу Райцину и их 8-летнюю дочь Марину, как неожиданно раздался звонок – в дверь вошла соседка, которую Миша едва знал. Она принесла бутылку вина, приветствовала нас, новых иммигрантов в Нью-Йорке и пожелала счастья в новой жизни. Оказалось, что возвращаясь с работы в Университете, где она была профессором, и увидев нашу разгрузку решила вот так просто зайти приветствовать незнакомых людей и пожелать им счастья и удачи! Это было очень трогательно. Так мы столкнулись впервые с истинным дружелюбием и добросердечием американцев.

Мишина жена Мила приготовила дивный обед, показавшийся нам совершенно экстраординарным. Позднее мы узнали, что многие компоненты обеда были приготовлены из того, что в Москве называлось «полуфабрикаты» – прекрасные котлеты из фарша индюшки; быстро растворимое картофельное пюре и т. д. Клубника (в январе!), свежие помидоры, огурцы – чудо в разгар зимы! (Мы прилетели 28 января 1980-го года). Особенно невероятное на недавнем московском фоне. Впрочем, всё это никак не снижало кулинарного искусства хозяйки.

Человек быстро привыкает к хорошему, но всё же изобилие любых продуктов – мяса, рыбы, птицы, овощей и фруктов – в первое время производило на нас ошеломляющее впечатление. Вскоре после обеда мы упали без сил и проспали примерно до десяти утра следующего дня.

Миша был всегда удивительным другом, но теперь мы попали в новую обстановку, новую языковую среду, и его руководство нашими делами было бесценным.

На следующий день я позвонил Марине Яблонской-Марковой. Она и её муж – известный концертный скрипач-виртуоз Альберт Марков – уже знали о нашем прибытии. В тот же день, Марина, работавшая в оркестре Нью-Йоркской Сити-Оперы привезла мне прекрасный французский смычок, которым я мог пользоваться неограниченное время, пока не обрету собственных достойных смычков (из Москвы мне разрешили вывезти смычок, который мог стоить максимум 20 долларов – деревянный, а не фернамбуковый – не пригодный для профессиональной работы. На смычке «отыгрались», так как разрешили вывезти отличный современный инструмент работы Юрия Малиновского).

Марковы, как и Миша, приняли самое деятельное участие в нашем устройстве в Нью-Йорке.

Прежде всего, они пригласили меня принять участие в концерте Камерного оркестра через несколько дней. Этим оркестром руководил Альберт Марков. Концерт был организован в Линкольн Центре в «Аллис Талли Холл» Андреем Седых (владельцем газеты «Новое русское слово») для сбора средств в «Литературный фонд» – организации помощи старым русским литераторам. Заболевшего тенора Николая Гедда заменил Миша Райцин. Концерт прошёл с большим успехом. Ещё до концерта у касс я встретил отца Марины – Михаила Павловича Яблонского. Это он в 1942 году добыл для моей мамы и меня пропуск в Москву, чтобы мы могли вернуться из эвакуации.

Внезапно произошло что-то странное – мне показалось, что какая-то «машина времени» перенесла все знакомые лица из Москвы сюда, в фойе концертного зала. Я увидел моего соученика по школе, когда ему было 18 лет! Конечно, это был не он. Это был его сын. Другие лица казались виденными совсем недавно…

Михаил Павлович тут же выразил уверенность в том, что я, конечно, буду работать в Метрополитен-опера! Я смотрел на вещи здраво, и не строил себе никаких иллюзий в трудностях устройства на работу в Нью-Йорке. На станциях метро я видел целые взводы скрипачей. Только скрипачей! Вообще, публика в метро, или как это называется в Нью-Йорке – сабвее – сильно отличалась от московской, Прежде всего – полное отсутствие военных. В Москве их всегда было очень много и в метро и на улицах. Вторым впечатлением было большое количество музыкантов всех специальностей. Все куда-то спешили. Неужели все они работают? Всё-таки город не резиновый – где же взять работу для всего этого количества музыкантов?

Но пока что, стоя в фойе концертного зала, я сказал Михаилу Павловичу, что при таком количестве музыкантов хорошо бы устроиться хоть как-то, неважно где, и что он, как мне кажется, сильно идеализирует положение если думает, что меня ждут в Метрополитен-опера. Он же повторил с полной уверенностью, что именно там я и буду работать.

После концерта за кулисы пришёл Андрей Седых поблагодарить участников концерта. Я слышал его голос по радио в передачах «Голоса Америки» не один раз. Миша Райцин меня представил и я сказал, что знаю о нём давно и читал даже в Москве многие газеты «Новое русское слово», каким-то образом всё же попадавшие в Советский Союз. Он сказал, что не сомневается в том, что одним из нескольких подписчиков на его газету в Москве является КГБ. Я спросил его, не опасается ли он за свою жизнь? Ведь его газета публикует часто сенсационные материалы. На это он ответил: «Знаете, если они захотят, то «достанут» кого угодно и где угодно. А так… Я думаю, что им даже интересно и в какой-то мере полезно знать, что мы здесь пишем. Так что опасаться, в общем, нечего».

Почти все вновь приехавшие иммигранты в первые месяцы смотрели в окна в поисках какого-нибудь подозрительного человека. Всем казалось, что КГБ будет, конечно, наблюдать за ними и здесь и притом самым пристальным образом. Не могу понять, как подобная параноидальная идея может овладеть множеством людей, но я и сам часто открывал занавески в вечернее время на нашей первой квартире на первом этаже в поисках такого персонажа. Конечно я, как и все, никого и никогда не видел.

Мы прожили у Миши Райцина 16 дней. В первые же дни на квартиру к Мише пришёл друг Марковых, которому они меня рекомендовали. Звали его Альберт Котель. Он был исключительно колоритной личностью. Родом из Вильно, в начале 20-х годов переехавший с семьёй в Варшаву, он был не только отличным солистом-виолончелистом, но и первым концертмейстером группы виолончелей Палестинского Симфонического оркестра (так оркестр называли англичане, а на иврите он назывался Симфоническим оркестром Эрец Исраэль – ha-Simfonit ha-Eretz-Yisre'elit), организованного в 1936 году всемирно известным скрипачом Брониславом Губерманом. Он пригласил Котеля в качестве концертмейстера группы виолончелей в основанный им оркестр (с 1948 года – оркестр Израильской филармонии (IPO) – один из лучших симфонических оркестров мира). Оркестр дал работу и возможность спасти жизни многих музыкантов и их семей из нацистской Германии и Европы. На первых скрипках оркестра играли семь концертмейстеров крупнейших германских оркестров! Так что его состав с самого начала был уникальным.

Котель был живой энциклопедией истории музыкально-исполнительского искусства XX века в Европе и Америке. Трудно себе простить, что его рассказы не были записаны на магнитофонную плёнку. Он был близко знаком с такими всемирными знаменитостями, как виолончелисты Григорий Пятигорский, Эммануил Фейерман; скрипачи Айзик Стерн, Миша Эльман, Натан Мильштейн. С Леонардом Бернстайном он был знаком ещё с 1948 года в Израиле. Во время Войны за независимость они дали концерт в только что освобождённой Бер Шеве, где Бернстайн играл «Голубую рапсодию» Гершвина и дирижировал оркестром Палестинской филармонии. Через несколько дней Бернстайн вёл джип по Старому Иерусалиму и около Дамасских ворот они с Котелем попали под обстрел иорданских снайперов, стрелявших со стен Старого города. Они пролежали несколько часов под машиной, пока израильские снайперы не «сняли» иорданцев со стены.

Естественно, что Котель был знаком и с прославленным Артуро Тосканини, который дирижировал на открытии оркестра в Тель-Авиве и Иерусалиме в 1936 году, причём безвозмездно!

Мы близко познакомились и подружились с Альбертом на многие годы, хотя он был старше меня на 25 лет.

Котель пробыл в Израиле до 1949 года. После чего уехал в Америку. Здесь он организовал фортепианное трио, работал в оркестрах Бостона, Чикаго, но больше всего любил играть камерную музыку и дирижировать камерным оркестром. Как раз в это время он получил грант на несколько концертов и пригласил меня сыграть с ним эту серию концертов. Я спросил его, желает ли он меня прослушать? Он сказал, что раз меня рекомендовали Марковы, то в этом нет никакой надобности.

Так я был для начала обеспечен несколькими выступлениями в камерном оркестре.

В это время мы, вернее Миша, нашёл для нас квартиру в районе северного Манхэттена, где селились многие американские музыканты и иммигранты. Квартира наша стоила в месяц смехотворную сумму – 187 долларов! Даже по тем временам это было потрясающе дёшево. Мы бы никогда не получили этой квартиры, если бы не Миша Райцин. В те годы его знали в Нью-Йорке все, кто имел хоть какое-то отношение к миру еврейских общин. В каждом большом районе Нью-Йорка – Манхэттене, Бруклине, Квинсе, Бронксе или Ривердейле было большое количество еврейских общинных центров при местных синагогах. Вот там-то и не было, пожалуй, человека, который бы ни слышал имени Миши Райцина. Приехав в Нью-Йорке только шесть лет назад, он вскоре выступил на торжественном обеде организации «Объединённый еврейский призыв» (United Jewish Appeal) в честь Голды Меир. Пел он во время еврейских праздников в синагоге при ООН и в других крупнейших синагогах города. А вскоре он дебютировал в Метрополитен-опера в роли Самозванца в опере Мусоргского «Борис Годунов». Это была новая постановка в МЕТ с участием знаменитого финского баса Марти Талвела. Миша тогда имел превосходные рецензии, что открыло ему путь в МЕТ в качестве солиста на долгие годы.

Итак, тринадцатого февраля 1980 года мы перебрались на новую квартиру и начали самостоятельную жизнь. Как это ни странно, но это была наша с женой первая своя отдельная квартира! Мне было 44 года, а жене 39, когда мы наконец обрели полную самостоятельность от родительской опеки. Многие из нас хорошо знали этот жизненный «жанр» – каждый по своему собственному опыту – но при непременной общей квартире – будь то с соседями или с родителями.

2. Начало самостоятельной жизни в Нью-Йорке и неожиданный дебют в Метрополитен-опера

Первые несколько месяцев, до устройства на работу, организация для новых иммигрантов NYANA частично оплачивала квартиру и выдавала около 200 долл. в месяц на семью. Кроме того, она помогала в оформлении документов – получении карточки социального обеспечения, что давало право на работу, получении или обмена водительских прав и т. д. Во время первого собеседования мы услышали довольно странную для нас новость. «Если вы устроитесь на работу, – сказала наша ведущая миссис Шёнфельд, – то мы будем вам помогать ещё несколько недель после того. Но если в течении трёх месяцев вы не устроитесь на работу, то вашу жену мы пошлём либо на курсы бухгалтеров, либо на работу на ювелирную фабрику, и помогать вам больше не сможем». Это казалось удивительно нелогичным, но, как оказалось, было общим принципом приёма иммигрантов в Америке.

Как бы то ни было я пока решил сыграть на конкурсе на вакантные места в Симфонический оркестр штата Нью-Джерси, базой которого служил близлежащий город Ньюарк. В это же время начался праздник еврейской Пасхи – Pasover. Он продолжается десять дней. NYANA в эти дни не работала, так как большинство служащих было на каникулах.

Я доехал до Ньюарка и без приключений добрался до концертного зала «Simphony Hall» (как выяснилось впоследствии, в нём выступали в своё время Рахманинов, Крейслер, Артур Рубинштейн, Иосиф Гофман и многие другие мировые знаменитости).

Город был в развалинах, как после боёв Второй мировой войны: выгоревшие небоскрёбы, брошенные на произвол судьбы целые городские кварталы – результат негритянских волнений 1967-го года.

Сыграв на конкурсе требуемые оркестровые отрывки из различных пьес, увертюр и симфоний (что потребовало солидной подготовки – всё же я работал 13 лет в оперном оркестре Большого театра и симфоническую музыку мы играли не часто), мне казалось, что я в основном благополучно прошёл этот этап прослушивания и ожидал следующего – игры сольной программы. Ко мне подошёл инспектор оркестра и что-то мне сказал, как я понял, что я на второй тур не прошёл. Я выругался, сложил скрипку и уехал обратно в Нью-Йорк.

Пока у меня было впереди ещё два концерта с Котелем в камерном оркестре, но потом – ничего.

* * *

Закончились пасхальные каникулы. Мне позвонил Миша Райцин и сказал, чтобы я немедленно звонил миссис Шёнфельд в НАЙАНУ. Я позвонил, и она попросила приехать к ней в офис. Там она спросила, почему я уехал с конкурса? Я ответил, что как я понял – это было для меня всё. «Нет, – сказала она, – вы должны теперь приехать и сыграть главному дирижёру Томасу Михалаку свою сольную программу. Вы просто не поняли». Это была уже приятная новость. Но ещё до этой новости произошло то, что определило мою музыкальную, да и жизненную судьбу на следующие двадцать три года.

После одной из репетиций с Альбертом Котелем, он пригласил меня на ланч в свой любимый близлежащий к его дому ресторан «Бар Американа» на Бродвее. Это был превосходный ресторан, специализацией которого были мясные стэйки и морские продукты. Альберт сыграл роль доброго вестника судьбы. Накануне он встретил своего старого приятеля – виолончелиста и инспектора оркестра Метрополитен-опера Эдди Содеро и узнал от него, что оркестру МЕТ срочно требуется скрипач с оперным опытом, чтобы заменить на несколько недель заболевшего члена оркестра. «Я подумал сразу же о вас, – сказал Альберт, – и попросите Мишу Райцина завтра же поговорить с кем-нибудь там, в театре…»

Всё как-то случайно совпало: именно в тот момент в МЕТе кто-то заболел и срочно понадобился скрипач с оперным опытом, именно в это время Котель встретил Содеро, именно в это время я уже был в Нью-Йорке, и именно в это время в МЕТе работал Миша Райцин. Это последнее обстоятельство было важнейшим звеном. На следующее утро у Миши была репетиция в театре. Он увидел одного своего знакомого, и спросил его – не знает ли он кого-нибудь из оркестра? «Знаю», – ответил его знакомый. «Я – персонэл-менеджер оркестра». Это был Эйб Маркус, бывший ударник оркестра, а теперь его директор. Услышав обо мне он сказал: «Завтра же скажи ему придти сюда к 11 утра и взять свою карточку «сошиэл-секьюрити». Больше ничего». Назавтра я явился со скрипкой, но, как и сказал Эйб Маркус, он только записал номер моей карточки и попросил придти на следующий день для прослушивания. Утром я снова был в МЕТ и встретился со вторым концертмейстером оркестра Джино Кампионе. Это был милейший и доброжелательный человек. Он, недолго послушав в моём исполнении Фугу Баха для скрипки соло и фрагмент 1-й части Концерта Моцарта № 3, сказал, что ему всё ясно и дал мне сыграть начало увертюры к опере Моцарта «Свадьба Фигаро» и увертюру к опере Пуччини «Мадам Баттерфляй». Он наговорил мне много комплиментов и повторил их в моём присутствии в офисе Маркуса. Мне велено было придти на репетицию оперы «Парцифаль» Вагнера через два дня – 28 марта.

Понятно, что я никогда не играл этой оперы в Большом театре и просидел два дня, тщательно разучивая новый материал – пока только 1-го акта.

Когда через два дня я впервые сел за пульт, какой-то очень озабоченный скрипач вошёл в оркестр. Оказалось, что это был первый концертмейстер Рэймонд Гневек. Он был американцем польского происхождения. Как я понял позднее, Маркус не совсем был уверен в его объективности и потому препоручил моё прослушивание человеку, которому вполне доверял – Кампионе. Через несколько дней Гневек подошёл ко мне, вполне дружелюбно поговорил, расспросив у кого я учился, где работал. А потом я сам ему сказал, что хотел бы поиграть также и ему, чтобы он имел обо мне представление. Через неделю мы остались вдвоём после репетиции и вошли в маленькую комнату, где в шкафах оркестранты оставляли свои инструменты и пальто. Там я ему сыграл лишь соло – то же самое, что и для Кампионе. Я заметил странные искры в его глазах после полного исполнения Фуги Баха. Он даже сделал любезный жест, как бы поаплодировав. Сказав «спасибо» и выйдя из комнаты, он увидел в открытой напротив двери офиса сидящих там Эйба Маркуса и Эдди Содеро. Они всё слышали через дверь, и Рэю Гневеку ничего не оставалось, как дать мне также самые лучшие отзывы. Но, как видно, он из-за моей игры сильно на меня «обиделся». Во всяком случае, расстроился и недели две старался меня не замечать, а потом всё как-то пришло в норму. Он увидел, что я вёл себя всегда скромно, но с достоинством и стал относиться ко мне вполне дружелюбно все годы совместной работы до самого его ухода на пенсию в 2000-м году.

Во время первой репетиции Левайн довольно часто смотрел в мою сторону, но всегда встречая мой ответный взгляд, понял, что я не новичок в этом деле и, как мне показалось, вполне успокоился на мой счёт. Он, конечно, знал, что меня рекомендовал Миша, но теперь он хотел ещё раз посмотреть, как я ориентируюсь и в других операх и разрешил Маркусу пригласить меня на две недели тура с театром – в Вашингтон и Кливлэнд.

Первый спектакль «Парцифаль» в МЕТ я играл также со скрипачом, так сказать «со стороны». Это был Оскар Вайзнер (он сам был иммигрантом из Вены и жил в Нью-Йорке с 1939 года), член оркестра Нью-Йоркской Филармонии и бывший скрипач МЕТ. В первом же антракте он пошёл в офис и наговорил обо мне массу комплиментов Эдди Содеро. Во втором антракте Содеро спросил, как мне нравится мой партнёр по пульту? Я сумел ему сказать, что вопрос не в том, как он мне нравится, а в том, насколько я ему нравлюсь? Содеро тогда сказал, что Оскар дал обо мне самые прекрасные отзывы и что в будущем сезоне они будут меня занимать максимум времени. Он добавил также, что они рады встретить меня в самый нужный для них момент. (Эдди был моим верным другом до самого своего ухода на пенсию в возрасте 77 лет. Он был сыном дирижёра Чезаре Содеро, бывшего главным дирижёром МЕТ с 1942 по 1947 год.)

Всё это было очень приятно и исключительно важно в долгосрочном плане, но жизненных вопросов пока не решало: нужна была медицинская страховка на семью, нужно где-то работать летом – ведь мы приехали практически без денег – обмененные «московские» триста долларов были наполовину проедены в Италии. Так что пока нужно было иметь хотя и скромное, но постоянное место работы.

После одной из репетиций в МЕТ в тёплый апрельский вечер я приехал в один из колледжей Нью-Джерси, где до концерта меня должен был прослушать дирижёр Томас Михалак.

Он меня встретил очень любезно. Оказалось, что он хорошо говорит по-русски и прослушав меня спросил, где я сейчас играю? Я ответил, что начал работать в МЕТ, что конечно произвело на него впечатление. Он сказал, что мне позвонят. Я решил спросить о его решении сейчас, объяснив это тем, что уезжаю с МЕТ в тур в ближайшее воскресенье. Тогда он сказал уже по-английски – «Вы имеете здесь работу». Так произошло чудо – я начал работать в МЕТ и у меня была перспектива работы на большую часть лета в оркестре Нью-Джерси Симфони.