Текст книги "В Большом театре и Метрополитен-опера. Годы жизни в Москве и Нью-Йорке."

Приятно было тем летом 1976-го снова оказаться в Киеве! В Москве всё время лили непрерывные дожди. А тут – солнце, прекрасный Гидропарк, довольно чистый пляж (не сравнить с Серебряным бором!) Что мы там играли, какие оперы или балеты шли – совершенно не помню. Мы знали, что в те годы в Киевской опере пели лучше, чем в Большом. Там были лучшие голоса, а когда они переезжали в Москву, то ли от климата, то ли почему-то ещё – но почти все и очень скоро после переселения в столицу начинали петь всё хуже и хуже. Что за заколдованная сцена?! Ведь совсем недавно пели так хорошо, так красиво, да ещё и с незаурядным техническим мастерством. А в Москве…

Большой лишился своей примадонны – к тому времени было уже два года, как покинула Москву Галина Вишневская. Остальные солистки как были, так и остались – постепенно старели, постепенно сужался их репертуар. И вот в Киеве вдруг все ветераны стали лучше звучать! Вероятно всё же местный климат был очень полезным для певческих голосов.

Идея эмиграции из Союза среди музыкантов теперь становилась, как бы это сказать, не то что популярной, нет, конечно, но волнующей – многие так или иначе «примеряли» её на себя. Большинству она не подходила, как не по мерке сшитый костюм или платье, и они сразу становились какими-то другими. Те же, которым идея подходила, тоже становились другими – в их глазах появлялась несвойственная им ранее мечтательность. Но и какая-то новая твёрдость. Впрочем, это уже у тех, кто был в шаге от «подачи». Это было очень серьёзным делом, но все шутили и острили, пряча за этим страх перед властями – а вдруг не примут документы, а вдруг откажут? Что тогда? Впрочем, с музыкантами такое случалось редко. Но какой-то смутный страх всегда был тенью всей нашей жизни. Вроде бы всё в порядке, но что-то беспокоит, что-то гложет… Непонятно, откуда брался этот постоянный страх. Хотя, если бросить взгляд назад, на всю жизнь, то очень даже понятно…

Итак, каждый проезд на поезде через Киев был связан с поездками заграницу. За три года до этой поездки в Киев мы были в Чехословакии, но туда нас повезли на самолётах Аэрофлота. Весь Большой театр. Зато на обратном пути был поезд. И какой!

То возвращение в Союз в моей памяти запечатлелось на всю жизнь. В 1974 году стараниями Ю.М. Реентовича мне был закрыт выезд заграницу, вероятно навсегда. По тем, конечно, меркам это казалось навсегда. Так что поездка в 1973-м году с Большим театром в Чехословакию, а потом в июле-августе на два месяца в Японию были моими последними выездами в качестве гражданина СССР.

* * *

День нашего приезда в Киев ознаменовался событием, которого долго ждали. В тот день открылся, наконец, памятник жертвам Бабьего Яра. Не знаю, принадлежала ли идея открытия этого памятника через 35 лет после происшедшей трагедии местным властям, или это было решением Москвы, но власть не была бы самой собой, если бы и тут не обошлось без лжи. Гигантской и подлой лжи.

Как писал поэт – «Над Бабьим Яром памятника нет…». Памятник этот теперь был поставлен, но какому-то матросу, каким-то безликим «мирным гражданам»; кем они были, почему всё злодеяние произошло именно здесь? Об этом надпись не упоминала ни единым словом. Цифра убитых на памятнике, – «свыше ста тысяч». Сегодня Википедия указывает: «По оценке ученых Украины в Бабьем Яру было расстреляно около 150 тыс. евреев (жителей Киева, а также других городов Украины, и это количество, не включая малолетних детей до 3-х лет, которых тоже расстреливали, но не считали). Ряд исследователей так же считают, что убитых было более 150 тыс. Спаслось из Бабьего Яра 29 человек».

«Свыше ста тысяч» неназванных мирных граждан – это был способ скрыть снова одно из первых злодеяний Холокоста. За первые три дня было расстреляно 35 тысяч евреев. Следовательно, по этой статистике – большинство погибших здесь — неевреи? И, следовательно, никакой такой именно «еврейской трагедии» вообще как бы не было! В масштабе гибели такой массы людей еврейские жертвы составляли порядка трети от числа погибших. В этой манипуляции с цифрами была заключена вся советская доктрина о сокрытии и замазывании чудовищного геноцида еврейского населения Белоруссии, Украины и России. И когда раздавались редкие голоса, говорившие об этом правду, то сейчас же на помощь власти приводили эти цифры. Всем давалось понять, что нечего указывать властям, что нужно писать на памятниках!

Но именно в это время у меня оказалась книга Анатолия Кузнецова, то есть её журнальный вариант. Я ходил с этой книгой по городу, как с путеводителем. Ездил на общественном транспорте, посещая все описанные в книге места, связанные с Бабьим Яром и оккупацией Киева.

В первый же вечер мы поехали туда, к только открывшемуся памятнику и ещё успели увидеть венки с душераздирающими надписями: «Моим родным, погибшим здесь семьям всех родственников», «Моим маме и папе», «Всей семье моей убитой тут немецкими извергами». Вот эти надписи я успел запомнить. А через два дня разрешалось класть венки только от «учреждений и общественных организаций». Хватит «самодеятельности», проливающей неприятный свет на истинную картину происходившего здесь 35 лет назад. Точнее – 35 лет без четырёх месяцев.

Наутро за завтраком я сидел с Юрием Григорьевым и его женой – молодыми певцами-солистами, лет пять назад поступивших в оперу Большого театра. Он был львовянин, но русский, а не украинец. Его отец был крупным железнодорожным специалистом, и Юра отлично знал железную дорогу от Львова до Киева. Он не стеснялся в выражениях, комментируя вчерашний, довольно массовый поход приехавших в Киев членов театра. «Идиоты! Какие наши идиоты!» – довольно громко говорил он «Весь мир знает о еврейской трагедии Бабьего Яра! А тут делают вид, что такого вроде бы и не было! Идиоты!» – повторил он ещё раз.

Его позиция была мне понятна потому, что живя во Львове он был просвещён на этот предмет лучше, чем другие молодые люди на Украине и в России. Но всё-таки далеко не всякий мог рискнуть сказать об этом вслух. Это делало ему честь.

* * *

В первую неделю я делил номер в гостинице «Украина» с трубачом сценно-духового оркестра Володей Докшицером. Он был младшим братом прославленного Тимофея Александровича Докшицера. Володя был милейшим парнем, но мне он всегда казался немного боязливым. Через несколько дней мы прочитали в газете сенсационное сообщение об операции в Энтеббе под заголовком – «Гангстерские методы освобождения заложников». «Известия» сурово осуждала израильских агрессоров, вторгшиеся на чужую территорию суверенной африканской республики и посмевших освободить всех заложников, захваченных террористами и удерживаемых с молчаливого согласия властей Уганды, не пошевеливших пальцем для разрешения кризиса. Израильтяне не только посмели, но и преподнесли предметный урок «прогрессивному человечеству», уже тогда полностью поддерживавшего или молчаливо соглашавшегося на все требования арабских террористических организаций. Мы с Володей были в восторге от прочитанной заметки. Вся потрясающая операция казалась тогда рукой Всевышнего, не оставившего свой народ в беде. Володя вдруг осмелел, быстро и возбуждённо проговорив: «Артур! Нас ненавидят! Но пусть боятся!» «Пусть боятся!» – говорил он уже громко.

Так выяснилось, что Володя совсем не такой боязливый, каким он казался всегда.

* * *

Как-то неожиданно всплыло в памяти сообщение, пришедшее из Москвы во время нашего первого визита в Киев в 1974-м году. В те дни произошёл трагический, но в какой-то мере закономерный эпизод: погиб тогда бывший зам. директора Большого театра Михаил Николаевич Анастасьев. Он был также «бывшим» на многих должностях: заместителем директора Консерватории, директором Центральной музыкальной школы, заведующим отделом международных и всесоюзных конкурсов Министерства культуры СССР. Ещё в бытность зам. директора Большого театра Анастасьев женился на молодой девушке, работавшей в «мимическом ансамбле» театра, то есть танцовщице, не входящей в труппу балета. По слухам Анастасьев в последнее время стал много пить, а в отношениях с женщинами не знал никаких преград. Конец его был ужасен. Во время очередного любовного свидания в своей квартире с какой-то певицей, домой явилась раньше времени его жена. Анастасьев решил перелезть на соседний балкон и скрыться на время в квартире соседей. Как был, в трусах и майке, он при передвижении с одного балкона на другой сорвался и разбился насмерть о единственный декоративный камень, находившийся внизу во дворе кооперативного дома, где была его квартира. Эта история стала известна летом 1974 года всем, работавшим тогда в Большом театре.

Были люди, которым он делал добрые дела. Их было немного, чаще это были женщины, но всё же они были, и искренне сожалели о его гибели. Но большинство из работавших в театре его не любило, хотя это странно – ведь он почти не имел никаких связей с оркестром или хором театра. Ну, а на своём посту в Министерстве культуры многие ему были «обязаны» и даже очень. К последним принадлежал и я. Но в душе осталось от этой новости неприятное чувство: всё же никто ему не желал такого конца – трагического и скандального.

* * *

А в Киеве в то лето 1976 года было удивительно хорошо! Не сказал бы, что на рынках, в кино, да и в самом театре местные жители были любезны и гостеприимны. Но всё же в целом атмосфера была неизмеримо лучше, чем во Львове – в любой мой приезд туда. Вот там действительно чувствовал себя заграницей – только заграницей очень недружественной, а иногда и опасно-недоброжелательной. В Киеве такого не было. Но в Киеве было зато нечто, куда я хотел наконец попасть. Этого я никак не мог сделать в Москве. Это была синагога на Подоле. Знал я о ней от бывших киевлян, снабдивших меня информацией о её местонахождении.

Я был не один, интересовавшийся этой старой синагогой. Две дамы, мои коллеги-скрипачки Рита Стыс и Инна Рабинович также захотели присоединиться ко мне.

Выбрав подходящую для всех субботу, мы поехали на Подол, потом недолго шли пешком. Пришли, когда служба уже началась. Мне дали складную картонную кипу и я сел почти в середине зала. Дамы, как и полагается, последовали на второй этаж. Народу было немного, но было несколько старых людей, которые, наверное, за свою жизнь не пропустили ни единой субботы без молитв. Для меня именно они, эти старые люди были главным впечатлением от посещения старой синагоги. В Москве я таких людей не знал и не видел. То есть, наверное, видел, но не мог знать ничего об их жизни.

Итак, служба шла. Я посмотрел на стены – они были украшены лепными розетками с живописью внутри каждой из них. Большей частью это были картины природы: виноградники, лев на фоне пальм, какие-то птицы и деревья. Теперь я нашёл фото отреставрированной подольской синагоги и её главного зала. Зал остался неперестроенным, только теперь всё сверкает чистотой и свежестью живописи. Арон-ха-Кодеш (шкаф-ниша для хранения свитков Торы) не был тогда таким нарядным и красивым, как теперь это видно на фото. Синагога не могла идти в сравнение с неимоверной пышностью и красотой Испанской (сефардской) синагоги в Праге, но было в этом старом зале что-то трогательное и значительное, наполнявшее душу эмоциями, неизвестными ранее; быть может артистическое воображение вызывает в людях нечто иное, чем это видится большинству в реальном мире, но у меня возникло здесь ощущение, которого я не испытывал никогда до того дня – ощущение соприкосновения с вечностью.

Служба заканчивалась. Подняли свиток Торы, все встали, когда её несли через весь зал, и каждый целовал Тору – у кого были цицес – кисточка ритуального покрывала – прикладывали к губам, потом прикладывали к Торе. Остальные прикладывали пальцы к губам, и к свитку Торы. Ко мне как будто специально повернули Тору и я мог полюбоваться щитом с такого близкого расстояния. Что-то я, конечно, уже знал об иудаизме, начав читать все 16 томов старой Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона, но это первое посещение старой синагоги произвело впечатление. (В Москве мы часто возили в дни православной Пасхи своих друзей из Венгрии посмотреть и послушать службу в церквах, но в московскую Синагогу никто бы не рискнул зайти, работая в Большом театре…)

Тору возвратили на место в Арон-ха-Кодеш. Служба кончилась. Габай – староста синагоги сделал какие-то объявления и все стали выходить во двор. Там знакомые разбрелись по своим группам, а старики, не задерживаясь, начали выходить на улицу. Я оказался последним, вышедшим из дверей.

Мы договорились с дамами, что встретимся на улице после службы. Я стоял и ждал их на противоположной стороне. Рядом находилась телефонная будка. Дам нигде не было. Я стал беспокоиться – не могли же мы как-то разойтись? Или они вообще ушли до окончания службы? Оставалось теряться в догадках. Пока я наблюдал за улицей, ко мне подошёл габай. Он без церемоний обратился ко мне:

«Вы сегодня были у нас в гостях?»

«Да».

«А откуда вы?»

«Из Москвы».

«Из Москвы? Но у вас белорусский акцент. Вы наверное не из Москвы?»

«Нет, я из Москвы».

«А у вас всё же белорусский акцент. Вы, наверное, из Минска?»

«Нет. Из Москвы. А об акценте я никогда не знал. Странно»

«А вы в Киеве по делам или в гостях?»

«По делам».

«Как вам у нас понравилось?»

«Очень понравилось»

«Придёте ещё?»

«Если буду в Киеве – постараюсь»

Габай попрощался со мной за руку. Это был крепкий человек небольшого роста с бритой головой порядком за шестьдесят лет. Закончив со мной разговор, он вошёл в телефонную будку. «Эге!» – подумал я. «Уж не обо мне ли он звонит?» У всех нас была развита некоторая паранойя. Но я думал теперь об этом без всякого страха. Я не был членом партии. Мне было интересно – я пришёл посмотреть службу, а если хотят об этом знать – пусть знают. Как говорили – состава преступления тут не было, но у меня уже был в моём «деле» рапорт о посещении пражских синагог и Еврейского музея. Кроме того я обнаружил там «знание» иврита. Так что новый донос, или так сказать сообщение, могли вполне утвердить интересующиеся власти во мнении, что скрипач Большого театра Штильман уже ясно «интересуется». Впрочем, такой ход мысли был не только не далёк от истины, но на следующий год облёкся во вполне конкретные очертания – я получил израильский вызов на мою семью – с женой и сыном. Правда причины тому были более чем серьёзные, но совершенно личные и семейные – здоровье сына требовало от нас принятия решения необходимого и единственно возможного в нашей ситуации.

* * *

После получаса ожидания на улице я покинул Подол, и пошёл пешком в сторону центра города. Вечером на спектакле я встретил дам, которые утверждали, что ожидали меня сначала во дворе, а потом на улице. Наверное, они что-то перепутали, или вышли случайно на какую-то другую улицу. Они тоже беспокоились и сказали мне, что думали, не забрали ли меня прямо в Комитет?! Так мы мило пошутили на эту тему. Дамы меня во время службы не видели, а потому и стали думать, что произошло что-то непредвиденное.

Недавно я прочёл в Интернетовском журнале «Заметки по еврейской истории» сообщение героя войны, бывшего киевлянина, доктора, замечательного писателя и поэта Иона Лазаревича Дегена. Вот отрывок из этого сообщения:

«Мой пациент Ж. в ту пору был габаем синагоги на Подоле в Киеве. Однажды он пригласил меня выпить. Я согласился, так как смотрел на него снизу вверх. Тору он знал лучше меня. Но бывший комиссар в Таращанском полку у Боженко не мог перепить врача в возрасте между сорока и пятьюдесятью. И уже хорошо набравшись, заплетающимся языком рассказал, что принимал участие в еврейских погромах. Я был в ауте. Хотя уже прочёл «Конармию» Бабеля, всё-таки не мог представить себе, что доблестная Красная армия тоже запятнала себя еврейскими погромами. Но добил он меня, когда признался, что сейчас он подполковник КГБ…».

Если это был тот самый габай, то можно сказать – «мир тесен». В то же время думается, что даже если это был тот же человек, то он, скорее всего, привирал – на младший чин он тянул, но подполковником, скорее всего, мечтал быть, но не был, а выпив ему могло казаться, что он уже полковник…

* * *

В Киеве оказалось много интересного. Так как мы сидели в городе около десяти дней, то можно было не торопясь походить по музеям. Самый интересный был рядом с гостиницей – он, как нам рассказали, был основан в доме украинского сахарозаводчика Терещенко. Потрясающий был музей. Там были уникальные работы Марка Антокольского из дерева и мрамора – «Еврей-портной», «Последний вздох», «Спиноза», одна из копий памятника Ивану IV «Грозному». Были там изумительные работы передвижников. Одним словом я посетил этот музей три раза – каждый раз приводил туда кого-нибудь их своих коллег.

Привёл я туда и И.В. Солодуева, нашего концертмейстера, с которым у меня были дружеские отношения с самого начала работы в театре. О нём рассказывалось в первых главах этих воспоминаний. После посещения музея он пригласил меня зайти к нему – он жил в большой квартире друзей, которые в это время гостили у него в Москве. Он приготовил прекрасный обед, и с принесённой мной отличной украинской «Горилкой» из сувенирного магазина, мы получали удовольствие, как от кулинарных способностей Игоря Васильевича, так и от водки, недоступной в московских магазинах. За обедом я рассказал, что на центральной площади в книжном киоске все книги на русском, хотя площадь носила имя Леси Украинки. Он на это заметил, что «всё, что ни делается – всё к лучшему». «Когда как…» – сказал я (тогда и просто имел в виду незначительное количество литературы на украинском языке, но кто мог тогда предположить, что в Киеве будет существовать площадь имени Петлюры, а эсэсовский убийца Роман Шухевич будет объявлен «Героем Украины»?!) Как-то сам собой разговор перешёл на наших первых эмигрантов, уже обосновавшихся к тому времени в Израиле и Америке. Солодуев сказал тогда: «Вот теперь все будут говорить, что евреи ненадёжные люди, уезжают…» «А раньше говорили – что надёжные?» – спросил я. Этот вопрос, казалось, застал его врасплох. Он даже не понял, о чём я говорю. «А что было раньше?» Я совершенно не мог себе представить, что человек интеллигентный, имевший достаточно широкий круг друзей и знакомых, не знал о том, «что было раньше». «А раньше был «космополитизм», убийство Михоэлса, потом всех поголовно гнали с работы – ну, не в Большом театре, конечно, но вот моего отца и массу людей с работы всё же выгнали. А «дело врачей»? И что тогда говорили? Тоже самое говорили – ненадёжны, верить нельзя… Так что в этом времена не меняются». Солодуев как-то неприятно улыбнулся, сказал – «Ну, ладно» – и мы с ним вышли, чтобы как договорились, зайти посмотреть Софийский Собор. Мой недавний хозяин стал молчалив, правда оживился в Соборе. Настенная живопись была великолепной, и сам собор производил очень радостное впечатление. Я увидел несколько фрагментов живописи (возможно, что мозаики) с ивритскими буквами. «Смотрите! Здесь ивритские буквы! Надо же – в православном соборе!» – это у меня вырвалось как-то случайно. Возможно, что И.В. Солодуев был в курсе дел и знал о содержании доноса Реентовича на меня. Но он сделал вид, что ничего не произошло. Когда через три года я наконец, подал заявление в отдел кадров о выдаче характеристики для ОВИРа, он не был нисколько удивлён, но нужно отдать ему должное – не изменил своего отношения ко мне до самого отъезда. Я пришёл к нему попрощаться. Как полагалось – выпили и он искренне пожелал мне удач в новой жизни. Я и сегодня храню о нём память, как о человеке, занимавшем высокое положение в музыкальном мире Москвы и относившимся ко мне все годы моей работы в театре с самым искренним и дружеским расположением, что я безмерно ценил и мои чувства к нему были всегда глубоко уважительными и искренними.

* * *

Через много лет, где-то в конце 80-х сестра моей жены была в Киеве у родственников мужа. Случайно оказавшись на Подоле, она увидела старую синагогу совершенно заброшенной, с разбитыми окнами и в полном запустении Написала нам, что это производило очень грустное впечатление.

Теперь, как видно всё изменилось. Синагога на Подоле выглядит так, что с улицы её и не узнать! А кто в неё теперь ходит – я не знаю. Друзей и знакомых у меня там нет. Да и в Москве почти никого не осталось.

Объявление о спектаклях в Киевской опере, май 1942 года. Киевская опера во время оккупации была репертуарным театром! 29 мая – балет «Коппелия» Делиба, 30 мая – «Кармен» Бизе, 31 мая – «Корневильские колокола» Планкетта. Газета «Новое украинское слово»

* * *

«Всё это может быть и занятно, но где же Киев? Где же гастроли Большого театра?» – такой вопрос вполне справедливо может задать читатель. Действительно это странно, что все воспоминания, касающиеся наших выступлений там, абсолютно выветрились из памяти. Кроме одной фразы из короткой речи главного режиссёра Б.А. Покровского при открытии гастролей, сказавшего что «Большой театр показывает свои работы в Киеве – в сердце русской государственности». Его слова были встречены вялыми аплодисментами (теперь это ретроспективно видится вполне логичным, но тогда мы были этому удивлены…). И всё же такая забывчивость была странной, потому что в те годы память была хорошая.

Как-то во время этих гастролей мы с одним из новых солистов оркестра целый вечер беседовали на разные темы, Конечно же и об уехавших коллегах. Сидели у него в номере, выпили, закусили. Весной следующего года, когда в последний момент меня снова не выпустили с оркестром на гастроли во Францию, я посетил секретаря партийной организации театра, который ещё недавно был заведующим оркестром. Он мне довольно внятно пересказал наш разговор полугодичной давности в Киеве с моим коллегой. Главный партиец театра, он же мой бывший старший соученик по Центральной музыкальной школе, даже не заботился о сокрытии источника своей информированности. Из этого я сделал вывод – он уже ждёт моего заявления о выезде и относится к этому вполне даже позитивно. Хотя действительные причины готовящегося отъезда были, как было сказано выше – семейные, достаточно серьёзные и никого отношения к делам театра не имевшие.

А о Киеве у меня всё же осталось тёплое воспоминание – я увёз оттуда почему-то большую веру в себя, чем до приезда туда. Так что всё же нечто мистическое было и в Киеве.