Текст книги "«Мыслящий тростник». Жизнь и творчество Паскаля в восприятии русских философов и писателей"

Эта глубинная внутренняя логика, роднящая разных, казалось бы, русских мыслителей и писателей, сближает их и с Паскалем. Она раскрывает фундаментальные последствия развития человека и мира «с Богом» и «без Бога», величия и ничтожества людей, их плененности «обманывающими силами» в результате коренной поврежденности первородным грехом и показывает пути освобождения от нее.

Особую симпатию к личности и творчеству Паскаля испытывали славянофилы, которые видели в нем одного из самых ярких и последовательных выразителей христианского мышления, сосредоточенного на различении добра и зла, судящего не по словам, а по делам, всматривавшегося во внутренний мир, а не только во внешние достижения человека, открывавшего в душевной сердцевине возрожденческого и поствозрожденческого индивида явный перевес «неправильных» источников и целей жизнедеятельности над «правильными».

Обозначенные выше свойства самобытной русской философии на грани богословия отчетливо проявились в тех программах и обсуждениях «новых начал» любомудрия, которые сопровождают деятельность родоначальников славянофильства – А. С. Хомякова и И. В. Киреевского. Постижение Божественного Откровения, данного ученикам Христа, развитие целостной личности и цельного знания, органически связанного с верой и непосредственно соединяющего в себе результаты совокупного действия разума, воли и сердца, основополагающая альтернатива для человека, либо опирающегося на свою испорченную первородным грехом, темную и страстную, природу и тогда «прогрессивно» деградирующего в иллюзиях плоского эмпирического опыта и ограниченного рационализма, либо устремленного в свободном и углубленном духовном делании к преображению этой природы, к стяжанию Божественной Благодати и соединению с Церковью как Телом Христовым, обусловленный этой альтернативой «нисходящий» или «восходящий» ход истории, – подобные вопросы входят в самый корень формировавшейся в спорах с западниками философии славянофилов, который видимо, а чаще незримо питает их размышления на культурно-исторические и общественно-литературные темы, однако нередко не учитывается в неадекватной характеристике их взглядов. Сам термин «славянофильство», введенный в оборот идейными оппонентами, носит достаточно условный характер и не покрывает всей полноты и сложности подразумеваемых в нем воззрений, затеняет ведущую роль православия среди других важных начал национальной самобытности. В отличие от западников, не учитывавших в должной степени или вовсе отвергавших тысячелетние традиции (религия и предания, писал Герцен, являются «путами, заимствованными у прошлого») ради идеи отвлеченного и невнятного прогресса, славянофилы считали необходимым сохранять и восстанавливать историческую связь времен во всей ее полноте и глубине, непосредственности и прочности, дабы не провалиться в обманчиво сияющую пустоту рационалистического утопизма.

Понимание и раскрытие созидательного значения уходящих за горизонт здешнего бытия православных традиций в повседневном жизнестроительстве, в воспитании целостной духовной личности, в предотвращении обезбоживания, эгоизации и апокалиптизации современной цивилизации составляло существенную особенность их деятельности. С их точки зрения безоглядная вера западников в «разум» и «просвещение» как в движущие силы благотворного изменения жизни вступала в конфликт с реальной действительностью, поскольку успехи европейской демократии и интеллектуальные свершения оказывались условиями необходимыми, но недостаточными для совершенствования человеческих отношений. Прогресс в области законодательства, науки, техники создавал предпосылки для внешне свободного существования и материального процветания людей, а не для преображения их внутреннего мира. Упорядочивая формальные связи между членами общества, новые учреждения и законы не затрагивали духовно-психологическое ядро «свободной» личности, где коренятся властолюбие, зависть, тщеславие, не прекращается искание увеличения собственной выгоды и прав, что вносит дисгармонию в любые социальные отношения. В результате великие истины свободы, равенства и братства неизбежно оборачивались торжеством посредственности и денежного мешка, а научные победы порождали меркантилизм и индустриализм, который, по словам позднего Герцена, представляет собою «сифилитический шанкр, заражающий кровь и кость общества». Неизменный эгоцентризм, неспособность к жертвенной любви, разъединяющее людей гедонистическое жизнепонимание – таковы побочные плоды любых успехов и достижений, если они не одухотворены высшими христианскими ценностями.

Рассудочное упование западников на достижения «внешней» образованности в деле нравственного преображения личности и братского единения людей сталкивалось с «незапланированными», проанализированными Паскалем парадоксами природы человека, противоречивой глубиной его волеизъявления и неизбежно оборачивалось утопией, ибо ни юридические установления, ни социальные учреждения, ни научные знания не увеличивают области добра в душе человека и не подвигают его к братолюбию. Напротив, зло и эгоизм как бы переодеваются в процессе истории, приспосабливаются к новым условиям, становятся замаскированнее и опаснее.

Стремление западников достичь общественной гармонии «извне», с помощью нравственно половинчатых и ограниченных теорий, не искоренявших, а лишь иначе направлявших действие страстей и «обманывающих сил» и тем усложнявших извечные людские пороки, свидетельствовало об их невнимательном отношении к главным вопросам жизни и сверхрассудочным особенностям бытия. К тому же механическое перенесение на русскую действительность европейских общественных форм и социальных идей, органически сложившихся в иных исторических обстоятельствах, осуществлялось ими в теории без соотнесенности и даже вопреки собственному прошлому и национальным традициям, веками формировавшим духовно-психологический уклад жизни и собирательную личность народа. Такое взаимопроникновение разнородных тканей с неодинаковой генеалогией могло вести на практике к неузнаваемому гибридному перерождению соединяемых частей, а диктат узкого «трезвого» знания над всем объемом исторической жизни грозил насильственной хирургией всему, что не вмещалось в его прокрустово ложе.

По убеждению славянофилов, любые, даже самые здравые новшества не осуществляются с помощью рациональных теорий и прямолинейных решений, а их успех зависит от учета всего исторического объема и метафизической глубины народной личности, от обогащенности плодами духовного труда предшествующих поколений. Ведь истинный плодотворный результат любого дела зависит не от верного экономического расчета и модернизированных учреждений, а от золотого запаса благородных людей, созидаемого постоянно растущим из древних корней и непрерываемым христианским преданием, которое как раз и было принципиально отвергнуто радикальными западниками.

Имея в виду столь же высокие цели, как их оппоненты, славянофилы полагали, что братство невозможно без братьев, в натуре которых естественно бы возросло начало любви к другим людям. Глубина перерождения от своекорыстного к добролюбящему расположению души, от «нищеты» к «величию» зависит, по их представлению, от конкретно жизненной захваченности человека абсолютным идеалом, придающим подлинную разумность, непререкаемую осмысленность, онтологическую укорененность и соответственно конкретное благообразие человеческому существованию, что предопределяет развитие внутреннего просвещения, духовной гармонии, нравственного расцвета отдельно взятой личности. Высокие же нравственные качества сохраняются и передаются из поколения в поколение лишь тогда, когда не прерывается связь времен, когда христианские святыни присутствуют в жизни не как музейные реликвии или условные символы, а как живой источник распространения благотворной атмосферы в обществе, когда не прерывается органический рост народной личности.

В ситуации неизбежного выбора дальнейшего пути «старой» России, глубоко охваченной «новыми» стихиями европейских начал, славянофилы как бы сравнивали и взвешивали разные ценности. Работа Хомякова, написанная в 1839 году и положившая начало славянофильскому направлению, так и называлась «О старом и новом». Для опровержения необходимости безусловной подражательности и обоснования возможности самостоятельного развития он стремился показать объемную и противоречивую сложность исторического пути как России, так и Европы. Признавая в русской истории наличие вражды и междоусобиц, неграмотности и взяток, он находил в ней в не меньшей степени и обратные примеры, показывал отсутствие в преданиях и традициях уроков неправедности и насилия. «Эти-то лучшие инстинкты души русской, образованной и облагороженной христианством, эти-то воспоминания древности неизвестной, но живущей в нас тайно, произвели все хорошее, чем мы можем гордиться»[137]137
  Хомяков А. С. О старом и новом. М., 1988. С. 48.


[Закрыть].

Хомяков призывал объективно разобраться в разных «плодах просвещения» и определить, нет ли в русском «старом» чего-либо такого, что утеряно в «новом» и что могло бы помочь сделать человеческие отношения более доброразумными. На его призыв откликнулся И. В. Киреевский, написавший статью «В ответ А. С. Хомякову», также ставшую программным документом славянофильства, в котором прозвучал призыв к большему вниманию к «былому», без чего нельзя уяснить до конца текущей действительности. В этой и других своих работах Киреевский конкретизировал историческое преломление двух разных типов просвещения для более ясного понимания их отличий, а не превозношения одного за счет другого.

Оба мыслителя отправляются от анализа религиозно-исторической и духовно-нравственной ситуации на Западе, чтобы рассмотреть, в каком направлении и до каких пределов изменяется под воздействием основополагающих результатов и исходных начал европейской культуры логика внутреннего развития отдельной личности, определяющая своеобразие ее связи с другими такими же личностями, со всеми людьми. Например, для «оторвавшейся от неба» рационально-опытной науки, одного из главных достижений европейского общества, как считали оба славянофила, характерно одностороннее развитие отвлеченного рассудка, который не требует «ни сочувствия, ни общения, ни братства и делается единственным представителем мыслящей способности в оскудевающей и эгоистической душе». В процессе постоянного всеразлагающего анализа «самодвижущийся нож разума» превращает сердце ученого в «собрание бездушных струн», а его ум – в «счетную машину», накапливающую «мертвый капитал» для человека. Подобная деятельность не только не преображает нравственное сознание, но и становится серьезным препятствием к этому, о чем писал Паскаль. «Мышление, отделенное от сердечного стремления, есть так же развлечение для души, как и бессознательная веселость»[138]138
  Киреевский И. В. Критика и эстетика. С. 334.


[Закрыть], – подчеркивал Киреевский.

Что же касается идеи права и юридического закона, организующего человеческие отношения в западном обществе, то и в ней философы славянофильства обнаруживают свою односторонность и отвлеченность, когда внешняя формальность «съедает» внутреннюю справедливость. Ибо буква закона основана на личной пользе, хотя и ограждаемой условным договором, но направляемой «с расчетом на барыш», и поддерживает экономический размен услуг. Абстрактное представление о праве получает положительное содержание и подлинность лишь при зависимости от нравственных обязанностей, находящихся в прямой связи с «всечеловеческой и всемирной нравственной истиной».

И идея свободы, если она не определена этой истиной, не имеет достаточно положительного внутреннего содержания и раскрывается в славянофильском понимании как неразборчивая воля к недоосознаваемой смене разных форм практической деятельности. Отсюда презрение к бескорыстному поведению, «промышленное направление умов», накопление богатства как чувственного раздражителя бесконечного материального потребления. Отсюда дух соперничества оригинальных индивидуальностей и партийных интересов, раздробляющих всякое желание общего блага в конкуренции частных достижений.

Хомяков и Киреевский никогда не отрицали, но, напротив, высоко оценивали демократию, науку, право – все то, что составляет основу западной христианской цивилизации. Вместе с тем они не могли не замечать внутренней противоречивости и неполноты основных европейских достижений, что является, по их логике, плодом развития формализованных начал католичества, односторонне понявшего христианство как высшее принудительное единство по государственному образцу и вызвавшего столь же односторонний и опять-таки внешне определяемый пиетет перед отрицательной индивидуалистической свободой в протестантизме. По их убеждению, в этом раздвоении и установке на внешнее бессознательно сказался всеокрашивающий антропоцентризм античного элемента, подчинявший «небо» «земле» и безуспешно пытавшийся воплотить «христианскую истину» в знакомых исторических формах (юридических, политических, государственных).

Господство рационализма над «внутренним духовным разумом» вело к тому, что живая вера Западной Церкви, отделившейся от Восточной, превращалась в схоластическую силлогистику, а инквизиция торопила внешние процессы, тормозившие духовные преобразования. Это господство объединило и последующие важные этапы европейского развития – все виды новой философии, искусства и литературы, «индустриализм как пружину общественной жизни» и комфортабельные удобства как ее цель, систему воспитания, ускоряемого «силою возбуждаемой зависти», филантропию, основанную «на рассчитанном своекорыстии». Нравственная апатия, скептицизм, ирония, недостаток высоких убеждений, всеобщий эгоизм – такова, по убеждению основателей славянофильства, современная оборотная сторона предательских обольщений и двусмысленных выгод рационального подхода к действительности. Личная независимость, укрепляющая индивидуалистическую отделенность, святость собственности и условных постановлений, препятствующих углублению духовного развития личности и братского единения людей, – таковы дальние последствия искажения западного христианства своемыслием, обусловленным его смешением с формами и сущностью классической древности.

Другими путями, в представлении Хомякова и Киреевского, просвещалось сознание и создавалась культура на Руси, где восточное христианство не смешивалось столь мощно с наследием этой древности и в чистоте святоотеческого предания воздействовало на национальные начала. Поэтому православие, в котором христианство отразилось «в полноте, то есть в тождестве единства и свободы, проявляемом в законе духовной любви», является, по их убеждению, подлинным началом истинного просвещения, существенно преображающего нравственное сознание человека «силою извещающейся в нем истины». Отсюда особый тип образованности, направленной не на увеличение и утончение материальных удобств наружной жизни, а на очищение сердца и добролюбящее устроение ума. Такая образованность предполагает не блестящую игру автономной культуры в смене различных научных методов, художественных школ, философских систем, в борьбе сословных и частнособственнических интересов, а радикальное духовное преображение и твердое нравственное устроение человека, способного направить свои усилия на подлинное единение с другими поверх писаных кодексов, теоретических программ, индивидуалистических пристрастий. Из глубины этого единства, в союзе со всеми другими получат свое значение и каждая отдельная личность, всякий вид деятельности, что не распаляло и не множило реально неизбежные сословные и индивидуалистические противоречия, а, напротив, сдерживало и смягчало их. Вместе с тем «внутреннее» просвещение, как считали славянофильские философы, давало русским людям силу духа, без которой невозможно было вынести многовековые испытания и страдания, как бы распятость на кресте истории. Оно предопределило на долгое время синкретизм в литературе и искусстве (летописи, жития, храмовая живопись, музыка), неразвитость деятельного внимания к экономике, хозяйству, технике как подчиненным и второстепенным элементам жизни. Конечно же такие обстоятельства и следствия имели свои соответствующие политические, социальные и иные причины. Славянофилам же важно было выделить среди них в специфическом контексте понятие «просвещение», древнерусский тип которого существенно изменялся в послепетровскую эпоху.

Инстинктом прирожденного реформатора Петр I, по их мнению, чувствовал, что добиться успехов во внешнем прогрессе и могуществе можно, лишь переключив сознание с культа на культуру и рассредоточив его в разных сферах мысли и жизнеустроения. В результате Европа стала для России, как ни для какой другой большой нации, второй родиной, источником не только приемов и методов внешнего прогресса, но и жизненных целей и идей. Жадное и некритическое усвоение не только необходимых «умственных и вещественных усовершенствований», но и «всего строя» западного просвещения в отрыве от проникновения в сущность собственного национального опыта, как полагали славянофилы, усиливало разрыв между самобытной жизнью и заимствованной культурой, увеличивало существовавшее отделение высших слоев общества от народа, приводило к забвению духовной сущности родной земли и ее истории. В итоге собственные же традиции, нравственные уроки и драматические противоречия забывались настолько, что их приходилось потом открывать, как Колумбу Америку. Именно так воспринималась, как известно, карамзинская «История Государства Российского».

Именно такую работу осуществляли и славянофилы, с которых, по словам Герцена, начинается «перелом русской мысли». Они желали «былого» как необходимости сердечно уяснить и разумно внести в жизнь забываемые начала «истинного просвещения». Причем речь шла не о реставрации и консервации ушедших или уходящих форм жизни. По мнению Киреевского, «такое перемещение прошлого в новое, отжившего в живущее было бы то же, что перестановка колеса из одной машины в другую, другого устройства и размера: в таком случае или колесо должно сломаться, или машина»[139]139
  Там же. С. 293.


[Закрыть]. К тому же Киреевский и Хомяков отличали начала «истинного просвещения» от осложнений и противоречий их недостаточного воплощения в трагической русской истории. В их работах нередко можно встретить резкую критику отдельных сторон русской действительности, крепостного права, бюрократического своеволия государственной власти и одновременно дань глубокого уважения к «стране святых чудес», европейской культуре, которую они, по собственному признанию, всегда изучали с любовью и плодами которой охотно пользовались. Хомяков писал, что не самодовольство в мнимом превосходстве и важном похваливании русского народа, не щегольство перед обществом знанием русского быта и духа и «выдумывание чувств и мыслей, которых не знал русский народ», а понимание хотя и не проявившейся вполне нормы его нравственного закона должно составить главную задачу в изучении прошлого. Хомяков и Киреевский призывали не к «искусственному и натянутому возвращению к погибшим формам и случайностям истории», а к сохранению корней и духа, сдерживавших напор дурного и оставлявших все положительно прекрасное и благородно доброе в тяжелейших испытаниях России, а также способных, по их представлению, обнять своею полнотою и придать ценность лучшим достижениям европейского просвещения. Речь шла именно о полноте нравственного закона в православии, просветляющего весь состав жизненных сил и придающего осмысленное благообразие человеческому существованию.

Обращая пристальное внимание на принципы и следствия «внутренней» образованности, Хомяков и Киреевский безуспешно стремились предупредить грядущие насильственные перемены, социальные катаклизмы, неузнаваемые деформации народной личности, как бы найти третий путь между Сциллой кровавого тоталитаризма и Харибдой потребительской демократии, и тем самым шли наперекор восторжествовавшим тенденциям «теоретического», «рационального» и «внеисторического» понимания развертывавшейся жизни.

История, как известно, избрала свои варианты, но тем самым парадоксально подтвердила справедливость их требований по отношению к ней. Более того, трагизм XX века со всей наглядностью показал, что, говоря словами Достоевского, с «недоделанными» людьми – без обожения, просвещения и преображения каждой отдельной личности – всякие «внешние» усилия в деле духовно-нравственного приращения личности и гармонизации общественных отношений находятся во власти «обманывающих сил», оборачиваются утопией и обречены на провал.

Если отвлечься от исторически нового содержания славянофильской мысли, то в ее фундаменте, каркасе и структуре обнаруживается много сходного с паскалевской теологией и антропологией, с его размышлениями о принципиальных различиях развития мира и человека «с Богом» и «без Бога», что, в первую очередь, относится к творчеству А. С. Хомякова и И. В. Киреевского.