Текст книги "«Мыслящий тростник». Жизнь и творчество Паскаля в восприятии русских философов и писателей"

312. Причина следствий. – Разделение по степеням: простонародье чтит людей родовитых; недоумки их презирают, утверждая, что знатность происхождения – не личная заслуга, а дело случая; люди со здравым умом их чтят, но не в силу народных убеждений, а в силу собственных своих взглядов; благочестивцы, у которых рвения больше, нежели знаний, презирают знать, невзирая на резоны людей здравомыслящих, потому что видят теперь окружающее в свете новообретенного благочестия, но истинные христиане чтят людей родовитых в силу иного, поистине всеозаряющего света. Вот так людские суждения зачеркивают друг друга, «за» и «против» меняются местами в зависимости от духовной озаренности.

313. Люди, проникнутые истинно христианским духом, тем не менее подчиняются всяческим дурачествам, но не потому, что почитают их, а потому, что повинуются велению Господа, который, дабы покарать людей, отдал их во власть этим самым дурачествам: «Omnis creatura subjecta est vanitati. Liberabitur»[555]555
  Всякая тварь покорилась суете. Освобождена будет (лат.).


[Закрыть]. Так святой Фома объясняет то место в Послании святого Иакова, где сказано, что отдающие предпочтение богатым не во имя Божие нарушают христианские заветы.

314. Величие и ничтожество. – Так как в основе величия лежит ничтожество, а в основе ничтожества – величие, то одни берут за основу только ничтожество, тем более что доказательством им служит величие, а другие берут только величие и тем более упорствуют, что доказательством им служит как раз это самое ничтожество; в результате все доводы одних в пользу величия лишь дают карты в руки другим, настаивающим на ничтожестве, ибо чем с большей высоты пал человек, тем больше его нынешнее ничтожество, ну, а их противники твердят обратное. Вот так они и продолжают неустанно спорить, и этот спор подобен замкнутому кругу, потому что, чем просвещеннее люди, тем очевиднее для них и величие, и ничтожество человека. Короче говоря, человек сознает свое ничтожество, и он воистину ничтожен, поскольку так оно и есть, но он исполнен величия, поскольку сознает свое ничтожество.

315. Эта двойственность человека так очевидна, что нашлись мыслители, которые стали утверждать, будто у каждого из нас – две души. Только двойственное существо, считали они, способно на такую изменчивость, на такие внезапные переходы от непомерного самовозвеличивания к мучительному самоуничижению.

316. Человека всегда раздирает междоусобица разума и страстей.

Будь ему дан один только бесстрастный разум…

Будь ему даны одни только безрассудные страсти…

Но, наделенный и разумом, и страстями, он непрерывно воюет с собой, ибо может жить в мире с разумом, только воюя со страстями, и наоборот; поэтому он всегда терзается, всегда во власти противоречий.

317. Из-за этой междоусобицы разума и страстей люди, стремившиеся жить в мире с собою, разделились на две секты. Одни решили отказаться от страстей и уподобиться богам, другие – отказаться от разума и уподобиться тупым животным: Дебарро. Но все усилия и тех и других пропали даром, ибо разум по-прежнему клеймит страсти за низменность и неправедность, нарушая покой их приверженцев, страсти по-прежнему бушуют в тех, кто жаждет от них отказаться.

318 Человек по самой своей природе не способен все время идти в одну сторону: он то движется вперед, то возвращается.

Больной горячкой то весь дрожит в ознобе, то пылает, причем холод, его леденящий, свидетельствует о силе горячки не в меньшей мере, чем жар.

То же самое можно сказать о меняющихся из века в век человеческих измышлениях. То же самое можно сказать о добре и зле в этом мире: Plerumque gratae principibus vices[556]556
  Сильным мира сего перемены по вкусу (лат.).


[Закрыть].

319. Даже самая блестящая речь надоест, если ее затянуть. Владетельные князья и короли любят порой поразвлечься играми. Восседай они всегда на троне, их одолела бы скука: чтобы по-настоящему почувствовать свое величие, с ним порою нужно расставаться. Однообразие приедается; холод тем хорош, что после него особенно ощущаешь тепло.

Природе свойственно неравномерное движение, itus et reditus[557]557
  Уход и возвращение (лат.).


[Закрыть]. Она идет и возвращается, бежит дальше, почти останавливается, еще прибавляет шаг и т. д.

Вот так есть приливы и отливы у моря, вот так нам представляется движение солнца.

320. Тело следует насыщать мало-помалу. Много съедобного и мало питательного.

321. Душа не удерживается на высотах, которых в безудержном порыве порой достигает разум: она возносится туда не как на престол, не навечно, а лишь на короткое мгновение.

322. Судить о добродетели человека следует не по его порывам, а по будничным делам.

323. Я лишь тогда восхищаюсь высшими проявлениями таких добродетелей, как отвага, когда они сопряжены с высшими проявлениями добродетелей противоположных: примером тому может служить Эпаминонд, в ком редкостная отвага сочеталась с редкостной благожелательностью. Потому что в противном случае получится не взлет, а падение. Истинное величие не в том, чтобы достичь одной крайности, а в том, чтобы, одновременно касаясь обеих, заполнить все пространство между ними. Но, может быть, оно во внезапном переходе души от одной крайности к другой, при том, что, подобно языку пламени, она в каждый данный миг касается лини одной точки? Пусть так, но во всяком случае этот переход свидетельствует если не о широте души, то о ее стремительной живости.

324. Когда человек пытается довести свои добродетели до крайних пределов, его немедленно окружают пороки – те, что незаметными путями незаметно прокладываются со стороны малой бесконечности, те, что толпой набегают со стороны бесконечности необъятной, – и, затерянный в их скопище, он уже не видит добродетелей. И принимает себя за совершенство.

325. Мы стойки в добродетели не потому, что сильны духом, а потому, что с двух сторон нас поддерживает напор противоборствующих пороков, подобный напору ветров, дующих навстречу друг другу: исчезни один из этих пороков – и мы немедленно подпали бы под власть другого.

326. Нехорошо быть слишком свободным. Нехорошо ни в чем не знать нужды.

327. Пирронизм. – В неразумении равно упрекают и величайший ум, и величайшую глупость. Только посредственный ум удостаивается похвалы. Так постановило большинство, и оно больно кусает всякого, кто хоть сколько-нибудь приближается к той или иной крайности. Я не упорствую, я согласен быть в середине, и от нижнего края отказываюсь не потому, что он нижний, а потому, что край: точно так же я отказался бы и от верхнего. Отделиться от середины значит отделить себя от человечества. Величие человеческой души как раз и состоит в умении держаться середины, пребывать в ней, а не выбиваться из нее.

328 Опасное дело – убедить человека, что он во всем подобен животному, не показав ему одновременно и его величия. Не менее опасно – убедить в величии, умолчав о низменности. Еще опаснее – не открыть ему глаза на двойственность человеческой натуры. Но поистине благотворно показать обе стороны.

Человек не должен приравнивать себя ни к животным, ни к ангелам, но не должен пребывать и в неведении о двойственной своей природе: пусть он знает об этой своей двойственности.

329. Человек – не ангел и не животное, и чем старательнее, на свое несчастье, разыгрывает он из себя ангела, тем более уподобляется животному.

330. Если человек восхваляет себя, я его уничижаю, если уничижает – восхваляю, и противоречу ему до тех пор, пока он не уразумеет, какое он непостижимое чудовище.

331. Противоречия. После того, как были показаны низменность и величие человека. – Пусть человек знает истинную цену себе. Пусть любит себя, ибо в нем заложена способность к добру, но пусть не проникается любовью к присущей ему низменности. Пусть презирает себя за то, что эта способность остается втуне, но не презирает на этом основании присущую ему способность к добру. Пусть ненавидит себя и пусть любит: он одарен способностью познать истину и стать счастливым; но его познания всегда шатки, всегда неполны.

Я хотел бы подвигнуть человека на поиски всеобъемлющей истины, на готовность отказаться от страстей, дабы следовать по пути, где она ему откроется, и при этом все время помнить, как помрачают страсти наш рассудок; я хотел бы посеять в нем ненависть к похоти, влекущей его за собою, дабы она не ослепила его, когда придет время сделать выбор, и не принудила остановиться, когда выбор уже будет сделан.

332. Я воспрепятствовал бы его попытке положиться на самого себя или на кого-нибудь другого, потому что, не имея твердой опоры и не ведая покоя…

333. Я равно порицаю и того, кто взял себе за правило только восхвалять человека, и того, кто вечно его порицает, и того, кто насмехается над ним; я на стороне того, кто, тяжко стеная, неустанно ищет.

334. Прежде чем перейти к доказательствам неоспоримости христианского вероучения, я считаю необходимым растолковать, почему не правы люди, равнодушные к поискам истины, столь важной, столь глубоко их затрагивающей.

Именно это заблуждение, более других слепящее глаза и помрачающее рассудок, легче всего рассеять, воззвав к простейшему здравому смыслу и к чувствам, заложенным в нас самой природой. Ибо кому ж не ясно, что наша жизнь мимолетна, а смерть вековечна, какова бы эта вечность ни была, что все наши поступки и помышления не могут не меняться в зависимости от смысла, вкладываемого нами в понятие вечности, что любой наш шаг будет лишь в том случае правилен и разумен, если мы уясним себе ту конечную цель, к которой нам должно стремиться.

Все это самоочевидно, и, значит, если мерить меркой разума, начисто лишены здравомыслия люди, все-таки избирающие другой путь.

Как нам именовать их, этих людей, которые живут, не вспоминая о неизбежном конце жизни, исполняя любую свою прихоть, гоняясь за наслаждениями, бездумно и безбоязненно, словно вечность уничтожится, если о ней не думать, если помнить лишь о сиюминутных радостях.

А вечность меж тем, как была, так и пребудет, и смерть, ввергающая в нее и ежеминутно грозящая настигнуть человека, очень скоро и неукоснительно с железной необходимостью приговорит его либо к вечному небытию, либо к вечным мучениям, но к какой из этих двух вечностей – он ведать не ведает.

Какие грозные последствия таятся в этой неопределенности! Человек стоит на краю бездонной вечности мучений, а он меж тем, словно речь идет о сущей безделице, не дает себе труда задуматься над тем, почему народ принимает христианское учение как само собой разумеющееся, – потому ли, что он легковерен, потому ли, что оно покоится на незыблемом, хотя и скрытом от глаз основании? А люди о которых идет речь, понятия не имеют, истинно оно или ложно, слабы или неотразимы доказательства его справедливости. И хотя эти доказательства у них перед глазами, они упрямо отводят взгляд в сторону и, пребывая в неведении, избирают путь, ведущий к погибельной бездне, – если она существует, ждут смерти как некоей окончательной проверки, тем временем живут, вполне довольные своим бытием, всюду кричат о своем довольстве, более того, бахвалятся им. Может ли тот, кто серьезно думал над этим важнейшим вопросом, не прийти в ужас от столь извращенного поведения?

Такая безмятежность при таком неведении просто чудовищна, и людям, ведущим подобное существование, необходимо показать, до чего извращенно, до чего немыслимо тупо они живут, сразить зрелищем их собственного безрассудства. Ибо вот как рассуждает человек, живущий в неведении того, что же он такое, и не желающий хотя бы попытаться найти ответ. «Да откуда мне знать», – говорит он…

335. Прежде чем начать борьбу, пусть они хотя бы вникнут в то вероисповедание, с которым решили бороться. Если бы оно хвалилось тем, будто явственно видит Господа, созерцает Его без помех и покровов, борьба с подобным учением сводилась бы к утверждению, что в этом мире Он решительно ни в чем не являет Себя нам с полной очевидностью. Меж тем оно, напротив того, твердит, что люди блуждают в потемках, в дальней дали от Бога, что Он сокрыт и непознаваем для них, что, более того, в Священном Писании Он Сам именует Себя Deus absconditus[558]558
  Бог сокровенный (лат.).


[Закрыть], что, наконец, христианское вероучение утверждает два начала: во-первых, Господь ниспослал Церкви непререкаемые знаки Своего бытия, дабы их узрели все, нелицеприятно Его ищущие, и, во-вторых, открыл Он на эти знаки глаза лишь тем, кто вложил в поиски свое сердце, а для прочих они остаются сокрытыми, – так вот, памятуя вышесказанное, можем ли мы ждать пользы от ниспосланных знаков для людей, которые только напускают на себя вид, будто усердно ищут истину, и, ничего не находя, громко жалуются и вступают в спор с Церковью, хотя именно мрак, их окружающий, подтверждает одно из установленных ею начал, не колебля другого, подтверждает правоту христианского вероучения, ни в коей мере его не разрушая»

Чтобы побороть его, им следовало бы громогласно заявить, что, не щадя сил, искали истину везде и всюду, не пренебрегали даже советами Церкви, но так ничего и не обрели. Говори они подобным образом, им и впрямь удалось бы свести на нет одно из ее утверждений. Но я надеюсь показать здесь, что ни один здравомыслящий человек не стал бы так говорить, более того, дерзаю настаивать на том, что ни один человек никогда так и не говорил. Ведь всем отлично известно, как ведут себя люди подобного склада. Они убеждены, что проявили неслыханное усердие в поисках истины, проведя несколько часов за чтением нескольких книг Священного Писания и расспросив нескольких священнослужителей об основах веры. После чего хвалятся, что бесплодно искали истину в книгах и у людей. Ну, а я в ответ повторю то, что уже не раз говорил: их нерадивость просто отвратительна. Речь идет ведь не о каком-то пустяке, касающемся постороннего лица, речь идет о нас самих, о самом главном для нас, так возможно ли оправдать подобное небрежение?

Вопрос о бессмертии души так бесконечно важен, так глубоко нас затрагивает, что быть безразличным к его решению – значит вообще утратить всякое живое чувство. Наши дела и поступки должны целиком зависеть от того, есть ли у нас надежда на вечное блаженство, или ее нет, и любой шаг только тогда станет осмысленным и разумным, когда мы наконец уясним себе то, что просто не может не быть главным содержанием нашей жизни.

Итак, первейшее наше дело и первейший долг – ответить на вопрос, от решения которого зависит весь наш жизненный путь. Вот почему, сталкиваясь с людьми, не решившими этой задачи, я так различно отношусь к тем, кто без устали старается обрести истину, и к тем, кто беззаботно существует, ни над чем не ломая себе голову.

Я не могу не испытывать сочувствия к людям, которые искренне стенают под бременем сомнения, считают его великим несчастьем, самозабвенно стремятся рассеять и видят в поисках правильного решения важнейшее, главенствующее дело своей жизни.

Но ко всем, кто живет, не думая о неизбежном конце земной своей жизни, и только потому, что в них самих нет светочей веры, которые озаряли бы путь к истине, вообще пренебрегают поисками этих светочей и не пытаются добросовестно исследовать, на чем все-таки зиждется народная вера, – только ли на слепом легковерии, или есть у нее пусть и сокрытое от глаз, но прочное, неколебимое основание, – так вот, к подобным людям я отношусь совершенно иначе.

Пренебрежение тем, что прямо затрагивает их самих, – вопросом о вечной жизни, о самом главном для человека, – рождает во мне гнев, а не сострадание, полнит изумлением и ужасом; для меня подобные люди – чудовища! Я говорю это отнюдь не из благочестивого пыла возвышенной набожности. Напротив того, по моему убеждению, такие чувства возникают под воздействием самолюбия, с одной стороны, и человеколюбия – с другой: это должно быть ясно всякому, видящему то, что видят самые непросвещенные люди.

Вовсе не нужно быть особенно возвышенным душой для понимания того, что нет для нас в этом мире полного и долговременного довольства, что наши радости – суета сует, а несчастье безмерно и наконец, что смерть, ежеминутно грозящая нам, не минуемо и очень скоро обречет нас предначертанному несказанно жестокому уделу: либо навеки обратиться в ничто, либо терпеть вековечные муки.

На свете нет ничего и неизбежнее, и страшнее подобного удела. Как бы мы ни храбрились, вот он конец, венчающий самую распрекрасную жизнь. Давайте же задумаемся над этим, а потом скажем себе что единственное несомненное благо в сей жизни дарует надежда на другую жизнь, что человек тем счастливее, чем ближе к ней, что точно так же не существует несчастий для неколебимо верующего в вечность, как нет счастья для непросветленного этой верой.

Разумеется, человек, которого снедают сомнения, глубоко несчастен, но искать на них ответ – наш долг, притом долг неукоснительный, поэтому всякий кто сомневается, но отказывается искать, не только бесконечно несчастен, но и бесконечно неправеден, ну, а если он вдобавок спокоен и самодоволен, громогласно твердит об этом, даже радуется, даже хвалится, – для столь извращенного существа у меня просто нет названия.

Где почерпнул он подобные чувства» Можно ли радоваться тому, что впереди – одни лишь безысходные муки» Тщеславиться тем, что вокруг – непроницаемый мрак» И как подобные рассуждения могут прийти в голову человеку, наделенному разумом»

Я не знаю, кто вверг меня в наш мир, ни что такое наш мир, ни что такое я сам; обреченный на жесточайшее неведение, я не знаю, что такое мое тело, мои чувства, моя душа, не знаю даже, что такое та часть моего существа, которая сейчас облекает мои мысли в слова, рассуждает обо всем мироздании и о самой себе и точно так же не способна познать самое себя, как и все мироздание. Я вижу сомкнувшиеся вокруг меня наводящие ужас пространства Вселенной, понимаю, что заключен в каком-то глухом закоулке этих необозримых пространств, но не могу уразуметь, ни почему нахожусь именно здесь, а не в каком-нибудь другом месте, ни почему столько-то, а не столько-то быстротекущих лет дано мне жить в вечности, что предшествовала моему появлению на свет и будет длиться, когда меня не станет. Куда ни взгляну, я вижу только бесконечность, я заключен в ней, подобно атому, подобно тени, которой суждено через мгновение безвозвратно исчезнуть. Твердо знаю я лишь одно – что очень скоро умру, но именно эта неминуемая смерть мне более всего непостижима.

И как я не знаю, откуда пришел, так не знаю, куда иду, знаю только, что за пределами земной жизни меня ждет либо вековечное небытие, либо длань разгневанного Господа, но какому из этих уделов я обречен, мне никогда не узнать. Таково мое положение в мироздании, столь же неопределенное, сколь неустойчивое. И вот мой вывод: ни в коем случае не следует убивать время на попытки разгадать уготованный людям жребий. Может быть, я и рассеял бы хоть отчасти свои сомнения, но не желаю тратить на это силы, шага лишнего не сделаю, чтобы найти ответ; обливая презрением людей, которые бьются над разгадкой, – поскольку любая разгадка опять-таки ввергнет в отчаяние и нисколько не потешит тщеславие, – я хочу безбоязненно, очертя голову идти навстречу великому событию, безвольно устремляться к смерти в полном неведении грядущего своего вековечного удела.

Кто пожелает быть на дружеской ноге с человеком, способным так рассуждать? Изберет его в наперсники, расскажет ему о своих делах, изольет все горести? И вообще, в каких жизненных обстоятельствах может быть потребен такой человек?

Право же, христианскому вероучению идет лишь во славу вражда столь безрассудных людей, и своим противодействием они не только не вредят ему, но, напротив того, помогают утверждать лежащие в его основе истины. А сводятся эти истины к двум положениям: первое гласит о развращенности человеческого естества, второе – об искуплении, дарованном человечеству Иисусом Христом. И пусть люди, о которых идет речь, не помогают доказать своими отнюдь не святыми нравами истину, гласящую об искуплении, зато они превосходно доказывают противоестественными своими чувствами всю порочность нашего естества.

Нет ничего более важного для человека, нежели его грядущий удел, нет ничего более грозного, нежели вечность, поэтому возможно ли считать естественным такое вот равнодушие иных людей к неизбежной утрате бытия и возможной обреченности на вековечные мучения? Ведь в обычных обстоятельствах они ведут себя совсем по-другому: боятся любой малости, заранее предвидят, чуют ее; сколько дней и ночей проводят они, переходя от бешенства к отчаянью из-за утраты должности или воображаемого оскорбления чести, – они, те самые люди, которые, твердо зная, что смерть отнимет у них решительно все, не испытывают при этой мысли ни тревоги, ни смятения! Что за чудовищное зрелище являет собой человеческое сердце, где крайняя чувствительность к любому пустяку уживается с поразительной бесчувственностью к самому важному! Непостижимая зачарованность, противоестественная слепота, знаменующая всевластие той силы, которая их наслала!

Как же безмерно искажена должна быть природа того человека, который способен бахвалиться состоянием души, вообще, казалось бы, несовместимым с человеческим существом! Меж тем я воочию видел таких людей, и при этом в таком множестве, что волосы встали бы дыбом, если бы не уверенность: большинство из них просто играет роль, скрывая подлинное свое лицо, ибо наслышаны, будто сие сумасбродство – признак хорошего тона. Именуя его освобождением от ига, они делают вид, якобы сами давно это иго стряхнули. Но было бы легче легкого убедить их, что они глубоко ошибаются, надеясь этим путем снискать уважение к себе. Нет, в уважении им откажут даже вполне светские люди, ибо любой здравомыслящий человек понимает, что добиться успеха в свете возможно, лишь всячески выказывая свою порядочность, рассудительность, надежность и способность сослужить полезную службу друзьям, – ведь по самой своей натуре мы любим лишь тех, кто нам полезен. Ну, а каких благих дел можно ждать от человека, который всюду кричит, что он сбросил иго, что не верит в Бога, Чье бдительное око следит за всеми нашими деяниями, что он сам себе хозяин и за все свои поступки в ответе только перед собой» Неужели он думает, что, узнав об этом, мы проникнемся к нему особым доверием и будем ждать от него утешений, советов, помощи во всех наших житейских надобностях» Неужели он и подобные ему рассчитывают осчастливить нас, сообщив, что, по твердому их убеждению, наша душа не более чем дуновение ветерка, струйка дыма, да еще произнеся это тоном, преисполненным гордости и самодовольства» Подобает ли утверждать такие вещи столь беззаботно» Или, напротив, их следует произносить с прискорбием, ибо что на свете может быть прискорбнее»

Дай они себе труд серьезно задуматься над этим, то не могли бы не понять – их поведение вызовет такую неприязнь, оно так противно здравому смыслу, так несовместимо с порядочностью и со всех точек зрения так далеко от цели их стремлений, то есть светской изысканности, что скорее оттолкнет, нежели растлит даже тех, кто уже готов был стать на их сторону. И действительно, в ответ на вашу просьбу рассказать, какие чувства и доводы побудили их усомниться в истинности христианской веры, они наговорят вам столько жалкого и низменного вздора, что вы лишь утвердитесь в убеждениях прямо противоположных. Именно это и сказал однажды некий их собеседник. «Если и впредь вы будете витийствовать подобным образом, – сказал он, – то, несомненно, обратите меня в истового христианина». И он был прав, потому что любой придет в ужас, обнаружив, что столь презренные людишки – его единомышленники.

Итак, люди, которые лишь притворяются неверующими, были бы глубоко несчастны, если бы им пришлось, пересилив себя, стать на сторону самых бесстыжих из смертных. Но если в глубине сердца они так страдают от собственной непросветленности, им нет нужды скрывать это чувство: признаться в нем отнюдь не унизительно. Унизительно его не испытывать. Ничто с такой очевидностью не свидетельствует о малоумии, как неспособность понять, до чего несчастен человек, не познавший Бога, ничто с такой отчетливостью не говорит о порочности сердца, как безразличие к тому, воистину ли она существует, обещанная нам вечная жизнь, ничто по трусости своей не сравнится с бесшабашным вызовом Богу. Пусть предоставят нечестивые выпады прирожденным пакостникам, для которых подобные выпады естественны; пусть, если уж не могут стать истинными христианами, по крайней мере остаются порядочными людьми; пусть, наконец, признают, что лишь два рода людей имеют право именоваться разумными: познавшие Бога и всем сердцем готовые Ему служить и не познавшие, но всем сердцем готовые Его искать.

Ну, а люди, живущие не только не ведая Бога, но и не пытаясь Его обрести, – эти люди считают себя столь мало достойными даже собственных своих забот, что уж говорить о заботах со стороны окружающих, и надобно все милосердие презираемой ими христианской веры, дабы не оставлять их во власти овладевшего ими безумия. Напротив того, она вменяет нам в долг, во-первых, относиться к ним до последнего дня их жизни как к существам, способным приять всеозаряющий свет благодати, во-вторых, помнить, что, быть может, близок день, когда они преисполнятся веры более глубокой, нежели наша, а мы впадем в ослепление, подобное их нынешнему, и поэтому нам следует оказывать им такую помощь, какую хотели бы получить, окажись мы на их месте, и, наконец, эта вера требует от нас, чтобы мы неустанно просили этих людей сжалиться над собой и хотя бы сделать попытку обрести душевное просветление. Пусть они уделят чтению этих страниц толику времени, которое столь бесцельно расточают на многое другое: как бы ни отвращало их подобное занятие, они, может статься, найдут здесь хотя бы крупицу полезного и, уж во всяком случае, ничего не потеряют; ну, а те, кто будет читать с открытой душой и подлинным желанием постичь истину, те, я надеюсь, увидят ее и склонятся перед неопровержимыми доводами нашего богодухновенного вероисповедания, – доводами, которые я излагаю здесь, стараясь сохранить тот порядок…

336. Неужели не довольно того, что в некоем месте свершились чудеса и что Провидение осенило целый народ»

337. Упрекнуть Митона в том, что он и пальцем не пошевелит, когда к нему приблизится Господь.

338 Эти люди бессердечны; с ними никто не станет водить дружбу.

339. Бесчувственность, пренебрегающая всем, что важно для людей, бесчувственность, доведенная до предела и пренебрегающая тем, что людям всего важнее.

340. Чувствительность человека к пустякам и бесчувственность к самому важному – это ли не признак чудовищной извращенности!

341. Представьте себе, что перед вами скопище людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь из них убивают на глазах у остальных, и все понимают – им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и без проблеска надежды. Вот вам картина условий человеческого существования.

342. Человек, запертый в тюремной камере и еще не знающий, вынесен ли ему приговор, человек, у которого в запасе один-единственный час, чтобы, узнав, добиться его отмены – часа на это как раз хватит, – неужели же помянутый человек пойдет против собственного естества и, махнув рукой на выяснение, к чему же его все-таки приговорили, засядет за игру в пикет» Точно так же противно естеству, когда человек и т. д. – это знак неумолимо карающей десницы Господней.

Таким образом, доказательства бытия Божия не только в неутомимом рвении тех, кто ищет Господа, но и в ослеплении тех, кто искать не желает.

343. Fascinatio nugacitatis[559]559
  Ослепление пустяками (лат.).


[Закрыть]. – Чтобы страсть не погубила нас, будем вести себя так, словно нам отпущена всего неделя жизни.

344. Если должно пожертвовать неделей жизни, значит, следует пожертвовать и всей жизнью.

345. Родовые титулы всегда передаются по наследству. Придет ли наследнику в голову сказать – «А уж не подложные ли они»» – и не проверить, так оно или не так»

346. Тюремная камера. – На мой взгляд, лучше не слишком углубляться в утверждения Коперника, но что касается этого вопроса!.. Вся наша жизнь зависит от решения – смертна человеческая душа или бессмертна.

347. Бесспорно, что человеческая нравственность целиком зависит от решения вопроса, бессмертна душа или нет. Меж тем философы, рассуждая о нравственности, просто его отметают: они ведут долгие споры лишь о том, чем занять отпущенные нам минуты.

Платон, чтобы расположить к христианскому вероучению.

348 Мало чего стоят философы, обходящие вопрос о бессмертии души. Мало чего стоит та их дилемма, которую излагает Монтень.

349. От преисподней или царства небесного нас отделяет только наша жизнь, а что на свете более хрупко, чем она!

350. Течение времени. – Как это страшно – чувствовать, что течение времени уносит все, чем мы обладаем!

351. До чего смехотворны наши попытки обрести опору в себе подобных!

Такие же горестно ничтожные, такие же бессильные, они не могут нам помочь; в смертный свой час человек всегда одинок. Значит, и жить ему надобно так, словно он один на свете; но станет ли он тогда возводить себе роскошные палаты и пр…» Нет, он сразу же начнет искать истину, а не пожелает – что ж, тем самым докажет, что людское мнение для него дороже поисков истины.

352. Возражение неверующих в Бога: «Но мы не видим ни проблеска света!»

353. Порядок с помощью обмена мнениями. – «Что мне делать? Кругом непроглядная тьма. Во что верить? В полное свое ничтожество? В свое богоподобие?»

«Все меняется, все следует одно за другим». – «Вы ошибаетесь, существует…»

354. Безбожникам следует утверждать лишь то, что совершенно очевидно: но так ли уж очевидна материальность души?

355. Какая из составляющих нас частей способна ощущать удовольствие? Кисть руки? Или вся рука? Вся наша плоть? Или кровь? Из дальнейшего станет ясно, что удовольствие мы способны воспринимать лишь некоей своей нематериальной частью.

356. Нематериальность души. – Философы, победившие свои страсти: на свете не существует материи, способной на такое свершение!

357. Безбожники. – Какие у них основании утверждать, будто воскреснуть из мертвых невозможно? Что более сложно – возникнуть или воскреснуть, обрести бытие тому, кого никогда не было, или тому, кто уже был? Разве не сложнее родиться нежели возродиться? Рождение привычно, поэтому кажется чем-то совсем простым, возрождение непривычно, поэтому кажется совершенно невозможным обыденное суждение черни.

Почему девственница не может произвести ни свет ребенка? Разве курице-несушке всегда нужен петух? Отличаются ли по внешнему виду яйца оплодотворенные от неоплодотворенных? И где сказано, что без петуха у курицы не может образоваться зародыш?