Текст книги "«Мыслящий тростник». Жизнь и творчество Паскаля в восприятии русских философов и писателей"

Не мог пройти мимо Паскаля и И. С. Тургенев, хорошо знакомый и с современной ему философией, и с историей философии вообще. Более того, есть основания говорить о «преимущественном воздействии» мысли Паскаля на Тургенева. «На протяжении целых десятилетий мировоззрение писателя ощутимо соприкасается с философией Паскаля, то усваивая из нее очень близкие для себя черты, получающие затем развитие и отражение в творчестве, то активно отвергая несродное и чуждое, – заключает А. Батюто. – Философия Паскаля несомненно способствовала кристаллизации и отшлифовке убеждений Тургенева, связанных с его подходом к проблеме «человек и природа»»[351]351
  Русская литература. 1964. № 1. С. 161.


[Закрыть].

В апреле 1848 года Тургенев писал Полине Виардо: «Жизнь – эта красноватая искорка в мрачном и немом океане Вечности, – это единственное мгновение, которое вам принадлежит и т. д., и т. д., и т. д., это все избито, а между тем это верно (…) Что я делал вчера, в субботу? Я читал книгу, о которой часто отзывался с большой похвалой, каюсь, не зная ее. «Провинциальные письма» Паскаля»[352]352
  Тургенев П. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма. Т. I. С. 458.


[Закрыть].

К паскалевской теме «красноватой искорки» жизни отдельного человека в «немом океане Вечности» мы еще вернемся. Сейчас же хотелось бы отметить внимание Тургенева не только к «Мыслям», но и к «Письмам к провинциалу», в которых русского писателя могла привлекать бескомпромиссная принципиальность в отстаивании истины, высокий настрой ума в сочетании с беспощадной иронией, блестящий литературный талант.

В июне 1859 года, по приезде в Виши на лечение, Тургенев вновь сообщал Полине Виардо о присутствии в его сознании личности и произведений французского философа. Он называет «Мысли» самой страшной, приводящей в отчаяние книгой, какая когда-либо была напечатана. Паскаль, подчеркивает Тургенев, растаптывает все, что есть у человека дорогого, бросает вас в грязь, а потом, в качестве утешения, предлагает религию, которую «разум (разум самого Паскаля) не может не отвергнуть, но которую сердце должно смиренно принять»[353]353
  Неизвестные письма И. С. Тургенева (Из архива семьи Виардо) // Иностранная литература. 1971. № 1. С. 184.


[Закрыть]. И далее Тургенев цитирует следующую мысль Паскаля: «Comminutum cor (смиренное сердце). Св. Павел – вот характер христианский. «Сторонник Альбы – ты больше мне не друг». Корнель. Вот характер бесчеловечный. – Человеческий – противоположен этому». Затем писатель продолжает от себя: «Противоположен также и христианскому характеру, – осмелюсь я добавить, – если сводить христианство к узкой и трусливой доктрине личного благополучия, эгоизма»[354]354
  Там же.


[Закрыть].

Тургенев как гуманист и атеист противопоставляет человеческое христианскому, в котором он усматривает лишь своеобразный метафизический меркантилизм. С другой стороны, писатель, подобно Льву Толстому, подчинявшему религию требованиям рассудка, отрицательно воспринимает необходимость «поглупеть», т. е. осознать ограниченные возможности разума и признать его благотворную зависимость от веры. Тургенев почти дословно повторяет один из фрагментов «Мыслей», где Паскаль, следуя за апостолом Павлом, говорит о смиренном согласии разума с верой как о несомненном пути ко спасению. «Вы хотите обрести веру, но не знаете пути к ней; вы хотите излечиться от неверия и просите лекарства», – пишет Паскаль и предлагает для начала как бы механически подражать верующим (ходить в храм, молиться, причащаться). Все это, обращается автор «Мыслей» к воображаемому собеседнику, «заставит вас уверовать и поглупеть. – Но именно этого я и боюсь. А почему, что вы потеряете?».

Слово «поглупеть», привлекшее возмущенное внимание Тургенева, Паскаль употребляет в глубинно христианском смысле, в каком использовал апостол Павел слово «stultitia[355]355
  Глупость (лат.).


[Закрыть]»: «Никто не обольщай самого себя. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом» (1 Кор. 3. 18, 19). Сам Паскаль вслед за апостолом Павлом, как бы комментируя собственную мысль о взаимоотношениях между верой и разумом, писал: «Кто же упрекнет христиан за то, что они не могут обосновать рассудком свою веру – упрекнет тех, кто исповедует религию, которая не может быть обоснована рассудком. Они провозглашают перед всем миром, что он (рассудок. – Б. Т.) есть глупость, stultitia, и после этого вы упрекаете их в том, что они не доказывают этого».

Понимание рассудка как «глупости», пусть и одной из главных, существенных, но ограниченных сил в познании метафизических реальностей бытия Тургенев, конечно же, не мог принять, равно как и предлагаемого Паскалем спасительного религиозного выхода из тупиков антропоцентрических упований. Однако он вынужден признать потрясающее и подавляющее величие французского философа, вытекающее из его обаятельной силы в глубинном постижении трагического человеческого удела на земле, из ясного понимания бессмысленности, фиктивности и иллюзорности существования «без Бога» любых идеалов: «Никогда еще никто не подчеркивал того, что подчеркивает Паскаль: его тоска, его проклятия – ужасны. В сравнении с ним Байрон – розовая водица. Но какая глубина, какая ясность – какое величие! (…) Какой свободный, сильный, дерзкий и могучий язык!.. У меня свело оскоминой рот от этого чтения…»[356]356
  Там же.


[Закрыть].

Отмеченная двойственность восприятия останется постоянной у раздосадованного и потрясенного Тургенева по отношению к Паскалю, которого он не раз вспоминал по всевозможным поводам. В рецензии на книгу С. Т. Аксакова «Записки ружейного охотника», описывая устройство «пистонницы», он заключает: «Это чрезвычайно удобно и очень просто, как яйцо Колумба, как Паскалева тачка»[357]357
  Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Сочинения. Т. V. С. 410.


[Закрыть]. Посылая составленную рецензию Н. А. Некрасову в декабре 1852 года, Тургенев пояснял: «Кстати, я в одном месте говорю о Паскалевой тачке – ты знаешь, что Паскаль изобрел эту, по-видимому, столь простую машину»[358]358
  Там же. Письма. Т. II. С. 93.


[Закрыть]. В декабре же 1877 года Тургенев, возмущенный интригами клерикалов и бонапартистов против республиканского большинства в Национальном собрании, писал из Парижа П. В. Анненкову: «Но до какой наглости лжи доходит партия, орудующая в Элизее?!! Традиции иезуитов и традиции империи слились в одно прекрасное целое. Можно им сказать, как некогда Pascal: «Men-tiris impudentissime![359]359
  Бесстыднейшая ложь! (лат.)


[Закрыть]» Но тот же Pascal потом целовал у иезуитов ручку»[360]360
  Там же. Письма. Т. XII. Кн. 1. С. 235.


[Закрыть].

Подчеркивая страстное стремление французского мыслителя к правде, русский писатель тем не менее обманывался относительно изменения его взглядов на разрушительный характер деятельности иезуитов. Паскаль никогда не смог бы оправдывать и уважать тех, кто в той или иной форме проводил в жизнь принцип «цель оправдывает средства». В сознании Тургенева произошла путаница, обусловленная, впрочем, его общим невниманием к собственно религиозной и конфессиональной проблематике, что компенсировалось его обостренным восприятием размышлений Паскаля о положении человека в мире. В марте 1864 года он писал А. А. Фету: «Любезнейший Афанасий Афанасьевич, надобно непременно нам возобновить нашу переписку; и не потому, что мы имеем пропасть вещей сообщить друг другу – а просто потому, что не следует двум приятелям жить в одно и то же время на земном шаре и не подавать друг другу хоть изредка руку. Вы только обратите внимание на следующий рисунок:

вечность а вечность…

Точка а представляет то кратчайшее мгновенье – ce raccourci d'atome[361]361
  Маленький атом (франц.).


[Закрыть], как говорит Паскаль, – в теченье которого мы живем; – еще мгновенье – и положит нас навсегда немая глубина нихтзейн'а[362]362
  От немецкого Nichtsein – небытие.


[Закрыть]… Как же не воспользоваться этой точкой?»[363]363
  Там же. Письма. Т. V. 245–246.


[Закрыть]. В вопросе автора письма заключен антипаскалевский, гедонистический выход из обрисованного положения, который был лишен неуничтожаемого со смертью смысла и потому неприемлем для самого Паскаля. Своеобразным союзником последнего и оппонентом Тургенева оказывается Л. Н. Толстой, когда сравнивает человеческий удел с висением над пропастью на дереве, корни которого подкапывают белая и черная мыши (день и ночь, время). И Толстой укоряет человека, не думающего о корнях и о дереве, готовом рухнуть в пропасть, а слизывающего мед с его листьев. Если обратиться к экземпляру «Мыслей», принадлежавшему Тургеневу, то в нем выделены два рассуждения Паскаля: 1) «Существуют только две породы людей: одни – праведники, считающие себя грешниками; другие – грешники, мнящие себя праведниками». 2) «Нехорошо быть слишком свободным. Нехорошо ни в чем не знать нужды». В упомянутом письме к Полине Виардо Тургенев приводит еще одно изречение Паскаля: «Человек обращает взоры ввысь, а стоит на песке: и земля уйдет из-под ног и он уйдет, глядя в небо».

Отмеченные высказывания свидетельствуют о том, что Тургенева привлекает прежде всего взгляд Паскаля на изначальную двойственность и коренные противоречия в мире человека. С особой настойчивостью французский философ подчеркивал, как отмечалось ранее, неискоренимую двусоставность человеческого существования (неизбывное сращение в нем элементов величия и ничтожества), чтобы затем показать ее изначальный источник. По его наблюдению, люди словно забыли о своих онтологических слабостях, совсем не думают о них и тем самым оказываются как бы слепыми по отношению ко многим последствиям своих амбициозных планов и решений. И их несовершенство вполне очевидно и явственно проступает в суетливой и самозабвенной житейской активности, теряющей всякий смысл между «двумя бесконечностями», при созерцании вечного бытия.

Духовная и познавательная беспомощность человека перед лицом начал и концов его существования и загадки смерти, неразрешимость им главных вопросов, его угнетающая затерянность во вселенной – именно подобный настрой личности, освобожденной от социальных одежд и условных иерархий, нередко овладевает и Тургеневым и его персонажами, вплоть до использования паскалевской лексики. Ничто, пропасть, бездна – эти понятия и образы составляют «невидимый» контекст тургеневской прозы, в котором на какое-то мгновение появляется, «висит» и исчезает «точка», «атом», «тень» человеческой жизни. Так, в «Отцах и детях» Базаров по-паскалевски размышляет перед Аркадием Кирсановым: «Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним развезнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь»[364]364
  Там же. Сочинения. Т. VIII. С. 306.


[Закрыть]. Опять-таки высказывание Базарова недвусмысленно перекликается с мыслью Паскаля о положении человека между двумя бесконечностями: «Кто рассмотрит себя с этой точки зрения, тот ужаснется самого себя, он увидит, что только материальная оболочка, которую дала ему природа, поддерживает его в висячем положении между двумя пропастями, между бесконечностью и отсутствием бытия». И еще из базаровских размышлений: «… Я вот лежу здесь, под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!»[365]365
  Там же. С. 323.


[Закрыть].

Одинцова же после разговора с Базаровым тоже «увидала… даже не бездну, а пустоту». Для самого же Базарова сознание все обессмысливающей смерти лишает достойной онтологической перспективы всякую деятельность и любые социальные преобразования. «Ну, будет он, – говорит он о мужике, – жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; – ну, а дальше?». По заключению А. Батюто, «этим размышлениям Базарова придается трагически-бунтарская тональность, усиливающаяся по мере приближения романа к концу. Ими усугубляется скепсис Базарова, граничащий с отказом от активной общественно-политической деятельности. Ими в какой-то степени предопределены также и его безотрадные раздумья о своей ненужности для России…»[366]366
  Русская литература. 1964. № 1. С. 157.


[Закрыть].

И даже смерть Базарова как бы иллюстрирует еще одну лейтмотивную мысль Паскаля: чтобы умертвить человека незачем ополчаться целой вселенной, – достаточно порыва ветра, нескольких капель воды или пореза пальца, что и случилось с героем «Отцов и детей».

Слабость «мыслящего тростника» перед лицом «молчаливой» и «равнодушной» природы подчеркнута и в рассказе «Поездка в Полесье». «" Мне нет до тебя дела, – говорит природа челове – ку, – я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть» (…) Неизменный, мрачный бор угрюмо молчит или воет глухо – и при виде его еще глубже и неотразимее проникает в сердце людское сознание нашей ничтожности. Трудно человеку, существу единого дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, – трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды (…) Он чувствует свое одиночество, свою слабость, свою случайность…»[367]367
  Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Сочинения. Т. VII. С. 51.


[Закрыть].

Сходное настроение владеет автором и в рассказе «Довольно»: «…Одно остается человеку, чтобы устоять на ногах и не разрушиться в прах (…) спокойно отвернуться ото всего, сказать: довольно! – и, скрестив на пустой груди ненужные руки, сохранить последнее, единственно доступное ему достоинство, достоинство сознания собственного ничтожества; то достоинство, на которое намекает Паскаль, когда он, называя человека мыслящим тростником, говорит, что если бы целая вселенная его раздавила – он, этот тростник, был бы все-таки выше вселенной, потому что он бы знал, что она его давит, а она бы этого не знала. Слабое достоинство! Печальное утешение!»[368]368
  Там же. Сочинения. Т. IX. С. 117.


[Закрыть].

Вместе с тем писатель не хотел бы примириться с участью песчинки, атома, «червяка полураздавленного». В одном из писем он отмечал: «Не страшно мне смотреть вперед – только сознаю я совершение каких-то вечных, неизменных, но глухих и немых законов над собою – и маленький писк моего сознания так же мало тут значит, как если б я вздумал лепетать: «я, я, я»… на берегу невозвратно текущего океана. Муха еще жужжит – а через мгновенье – тридцать, сорок лет тоже мгновенье – она уже жужжать не будет – а зажужжит – та же муха, только с другим носом – и так во веки веков. Брызги и пена реки времен!»[369]369
  Там же. Письма. Т. V. С. 70.


[Закрыть].

Многие струны паскалевых «Мыслей» были созвучны душе Тургенева до последних дней его жизни, что, например, следует из воспоминаний поэта Я. П. Полонского, относящихся к лету 1881 г. Среди разговоров заходила у них речь и о Паскале, у которого Тургенев выделял такую мысль: люди не могли дать силу праву и дали силе право. По наблюдению Полонского, Иван Сергеевич «никак не мог помириться с тем равнодушием, какое оказывает природа – им так горячо любимая природа – к человеческому горю или к счастию, иначе сказать, ни в чем человеческом не принимает участия. Человек выше природы, потому что создал веру, искусство, науку, но из природы выйти не может – он ее продукт, ее окончательный вывод. Он хватается за все, чтоб только спастись от этого безучастного холода, от этого равнодушия природы и от сознания своего ничтожества перед ее всесозидающим и всепожирающим могуществом. Что бы мы ни делали, все наши мысли, чувства, дела, даже подвиги будут забыты. Какая же цель этой человеческой жизни?»[370]370
  Полонский Я. П. И. С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину // И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. М., 1969. Т. 2. С. 423.


[Закрыть].

По свидетельству Полонского, в их спорах Тургенев постоянно обнаруживал безотрадное, пессимистическое миросозерцание. С другой стороны, хотя он и был в юности поклонником Гегеля, отвлеченные понятия и философские термины давно уже были ему не по сердцу. Он не любил доискиваться истин, которые, по его мнению, были недостижимы. Тем не менее Герцен уловил и иные тенденции, говоря о романе «Отцы и дети»: «Requiem на конце – с дальним апрошем к бессмертию души – хорош, но опасен, ты эдак не дай стречка в мистицизм»[371]371
  Герцен Л. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 27. Кн. 1. С. 217.


[Закрыть]. Герцен имеет в виду заключительные строки эпилога, в которых говорится о могиле Базарова и его безутешных стариках-родителях: «Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет! Какое бы страстное, грозное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами; не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…».

Как бы испугавшись, Тургенев открестился от предполагаемых настроений: «В мистицизм я не ударился и не ударюсь»[372]372
  Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма. Т. IV. С. 383.


[Закрыть], – отвечал он Герцену, придерживаясь «фаустовского» мнения о равновероятной возможности веры и неверия в Бога.

Тютчев принадлежит к наиболее глубоким представителям отечественной культуры, которых волновала в первую очередь (разумеется, каждого из них на свой лад и в особой форме) «тайна человека» (Достоевский), как бы невидимые на поверхности текущего существования, но непреложные законы и основополагающие смыслы бытия и истории. Такие писатели пристальнее, нежели «актуальные», «политические» и т. п. литераторы, всматривались в злободневные проблемы, но оценивали их не с точки зрения абсолютизированных модных идей или «прогрессивных» изменений, а как очередную историческую модификацию неизменных корневых начал жизни, уходящих за пределы обозреваемого мира. После кончины Тютчева И. С. Аксаков писал К). Ф. Самарину: «Он лежал безмолвен, недвижим, с глазами, открыто глядевшими, вперенными напряженно куда-то, за края всего окружающего (выделено нами. – Б. Т. ), с выражением ужаса, и в то же время необыкновенной торжественностью на челе»[373]373
  Современники о Ф. И. Тютчеве (воспоминания, отзывы, письма). Тула, 1984. С. 45.


[Закрыть]. В приведенных словах примечательно сочетание ужаса и торжественности, т. е. своеобразного проявления и на смертном одре той неизбывной двойственности, которая постоянно вносила мучительное напряжение в духовные переживания и неизгладимый отпечаток которой он обнаруживал во всем происходящем вокруг.

Здесь уместно вспомнить строки известного письма В. А. Жуковского, который на лице покойного Пушкина обнаружил признаки открывшегося «за краем» какого-то «полного, глубоко-удовлетворяющего знания», выражение «глубокой, величественной, торжественной мысли». И Тютчеву, и Пушкину свойственно по-разному обнаруживаемое в их творчестве стремление заглянуть «за край» культурного, идеологического, экономического и т. п. пространства и времени и проникнуть в заповедные тайники мирового бытия и человеческой души, постоянно питающие и сохраняющие ядро жизненного процесса при всей изменяемости в ходе истории (до неузнаваемости) его внешнего облика. Своеобразно перекликающиеся наблюдения близких друзей и единомышленников обоих писателей свидетельствуют о высшей (но уже посмертной) ясности в достижении подобных целей, которая при жизни вследствие естественных ограничений и несовершенств всякой личности в реальной действительности всегда носит достаточно условный, приблизительный, гадательный («как бы сквозь тусклое стекло» – 1 Кор. 13, 12) характер. Однако без учета этой онтологической и человековедческой целеустремленности подлинное содержание поэтической или публицистической «фактуры» в тех или иных произведениях или размышлениях не может получить должного освещения.

Сказанное в самой высокой степени относится к мировоззрению и творчеству Тютчева, которое изначально окрашено «вопросами» (название переведенного в молодости стихотворения Гейне «Fragen») «…что значит человек? Откуда он, куда идет, и кто живет под звездным сводом?». Л. Н. Толстой относит поэта к «чуждым путешественникам» на «пустынной дороге» жизни, которых тем не менее сближает насущная озабоченность безответными вопросами: «кто мы такие и зачем и что мы живем и куда мы пойдем…»[374]374
  Там же. С. 69–70.


[Закрыть]. Взлеты и падения человеческого духа, «ужасающая загадка» смерти, «какое-то таинственное осязание бесконечности, какое-то смутное чуяние беспредельности» (К. С. Аксаков), самое главное и роковое противостояние двух основополагающих метафизических принципов антропоцентрического своеволия и Богопослушания (по убеждению Тютчева, между самовластием человеческой воли и законом Христа немыслима никакая сделка) – подобные, можно сказать, «паскалевские» вопросы составляют скрытый мировоззренческий фундамент натурфилософской или любовной лирики, историософских или политических раздумий поэта. Однако выявление соотношений и взаимодействий между «вечными» и «временными», «метафизическими» и «физическими» уровнями творчества Тютчева представляет для всякого исследователя весьма сложную задачу, обусловленную художественными особенностями его поэзии. «Тютчев, – подчеркивал Д. С. Мережковский, – достаточно несколько строк; солнечные системы, туманные пятна «Войны и мира» и " Братьев Карамазовых» сжимает он в один кристалл, в один алмаз. Вот почему критика так беспомощно бьется над ним. Его совершенство для нее почти непроницаемо. Этот орешек не так-то легко раскусить: глаз видит, а зуб неймет. Толковать Тютчева – превращать огонь в уголь»[375]375
  Мережковский Д. С. Вечные спутники. М., 1996. С. 538.


[Закрыть].

Отдавая себе отчет о точно подмеченных и подстерегающих всякого интерпретатора препятствиях и опасностях, постараемся тем не менее выделить некоторые «кристаллы» мировоззрения и мысли Тютчева, как бы растворенные в ткани многих его текстов. И для выполнения такой задачи Паскаль оказывается едва ли не самой подходящей фигурой. Когда речь заходит о западных источниках, влиявших на формирование мировоззрения Тютчева, приходится сталкиваться с известным парадоксом: однозначность тех или иных оценок нередко не подкрепляется их содержательным наполнением, а отдельные факты биографии толкуются весьма расширительно. Например, по словам К. Пфеффеля, поэт испытывал серьезное влияние теократических идей Ж. де Местра и «на всю жизнь сохранил их отпечаток»[376]376
  Лит. наследство. 1989. Т. 97 (книга вторая). С. 33, 427. Далее это издание обозначается: ЛН. Кн. 2.


[Закрыть]. И. С. Гагарин утверждал, что в петербургских салонах Тютчев исполнял «роль православного графа де Местра»[377]377
  ЛН. Кн. 2. С. 45.


[Закрыть], с которым сравнивал русского поэта и французский публицист Э. Форкад[378]378
  Там же. С. 232–233.


[Закрыть].

Действительно, можно говорить о чисто внешнем сходстве Тютчева и Ж. де Местра в их понимании божественного происхождения монархической власти, легитимизма или антихристианской сущности революции как восстания человеческого Я против высшей воли. Однако в более принципиальном и содержательном плане трудно представить менее сопоставимых мыслителей. Если для Ж. де Местра римский католицизм является главным проводником религиозно-исторического единства и сопротивления разрушительным революционным тенденциям, то у Тютчева он, напротив, и порождает (через искажение христианства корыстной политикой) протестантизм, атеизм и Революцию, истинным противовесом которой выступает у него абсолютно неприемлемое для французского мыслителя православие. По мнению католического публициста П. Лоранси, историософские построения Тютчева представляют собой «блестящую противоположность теориям христианского единства, изложенным г-ом де Местром»[379]379
  Лит. наследство. 1988. Т. 97 (книга первая). С. 238. Далее это издание обозначается: ЛН. Кн. 1.


[Закрыть]. Но ни развернутого анализа, ни даже ясного обозначения коренных расхождений между ними не встречается в научной литературе.

Еще одним примером недостаточно адекватного определения «главного учителя» Тютчева может служить косвенное, вольное или невольное выдвижение на эту роль Шеллинга в работах ряда исследователей (П. С. Попова, Л. В. Пумпянского, К. В. Пигарева, В. Сечкарева), искавших общие темы в их творчестве (пантеистическое восприятие бытия, параллелизм духовного и физического миров, одухотворение природы, «дневное» и «ночное» раздвоение души и т. д.). Но, по справедливому замечанию В. Н. Топорова, в стихотворениях Тютчева легко найти «не-шеллингианское», «транс-шеллингианское» и даже «анти-шеллингианское», сами шеллингианские образы составляют лишь часть «более общего и глубже лежащего «мифопоэтического» комплекса, который обычно ставят в соответствие с тем, что называют «космическим чувством» Тютчева…»[380]380
  Тютчевский сборник. Таллинн, 1990. С. 92.


[Закрыть]. Более того, при отсутствии надлежащей методологии соотнесения поэтических образов одного автора с философскими идеями другого, реконструкция «шеллингианского» слоя в мировоззрении и творчестве Тютчева ограничивается, как правило, недостаточно дифференцированными и интуитивно угадываемыми примерами.

К высказанному исследователем мнению можно добавить, что «шеллингианские» примеры легко заменяются «гетевскими», «романтическими» и т. п. Главное же заключается в том, что преувеличение без должных противовесов роли шеллингианства как бы заслоняет даже более общее и глубокое, нежели «космическое чувство», христианское начало мировоззрения и творчества Тютчева, которое влияло на формирование его личности и самосознания. И здесь важную роль играют собственные признания, высказывания, размышления, реакции поэта, о встречах которого с немецким философом свидетельствуют современники. По воспоминаниям русских поклонников Шеллинга, тот хвалил Тютчева как умного и проницательного собеседника. А. И. Тургенев указывает и на темы их бесед (например «безбожие Гегеля» или «бессмертие души»). Между тем нет никаких положительных отзывов самого Тютчева о Шеллинге. Более того, И. С. Аксаков писал о постоянных спорах русского поэта с немецким философом, а по свидетельству Фарнгагена фон Энзе, Тютчев весьма критически относился к Шеллингу и удивлялся, что тот «все еще производит блестящее впечатление»[381]381
  ЛН. Кн. 2. С. 459.


[Закрыть]. Возможно, в таком отношении сказались разногласия в оценке пределов рационального знания и компетенции философской науки при решении основополагающих мировоззренческих и жизненных вопросов. А. И. Тургенев, слушавший в 1832 г. курс Шеллинга по «философии Откровения», называл его «гением-христианином, возвратившимся на путь истины и теперь проповедующим Христа в высшей философии»[382]382
  Там же. С. 64.


[Закрыть]. П. Я. Чаадаев также испытывал неподдельный восторг оттого, что «глубочайший мыслитель нашего времени пришел к этой великой мысли о слиянии философии с религией»[383]383
  Чаадаев П. Я. Статьи и письма. 2-е изд. М., 1989. С. 225.


[Закрыть].

Реакция Тютчева была, можно сказать, прямо противоположной. Он словно вступает в заочный диалог с А. И. Тургеневым и П. Я. Чаадаевым, когда возражает Шеллингу: «Вы пытаетесь совершить невозможное дело. Философия, которая отвергает сверхъестественное и стремится доказывать все при помощи разума, неизбежно придет к материализму, а затем погрязнет в атеизме. Единственная философия, совместимая с христианством, целиком содержится в катехизисе. Необходимо верить в то, во что верит святой Павел, а после него Паскаль, склонять колена перед Безумием креста или же все отрицать. Сверхъестественное лежит в глубине всего наиболее естественного в человеке. У него свои корни в человеческом сознании, которые гораздо сильнее того, что называют разумом, этим жалким разумом, признающим лишь то, что ему понятно, то есть ничего»[384]384
  ЛН. Кн. 2. С. 37.


[Закрыть].