Текст книги "«Мыслящий тростник». Жизнь и творчество Паскаля в восприятии русских философов и писателей"

140. Иные наши пороки – только отростки других, главных пороков: если срубить ствол, они отсохнут, как древесные ветви.

141. Стоит злонамеренности перетянуть на свою сторону разум, как она преисполняется гордыни и выставляет союзника напоказ во всем его блеске.

Стоит воздержанности или суровому подвижничеству потерпеть крах и признать победу естества, как злонамеренность, отмечая сию победу, снова преисполняется гордыни.

142. Неправедность. – Самомнение в сочетании с ничтожеством – вот она, величайшая неправедность.

143. Противоречие. – Наша гордыня, берущая верх над всем нашим горестным ничтожеством: она либо вообще его утаивает, либо, вынужденная признать, тут же начинает хвалиться способностью признать это ничтожество.

144. Гордыня перевешивает и сводит на нет в душе человека его сознание собственного горестного ничтожества. Вот уж и впрямь редкостное чудище, вот уж бьющий в глаза самообман! Человек пал и утратил истинное свое место; теперь он беспокойно его ищет – это относится ко всем людям; посмотрим, кому удастся обрести утраченное.

145. Нам не довольно нашей собственной жизни и нашего подлинного существа: мы жаждем создать в представлении других людей некий воображаемый образ и для этого все время тщимся казаться. Не жалея сил, мы приукрашиваем и холим это воображаемое «я» в ущерб настоящему. Если нам свойственно великодушие, или спокойствие, или умение хранить верность, мы торопимся оповестить об этих свойствах весь мир и, дабы наградить ими нас выдуманных, готовы отобрать их у нас настоящих; мы даже не погнушаемся стать трусами, лишь бы прослыть храбрецами. Несомненное доказательство ничтожности нашего «я» в том и состоит, что это «я» не довольствуется только собою истинным или собою выдуманным и неустанно меняет их местами! Ибо кто отказался бы пойти на смерть ради сохранения чести, тот прослыл бы последним из подлецов.

146. Гордыня. – Любознательность – это все то же тщеславие. Чаще всего люди набираются знаний, чтобы потом ими похваляться. Никто не стал бы путешествовать по морям ради одного удовольствия увидеть что-то новое; нет, в плавание отправляются в надежде рассказать об увиденном, поразглагольствовать о нем.

147. Общее глубоко укоренившееся заблуждение полезно людям, если речь идет о чем-то им вовсе неведомом, например, о Луне, влиянию которой приписывают и смену времен года, и моровые поветрия и пр., ибо из всех поветрий самое распространенное – бесцельное любопытство людей ко всему, для них непостижимому, так что лучше пусть заблуждаются, чем живут во власти такого беспокойного и бесплодного чувства.

148. Похвальнее всего те добрые дела, которые совершаются втайне. Читая о них в истории, например на странице 184, я от души радуюсь. Но, как видно, они остались не совсем в тайне – кто-то о них прознал; и пусть человек искренне старался их утаить, щелочка, через которую они просочились, все портит, ибо лучшее в добрых делах – это желание совершать их втайне.

149. Слава. – Восхищение развращает человека с младых ногтей. «Как он замечательно сказал! Как замечательно поступил! Ну, не умница ли он!»

Воспитанники Пале-Рояля, не ведающие подстегиваний зависти и славолюбия, впадают в нерадивость.

150. О жажде снискать уважение окружающих. – Терпя множество бед, впадая во множество заблуждений и пр., мы тем не менее одержимы гордыней, вошедшей в нашу плоть и кровь. Мы с радостью отдадим все, вплоть до жизни, лишь бы привлечь к себе внимание.

Тщеславие: игры, охота, хождение по гостям и театрам, пустое старание увековечить имя.

151. Мы так спесивы, что хотели бы прославиться среди всех людей, населяющих Землю, даже среди тех, которые появятся, когда мы уже исчезнем; мы так суетны, что тешимся и довольствуемся уважением пяти-шести человек, которые близко нас знают.

152. Люди не стараются стяжать всеобщее уважение в тех местах, где они – всего лишь прохожие, но очень заботятся об этом, если им случится там осесть хоть на малый срок. А на какой все-таки? На срок, соразмерный нашему мимолетному и бренному бытию в этом мире.

153. Тщеславие так укоренилось в нашем сердце что любой человек, будь то солдат или подмастерье, повар или грузчик, вечно чем-нибудь похваляется и жаждет обзавестись почитателями; хотят славы все – даже философы; сочинители трактатов против тщеславия хотят прославиться тем, что так хорошо о нем написали, а читатели этих трактатов – тем что их прочли; и я, пишущий эти строки, тоже может быть, хочу стяжать ими славу, и, быть может, будущие мои читатели…

154. Ремесла. – Слава так сладостна, что люди идут ради нее на все – даже на смерть.

155. (Слава.) – Ferox gens nullam esse vitam sine armis rati[541]541
  Свирепое племя, для которого немыслима жизнь без оружия (лат.).


[Закрыть]. Одни предпочитают смерть миру, другие – войне.

Люди ради любого своего убеждения готовы пожертвовать жизнью, хотя, казалось бы, любовь к ней так сильна и так естественна.

156. Противоречие: пренебрежение нашим бытием, смерть во имя любой безделицы, ненависть к нашему бытию.

157. Даже именитейшему вельможе следует не пожалеть усилий, чтобы обзавестись истинным другом, так он ему будет полезен, ибо друг не поскупится на похвалы и встанет за него горой не только при нем, но и в его отсутствие. Только бы не сделать ошибки при выборе, потому что, если он заручится дружбой дурака, проку от этого не будет никакого, сколько бы тот его ни превозносил; впрочем, дурак и превозносить не станет, если не встретит поддержки: все равно с его мнением никто не посчитается, так уж лучше он позлословит за компанию.

158. Твой господин любит и превозносит тебя, – но разве благодаря этому ты уже не его раб» Просто ты приносишь ему немалый доход. Сегодня твой господин тебя хвалит, а завтра прибьет.

159. Противоречия. – Человек от природы доверчив, недоверчив, робок, отважен.

160. Описание человека: зависимость, жажда независимости, множество надобностей.

161. Отдавая чужое творение кому-нибудь на суд, до чего же трудно не повлиять заранее на приговор! Говоря: «По-моему, это прекрасно!» или: «По-моему, сплошная невнятица!» и прочее в том же роде, мы побуждаем воображение собеседника следовать за нами, либо, напротив, нам сопротивляться. Всего лучше просто молчать – тогда он будет судить исходя из собственных убеждений, то есть из убеждений, присущих ему в данную минуту, и прочих обстоятельств, к которым мы не причастны. Таким образом, своего мнения мы ему не навяжем, если, разумеется, пренебречь тем, что и молчание воздействует по-разному, в зависимости от оттенков смысла, которые он пожелает в него вложить, и от выводов, которые сделает из наших жестов, мимики, тона, и от умении этого человека читать по лицам. Вот до какой степени трудно не повлиять на суждение любого из нас или, вернее, до какой степени редко оно бывает твердым и независимым.

162. Узнав главенствующую страсть человека, мы уже не сомневаемся, что путь к его сердцу нам открыт, а меж тем у любого, кого ни возьми, без счета причуд, идущих вразрез с его собственной выгодой, как он сам ее понимает; вот это сумасбродство людей и смешивает все карты в игре.

163. Lustravit lampade terras[542]542
  Озаряет светочем земли (лат.).


[Закрыть]. – Погода мало влияет на расположение моего духа – у меня мои собственные туманы и погожие дни; порою оно даже не зависит от благоприятного или дурного оборота моих дел. Случается, я не дрогнув встречаю удары судьбы: победить ее так почетно, что, вступая с ней в борьбу, я сохраняю бодрость духа, меж тем как иной раз, при самых благоприятных обстоятельствах хожу словно в воду опущенный.

164. Мы так жалки, что, радуясь чему-то, нам удавшемуся, неизменно возмущаемся, если нас постигает неудача, а это может случиться – и случается – в любую минуту. Кто научился бы радоваться удаче, не возмущаясь неудачей, тот сделал бы удивительное открытие – все равно что изобрел бы вечный двигатель.

165. Когда человек занят каким-нибудь неприятным делом и при этом твердо рассчитывает на его счастливый исход, радуется малейшим успехам, но отнюдь не огорчается из-за неудач, тогда позволительно думать, что он вовсе не прочь проиграть это дело, тем не менее преувеличивает любой благоприятный признак, чтобы высказать крайнюю свою заинтересованность и напускной радостью скрыть подлинную, вызванную тайной уверенностью, что дело-то все равно проиграно.

166. Пока человек здоров, он недоумевает, как это ухитряются жить больные люди, но стоит ему прихворнуть, как он начинает глотать лекарства и даже не морщится: к этому его понуждает недуг. Нет у него больше страстей, нет желания пойти погулять, развлечься, рождаемого здоровьем, но несовместного с дурным самочувствием. Теперь у человека другие страсти и желания, они соответствуют его нынешнему состоянию и рождены все той же природой. Тем-то и мучительны страхи, выдуманные нами самими и отнюдь нам не соприродные, что заставляют терзаться страстями, чуждыми нашему теперешнему состоянию.

167. По самой своей природе мы несчастны всегда и при всех обстоятельствах, ибо желания, рисуя нам полноту счастья, неизменно сочетают нынешние наши обстоятельства с удовольствиями, покамест недоступными; но вот мы обрели эти удовольствия, меж тем как счастья не прибавилось, потому что изменились наши обстоятельства, а с ними и желания.

Нужно раскрыть суть этого общего положения.

168. Мы нисколько не дорожим нашим настоящим. Только и делаем, что предвкушаем будущее и торопим его, словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно слишком рано ушло: исполненные неблагоразумия, блуждаем во времени, нам не принадлежащем, пренебрегая тем единственным, которое нам дано, исполненные тщеты, целиком погружаемся в исчезнувшее, бездумно ускользая от того единственного, которое при нас. А дело в том, что настоящее почти всегда причиняет нам боль. Когда оно горестно, мы стараемся его не видеть, а когда отрадно – горюем, видя как быстро оно ускользает. Мы пытаемся продлить его, переправляя в будущее, тщимся распоряжаться тем, что не в нашей власти, мечтаем о времени, до которого, быть может, не дотянем.

Покопайтесь в своих мыслях, и вы найдете в них или прошлое, или будущее. О настоящем мы почти не думаем, а если и думаем, то лишь в надежде, что оно подскажет нам, как лучше устроить будущее. Настоящее никогда не бывает нашей целью, оно вместе с прошлым – средства, единственная цель – будущее. Вот и получается, что мы никогда не живем, только располагаем жить и, уповая на счастье, так никогда его и не обретаем.

169. Горестное ничтожество. – Горестное ничтожество человеческой судьбы глубже всех познали и лучше всех выразили в словах Соломон и Иов – счастливейший и несчастнейший из смертных: один на собственном опыте познал всю тщету наслаждений, другой – всю несомненность несчастий.

170. Человек чувствует, какая малость – все доступные ему наслаждения, но не понимает, какая тщета – все чаемые; в этом причина людского непостоянства.

171. Непостоянство. – У предметов множество свойств, у души множество склонностей, ибо все, что ей открывается, – непросто, и сама она, открываясь, всегда являет себя непростой. Поэтому одно и то же вызывает у человека то смех, то слезы.

172. Непостоянство. – Многие полагают, что человек отзывается на прикосновение, как обыкновенный орган. Он и впрямь орган, но причудливый, изменчивый, каждый со своими отличиями (и трубы в нем соединены без всякого порядка). Кто умеет играть только на обыкновенных органах, не извлечет согласных звуков из этого инструмента: надобно знать расположение всех его (регистров).

173. Непостоянство и причудливость. – Тот, кто живет трудами рук своих, и тот, кто властвует над самой могучей в мире державой, занимают положения, одно с другим несовместные. Однако эти положения объединены в персоне турецкого султана.

174. Пусть человеку нет никакого резона лгать, это отнюдь не значит, что он говорит чистую правду: иные люди лгут просто во имя лжи.

175. Нас утешает любая малость, потому что любая малость повергает в уныние.

176. Как могло случиться, что этот человек, который так удручен кончиной жены и единственного сына, да еще озабочен исходом нескончаемой тяжбы, – как могло случиться, что вот сейчас он отнюдь не погружен в скорбь и весьма далек от тяжких и беспокойных раздумий? Не удивляйтесь: он должен так отбить посланный ему мяч, чтобы тот отлетел к его партнеру: ведь если мяч, стукнувшись о крышу упадет на землю, партия будет проиграна, – ну разве может человек, увлеченный подобным делом, думать о других своих делах? Столь достойное занятие просто не может не поглощать все силы этой возвышенной души, все до единой мысли этого разума. Человек, рожденный на свет, дабы познать Вселенную, судить обо всем и всех, править целыми державами, – этот самый человек целиком поглощен охотой на зайца. А кто не снизойдет до сего занятия, захочет всегда быть на высоте, тот покажет себя еще большим глупцом, ибо это означает, что он пытается стать выше всего человечества, меж тем как на деле – обыкновеннейший человек, мало на что способный и способный на многое, ни на что и на все – он не ангел, не животное, он – человек.

177. Люди с увлечением гоняют мячи, гоняют зайцев: в этих занятиях находят отраду даже короли.

175. Тщета. – Люди живут в таком полном непонимании тщеты всей человеческой жизни, что приходят в полное недоумение, когда им говорят о бессмысленности погони за почестями. Ну не поразительно ли это?

179. На мой взгляд, Цезарь был слишком стар для такой забавы, как завоевание мира. Она к лицу Августу или Александру: эти были молоды, а молодым людям трудно обуздать себя, но Цезарю пристало проявить большую зрелость.

150. Чтобы до конца уяснить себе всю суетность человеческой натуры, довольно вдуматься в причины и следствия любви. Причина ее – «неведомо что» (Корнель), а следствия ужасны. Это «неведомо что», эта малость, которую и определить-то невозможно, потрясает землю, движет монархами, армиями, всем миром.

Нос Клеопатры: будь он чуть покороче, весь облик Земли был бы сегодня иным.

181. Когда толпы иудеев привели Иисуса Христа к Пилату и, начав обвинять Его, случайно помянули Галилею, это дало повод прокуратору послать Иисуса Христа к Ироду; и вот так воплотилось в жизнь таинство, вот так Он был судим иудеями и язычниками. То, что по виду было делом случая, оказалось причиной воплощения в жизнь таинства.

182. Пример нравственной воздержанности Александра Великого куда реже склоняет людей к самообузданию, нежели пример его пьянства – к распущенности. Ничуть не зазорно быть менее добродетельным, чем он, и, в общем, простительно – быть более порочным. Каждый полагает – не такой уж он заурядный распутник, если те же пороки были свойственны и великим людям, ибо никому не приходит в голову, что как раз в этом великие люди ничем не отличаются от заурядных смертных. Им подражают в том, в чем они подобны всем прочим, потому что, при этой возвышенности, какая-нибудь черта всегда уравнивает самых возвышенных с самыми низменными. Они не висят в воздухе, но оторваны от всего нашего общества. Нет, нет, они лишь потому больше нас, что на голову выше, но их ноги на том же уровне, что и наши, они попирают ту же землю. Эти их конечности нисколько не возвышаются над нами, над малыми сими, над детьми, над животными.

183. Стоит нам увлечься каким-нибудь делом – и мы тотчас забываем о долге: например, мы в восторге от какой-нибудь книги, вот и утыкаемся в нее, пренебрегая самыми насущными делами. В таких случаях следует взяться за что-либо очень скучное – и тогда, под предлогом, что у нас есть дело поважнее, мы возвращаемся к исполнению долга.

184. Люди безумны, и это столь общее правило, что не быть безумцем – тоже своего рода безумие.

185. Всего более меня удивляет то, что люди ничуть не удивляются немощности своего разума. Они самым серьезным образом следуют заведенным обычаям, и вовсе не потому, что полезно повиноваться общепринятому, а потому, что твердо уверены уж они-то не ошибутся в выборе разумного и справедливого. Ежечасно попадая впросак, они с забавным смирением винят в этом себя, а не те житейские правила, постижением которых так хвалятся. Подобных людей множество, они слыхом не слыхивали о пирронизме, но служат вящей его славе, являя собой пример человеческой способности к самым бессмысленным заблуждениям: они ведь даже не подозревают, насколько естественна и неизбежна эта немощность их разумения, – напротив того, неколебимо убеждены в своей врожденной мудрости.

Особенно укрепляют учение Пиррона те, кто его не разделяет: будь пиррониками все без исключения, в пирронизме не содержалось бы ни крупицы истины.

186. Учение Пиррона укрепляют не столько его сторонники, сколько противники: бессилие человеческого разумения куда более очевидно у тех, кто о нем не подозревает, нежели у тех, кто его сознает.

187. Речи о смирении полны гордыни у гордецов и смирения – у смиренных. Точно так же полны самоуверенности речи людей самоуверенных, пусть даже они – последователи Пиррона: мало кто способен смиренно говорить о смирении, целомудренно – о целомудрии или высказывать сомнение, обсуждая пирронизм. Мы – вместилище лжи, двоедушия, противоречий, вечно скрытничаем и лицемерим перед самими собою.

185. Письмо о малоумии человеческой науки и философии. Предшествует разделу о развлечении. Felix qui poluit… Felix, nihil admirari[543]543
  Счастлив, кто мог… Счастлив, ничему не удивляясь (лат.).


[Закрыть]. Двести восемьдесят видов величайшего блага у Монтеня.

189. (Но, быть может, безмерностью своей этот предмет превосходит возможности нашего разума. Обратимся же к его измышлениям в той области которая ему доступна. Нет на свете вопроса, который так близко бы его касался и, следовательно, толкал бы к особенно глубоким раздумьям, нежели вопрос, в чем же заключается высшее для него благо. Давайте посмотрим, к каким выводам пришли эти ясновидящие и сильные духом господа и царит ли между ними согласие.

Один говорит, что высшее благо – в добродетели, другой – в наслаждении, тот – в следовании голосу природы, этот – голосу истины: Felix qui potuit rerum cognoscere causas[544]544
  Счастлив, кто мог познать причины вещей (лат.).


[Закрыть], кто-то – в полном неведении, а кто-то – в беззаботной неге, одни утверждают, что высшее благо – в сопротивлении всем обманчивым видимостим, другие – в способности ничему не удивляться: Nihil mirari prope res una quae possit facere et servare beatum[545]545
  Ничему не удивляться – вот почти единственный способ стать и остаться счастливым (лат.).


[Закрыть]; ну, а достославные пирроники – в бесценной своей атараксии, в сомнении и отказе от категорических утверждений, наиболее же мудрые считают, что с помощью одного желания, даже и горячего, нам его вообще не обрести. Вот так-то.

По если эта распрекрасная философия, невзирая на столь долгие и упорные труды, так и не пришла к единому определенному выводу, то, быть может, душа с помощью собственных своих усилий способна познать самое себя» Послушаем, что об этом говорят властители дум мира сего. Как они себе представляют, из чего она состоит» Удалось ли им открыть ее местоположение» Проведать, откуда она произошла, сколь долговременна, каким путем она отлетает»

Или душа тоже слишком благородный предмет для ее собственных непросвещенных взоров» Так пусть их опустит, снизойдет к миру материальному, – посмотрим, постигает ли она, из чего сотворено то самое тело, которое она одушевляет, и другие тела, видимые и подвластные ей. Что же все-таки постигли они, эти великие догматики-всезнайки» Harum sententiarum[546]546
  Из этих мнений (лат.).


[Закрыть].

Этим вполне можно было бы ограничиться, когда бы разум и впрямь отличался разумностью. Ее хватает на то, чтобы признать, – да, покамест ничего незыблемого ему установить не удалось, но он отнюдь не теряет надежды, напротив, с прежним пылом продолжает поиски, убеждая себя, что у него достаточно сил для окончательной победы. Пусть же добивается ее, а потом, сопоставив эти мощные силы с достигнутым ими, сделаем выводы, попытаемся определить, действительно ли он обладает теми органами и инструментами, которые необходимы для овладения истиной.

190. Они твердят, будто затмения предвещают беду, но беды так часто постигают нас, так обыденны, что предсказатели неизменно угадывают; меж тем если бы они твердили, что затмения предвещают счастливую жизнь, то столь же неизменно ошибались бы. Но счастливую жизнь они предсказывают лишь при редчайшем расположении небесных светил, так что и тут почти никогда не ошибаются.

191. Часть I, 1, 2. Раздел 4.

(Предположение. – Не составит труда спустить разум еще на ступень – уж там-то он проявит себя во всей своей смехотворной нелепости. Ибо он сам даст нам доказательства этого.) – Что может быть абсурднее заявлений, будто неодушевленные тела испытывают страсти, боязнь, отвращение? Будто эти бесчувственные, безжизненные, более того, не способные к жизни тела могут преисполняться страстями, хотя непременное условие существования оных страстей – душа, чувствительная по крайней мере настолько, чтобы их чувствовать? Будто они могут бояться пустоты? Но что такого страшного в пустоте? И возможно ли утверждение более низменное и смехотворное? И это еще не все: согласно вышеприведенному утверждению, в неодушевленных телах скрыт некий источник движений, дающий им возможность избегать пустоты. Значит, у них есть ноги, руки, мышцы, нервы?

192. (Декарт. – Следует определить в общем виде: «Осуществляется это с помощью образа и движения» – так оно будет правильно. Но объяснить, каковы они, и воссоздать механизм – попытка смехотворная, ибо она бесполезна, бездоказательна, тягостна. А если бы удалась, мы считали бы, что все философские системы, вместе взятые, не стоят и часа потраченного на них времени.)

193. Написать против тех, кто тщится слишком углублять науки. Декарт.

194. Не могу простить Декарту: он стремился обойтись в своей философии без Бога, но так и не обошелся, заставил Его дать мирозданию толчок, дабы привести в движение, ну, а после этого Бог уже стал ему не надобен.

195. Декарт бесполезен и бездоказателен.

196. Тщета наук. – Если я не знаю основ нравственности, наука об окружающем мире не принесет мне утешения в дни горестных испытаний, а вот основы нравственности утешают и при полном незнании наук о предметах окружающего мира.

197. Слабость. – Все усилия людей сводятся к тому, чтобы обрести как можно больше благ, но, обретя, они не в состоянии ни доказать, ни отстоять с силой свои права на них, потому что все добытое ими – лишь пустые человеческие фантазии. Точно так же обстоит дело и с нашими знаниями, ибо малейший недуг сводит их на нет. Мы не способны овладеть ни истиной, ни благом.