Текст книги "Собрание сочинений в 20 т. Том 14. Тайна трёх"

Сказкой начинается все. Только что Персефона, рожденная от кровосмешения Зевса с Деметрой, сына с матерью, заневестилась, как все Олимпийские боги начали добиваться любви ее так, что, боясь кровавой между ними распри, мать спрятала дочь в подземный вертеп, где велела сторожить ее змеям. Но Зевс, воспылав и к ней кровосмесительной похотью, обернулся крылатым змеем, драконом, обманул сторожей, вполз в пещеру, сочетался с дочерью в любви, и родилось от них «рогатое» или «вологлавое Дитя», keroên brephos, Дионис-Загрей[1057]1057
  Nonnos Panopolit., Dionysiaka, IV, v. 264. – R. Koehter, Dionysiaka des Nonnos von Panopolis, 18. – Clemens. Alex., Adhorlat., II, 16–18. – Lobeck, Agloaphamus, p. 552. – O. Müller, Prolegomena, p. 390. – Creuzer, Symbolik und Mithologie, 1812, III. 350.


[Закрыть].

Вся эта сказка – позднее наслоение нового мифа на древней мистерии, как бы сверху, недавно налипшие водоросли, тина, ракушки, на древнем орихалке «Атлантской скрижали». Стоит только снять этот верхний слой, чтобы увидеть под ним, если еще не орихалк, то уже вулканическую лаву и тысячелетнюю ржавчину.

XXVII

Лестница кровосмешений: первое – сына с матерью, Зевса с Деметрой; второе – отца с дочерью, Зевса с Персефоною; будет и третье – опять сына с матерью, Загрея с Персефоною, чтобы родить Иакха и Кору; будет и четвертое – Иакха с Корою, брата с сестрою, чтобы родить Неизвестного. Что это значит? Новая сказка бессмысленна; может быть, и древний миф – налипшая на орихалке тина, уже не помнит смысла; помнит, да и то смутно, только древнейшая мистерия – лава и ржавчина. «Ложе Персефоны несказанное», – поет орфический гимн; «Первенцем, рожденным в браке несказанном», – называет Диониса-Загрея тот же гимн. Как рождается бог, не говорить, матери его не называть, – такова заповедь орфиков[1058]1058
  Plutarch., vita Caesar., IX.


[Закрыть]. Что-то здесь так свято и страшно, что об этом нельзя говорить. Что же именно? Кажется, догмат «божественных кровосмешений». Узел их – двойной, тройной, четвертной – все крепче и крепче стягивается в мертвую петлю, чтоб задушить, убить Убийцу, Лютого Эроса – безличный Пол; остановить обратным толчком, anakyklosis, вечно вертящееся колесо Иксиона – рождение, смерть – смерть, рождение, – адскую пытку мира, колесование «дурной бесконечностью». Ткутся на ткацком станке «божественных кровосмешений» крепчайшие петли той сети, которою некогда Великий Ловец изловит последнего врага – Смерть.

Так, в одном порядке, а в другом – в догмате троичном – первый Дионис, «ветхий денми», – Сын в лоне Отца; Сын и Отец – одно, как Персефона и Деметра, Дочь и Мать, – одно. Если так, то здесь уже нет кровосмешений: Сын-Отец соединяется с Матерью-Дочерью – Андрогин с Андрогином – в любви совершенной. Здесь уже не новая сказка – сверху налипшая тина, ни даже древний миф – лава и ржавчина, а древнейшая мистерия – орихалк «Атлантской скрижали».

XXVIII

Бог – «крылатый змей», что это значит, миф тоже забыл, но смутно помнит мистерия. Змей – дьявол для нас, но для народа Божьего, Израиля, может быть и Существом Божественным – образом Иагве, Бога Всевышнего. «Сделал Моисей медного змея и вознес его, как знамя», – чтобы спасти народ от множества змей, напавших на него в пустыне, и «когда змей ужалил человека, он, взглянув на Медного Змея, оставался жив»[1059]1059
  Числ. 21, 9. – IV Цар. 18, 4.


[Закрыть]. Это знамя, по христианскому толкованию, есть бывшее Древо Жизни – будущий Крест: «как Моисей вознес змея в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому»[1060]1060
  Ио. 3, 14.


[Закрыть].

Вспомним образ Кветцалькоатля, Диониса древнемексиканского, – «пернатого Змея с человеческим лицом» – «Птицу-Змея», Kukuklan, соединяющего два естества, небесное, пернатое, и подземное, змеиное: «прост, как голубь, мудр, как змей»; вспомним в древнетольтекском рисунке райское Дерево Жизни, с надломленным посередине стволом, источающим кровь и обвитым кольцами Змея с лицом Мужеженщины, arsеnothêlys, как определяют гностики офиты существо «второго Адама, Сына Человеческого». Медного Змея как будто предчувствуют и теотигуаканские ваятели, сплетая кольца базальтовых змей в подобья крестов[1061]1061
  См. выше: Атлант. I. Крест в Атлантиде, XVI–XVII.


[Закрыть]. Если в двух половинах мира, восточной и западной, два символа такой религиозной глубины и сложности, как эти, совпадают так поразительно, то очень вероятно, что оба восходят к той общей, неисследимой для нас, «Атлантической» древности, когда эти две ныне распавшиеся половины мира еще были соединены, – к тому, что мы называем «перворелигией человечества».

XXIX

Что же значит «рогатое» или «вологлавое Дитя»? Значит, бесенок для нас, все еще верящих глупому средневековому черту. Но вспомним «рогатую личину», facies cornuta, образ Божий, на лице Моисея, сходящего с горы Синайской; вспомним в Апокалипсисе «Агнца, как бы закланного, имеющего семь рогов, стоящего посреди престола (Божьего) на небе»; вспомним Крито-Миносские «роги посвящения» и бесчисленных жертвенных Тельцов и Агнцев, от Египта и Вавилона до Перу и Мексики, – вспомним все это, и мы поймем, почему Загрей – «Дитя рогатое», почему Зевс-Отец, только что увидел Сына-Жертву, узнал его и полюбил, как Сына единородного, посадил его одесную себя на престоле, дал ему власть метать громы[1062]1062
  Creuzer, 348.


[Закрыть] и предназначил к владычеству над миром:

 
Слушайте, боги: над вами его я царем поставляю,
 

приводит неоплатоник Прокл будто бы из стихов самого Орфея слова Зевса к Олимпийским богам, и другой, тоже «орфеев стих»:

 
Зевс царит надо всем, а Вакх царит и над Зевсом[1063]1063
  Procl., in Plat. Cratyl., 396 b. – S. Reinach, 80.


[Закрыть].
 

Мы поймем, почему орфики молятся:

 
О, Загрей, из всех богов высочайший!
 

и называют его «первым и последним богом»[1064]1064
  Procl., in Plat. Tim., 1. V. – Creuzer, 326.


[Закрыть].

Начатое здесь кончит, снящееся здесь увидит наяву ап. Павел:

«Бог воскресил Его из мертвых и посадил одесную Себя на небесах, превыше всякого начальства, и власти, и силы, и господства, и всякого имени, именуемого не только в сем веке, но и в будущем… все покорил под ноги Его и поставил Его выше всего»[1065]1065
  Ефес. 1, 17–22.


[Закрыть].

«Вот ваш Агнец – рогатое Дитя, Загрей. На что вам другого?» – посмеется в «Правдивом Слове» – нынешних «правдивых» историков предтеча, Цельз, и ужаснется Ориген «подобию бесовскому», не узнав смиреннейшей тени, черной на белой пыли дороги, у ног Господних[1066]1066
  Origen., contra Cels., IV, 17.


[Закрыть].

XXX

Липкая тина, водоросли, ракушки, жесткая ржавчина, лава, – снято все, и мы как бы руками ощупываем гладкую, из неизвестного металла литую скрижаль; как бы глазами видим на ней полустертый, осененный крестом облик какого-то жертвенного животного, Тельца или Агнца; как бы глазами читаем надпись под ним: «Сын Божий умер за людей».

XXXI

Злая мачеха, Гера, давно уже ревнуя Зевса к Персефоне и желая погубить Загрея, когда однажды Зевс отлучился с Олимпа, подговорила титанов напасть и растерзать Младенца, – так продолжает сказка.

Кто такие титаны? Злые ли демоны, гиганты-чудовища, подобные Эфиальту и Бриарею, или древние боги, оклеветанные жертвы новых богов, человеколюбцы и страстотерпцы, подобные Атласу и Прометею?

 
Дети Небес и Земли, венчанные славой Титаны,
Пращуры пращуров наших, живущие в Тартаре темном,
Вы – родники и начала всей страждущей твари, —
 

молятся им орфики[1067]1067
  Hymn. Orph., XXXVI. – O. Kern, 554.


[Закрыть]. Кажется, природа титанов двойственна: то, как стихийная, не знает ни добра, ни зла; то, как человеческая, может быть злою и доброю. Сам Дионис, прежде чем сделаться жертвою, полутитан: вот почему «Загрей – дикий», Zagreus agrios. Дикое в нем, так же как в них, – первично-стихийное, свободное, еще не сделавшее выбора между злом и добром. «Бог поставил свободную волю Своего творения так высоко, что подчинил ей судьбу всего дела Своего»[1068]1068
  Schelling, Philosophie der Offenbarung, 359.


[Закрыть]. Эта свобода в Боге – титан в Дионисе. Чтобы сделать свободный выбор, надо знать, а чтобы знать, надо страдать; жажда свободы есть жажда познания – страдания. Этот вечный закон Катода, Нисхождения, царит и над Дионисом, Сыном, так же как над Деметрой, Матерью. Память неба о земле, первая черная точка скорби земной в небесной радости, как бы черная мушка на снежной белизне Олимпа, – вот что такое титан в Дионисе.

XXXII

Первая точка, но не последняя. Черные тени встают из подземных глубин, выползают, огромные; лезут, карабкаются по отвесным кручам скал, неуклюжие; падают и лезут опять; к небу тянет подземных закон Восхождения, Анода. Страшные, черные, небесным огнем опаленные лица; кровью слезящиеся очи. Чтоб не испугать Младенца, ухитрились: вымазали мелом черные лица, точно белые маски надели[1069]1069
  Koehler, 13.


[Закрыть], но лучше не стали, только смешное прибавили к страшному. Вот где начало всех будущих «масок», «лицедейств», на сцене мира, – всей будущей земной Трагикомедии, от которой хочется плакать и смеяться вместе.

Взлезли, наконец, на небо; по снегу Олимпа ползут, стелются узко, плоско и длинно, как закатные тени или прибитые псы; доползли до порога вышней обители, подняли головы, глянули внутрь, в опустевший чертог, где маленький Мальчик прячется в угол, смотрит на них большими глазами, боится и любопытствует. Черные кивают ему головами, скалят зубы ласково, манят небесное Дитя земными игрушками – земной геометрией, физикой, механикой: конусом, кубарем, волчком, игральными костями, золотым Гесперидовым яблоком и круглым, как солнечный диск, золотым зеркалом[1070]1070
  Nonnos Panopol., VI. – Arnob., V. – Lobeck, Aglaoph., 547. – Welcker, 638. – Creuzer, 350–352. – Koehler, 14.


[Закрыть].

Мальчик осмелел, подошел, начал играть: в кости – в случай; в мяч – Гесперидово яблоко – плод с Древа Жизни; ставит на острие конус – необходимость, невозможность соединить центр с окружностью, Бога – с миром; катит кубарь – шар земной, и пускает волчок – звездную сферу небес, вертящуюся в вечности. Кроме игральных костей, все круглое, подобное круговращениям мировых колес, циклов-эонов, в вечных возвратах, «дурных бесконечностях».

XXXIII

Мальчик играет, а все же косится на черных с белыми лицами. Вдруг глянул в зеркало, увидел себя и загляделся так, что все забыл. Черные подкрались сзади, кинулись, схватили, захохотали до кровавых слез; еще не знают, что сделают, – заласкают или задушат, загрызут. Мальчик забился в руках у них, как пойманная бабочка; выскользнул змейкой, выпорхнул птичкой, и побежал, меняя бесчисленно образы: ржущий конь, пенистый вал, рыкающий лев, жужжащая мушка, далекая звездочка, туча, гора, былинка. Ловят – изловить не могут. Но только что, кончив весь круг превращений, вернулся к тому, чем был в начале, – к рогатому Младенцу-Жертве, – поймали, заласкали, задушили, растерзали, разрубили на части двуострою секирою, лабрисом, как жертву – жрецы, выпили кровь, мясо сварили в котле, изжарили на вертеле и пожрали все, кроме сердца: «сердце, еще бьющееся», pallomenên kardian, отняла у них вовремя подоспевшая Афина и отдала его Зевсу[1071]1071
  Welcker, 632–638.


[Закрыть]. Тот испепелил титанов молнией, и закишели, в непростывшем пепле их, люди, как черви: вот почему два начала в естестве человеческом – злое, титаническое, и благое, божеское, поглощенное титанами с Дионисовой плотью и кровью.

Сердце же его, обнаженное, облекла Деметра новою плотью Вакха Человека, Диониса третьего, земного (первый, Небесный, – Дий; второй, Подземный – Загрей). Так, по одному сказанию, а по другому, – члены растерзанного, но не пожранного Диониса, заключив их в гроб-ковчег, сами титаны передали Аполлону для воскрешения, и тот похоронил их у своего Дельфийского треножника, до дня воскресения. Значит, убийцы раскаялись – поняли, что сделали: не были злы до конца, а только буйны и слепы, как стихийные силы природы. И еще по другому сказанию, сердце Сына, Диониса, проглотил Отец-Зевс, или, растворив, истолченное, в нектаре, напоил им Семелу, Zemla, – третью Деметру, Земную (первая – Небесная, Урания; вторая – Подземная, Хтония), и когда сочетался с нею в любви, родился от нее Дионис Человек[1072]1072
  Creuzer, 444.


[Закрыть].

XXXIV

Мифы на мифы, новые – на древние, как листики слоеного теста или пласты геологических пород, наложены и скреплены так, что ни разделить, ни даже различить их почти невозможно; но чувствуется всюду в этой переслойке смешение новизны с давностью: детская сказка – солнечная рябь на лазурной глади того Океана, где погребена Атлантида.

Так же как звероловы Миносского Крита и цари атланты в мифе Платона ловят сетями жертву-быка, ловят и титаны незримою сетью лжи Дитя рогатое или вологлавое; так же разрубают жертву на части, жарят мясо и пьют кровь. Чем разрубают? Лабрисом, двуострою секирою, – крестом распятого Эроса, знаменьем Божественной Двуполости, потому что и сам Загрей двупол – «крылатая Мужеженщина»[1073]1073
  Lobeck, Aglaoph., 547. – Koehler, 13. – Sainte-Croix Recherches sur les Mystères du paganisme, I, 205.


[Закрыть].

Смысл древнего мифа забыт умом, но сердцем помнится, как в вещей памяти снов.

XXXV

Смутно, как во сне, помнится, что дело идет о конце одного мира и начале другого, но порядок их спутан. Зевсова молния, испепелившая титанов, зажгла всемирный пожар, ekpyrôsis, и в нем сгорело бы все, если бы Океан Атлас не умолил Зевса угасить пожар потопом. Это соединение воды с огнем в гибели первого мира повторяет незапамятно-древний, общий сон человечества, от саисских иероглифов и вавилонских клинописей до древнемексиканских кодексов. Спасся от потопа только один человек первого мира, Девкалион, в ковчеге, larnax, – вавилонский Атрахазис, израильский Ной.

Здесь уже связь Дионисова мифа с Атлантидо-потопным так очевидна, что можно только подивиться, как, за две тысячи лет, этого никто не заметил.

XXXVI

Чередование в мифе поздней утонченности с первобытно-дикою грубостью всего удивительней. Многое могли, конечно, прибавить истолкователи-орфики, но не все. Можно, восстановляя по частям целое, как это делают современные ученые, скрепить в один остов разрозненные кости допотопного чудовища, но выдумать его нельзя.

Круглость титанических игрушек – символ «дурной бесконечности» и, губящее младенца Загрея, «лживое зеркало», dolion katoptron, как его толкует Прокл: «В зеркало глянул Загрей, увидел в нем свой образ и, пленившись им, создал по этому образу многообразный мир»[1074]1074
  Procl., in Plat. Tim., ap. Creuzer, 409.


[Закрыть], – от метафизической глубины подобных символов кружится голова и у нас, после «Трансцендентальной эстетики» Канта и теории Эйнштейна; и тут же рядом, как бы озаренный во тьме Ледниковой ночи кострами людоедского пиршества, миф о пожиранье бога титанами. Эти сочетания «эйнштейно-кантовской» отвлеченности с пещерною дикостью напоминают те бретонские «шатающиеся камни», менгиры (pierres branlantes), – исполинские глыбы, установленные способами нам неизвестной, превосходящей всю нашу технику, «Атлантской механики-магии», с такой математической точностью, что достаточно усилия детской руки, чтобы глыба зашаталась, как будто готовая упасть, но не падая: установится опять и простоит, как уже простояла, неизвестно сколько тысяч лет.

И еще похоже на то, что пещерные люди в европейской «колонии Атлантов» подслушали тайны учителей своих, многого не поняли, забыли многое, но кое-что верно, не умом, а сердцем запомнили и, переделав все на свой лад, лепечут смутно, как в бреду, полузвериным, полудетским лепетом.

XXXVII

Уже и древние истолкователи мифа не знают, что с ним делать, и находят в нем смысл, иногда очень глубокий, но не его, а чужой. Вот как толкует его Плутарх, сам посвященный в Дионисовы таинства: «Бог, по природе своей, неизменный и вечный, подвергается, по действию неотвратимого закона («нисхождения», катода), различным изменениям лица своего… Когда же изменяется, превращаясь в воздух, воду, землю, звезды, злаки, животных, – мудрые называют это «растерзанием», «расчленением», diaspasmos, diamelismos; бога же самого называют Дионисом-Загреем, Ночным, Nyktelios, Уравнителем, Isodaïtês. Гибели его, исчезновения, смерти и воскресения, palingenesiai, именуются именами сокровенными и баснословными». Это уже метафизика, вместо религии; мертвое, вместо живого, но и в мертвом, как мушка в янтаре, сохраняется главное: «вечность-эон превращений огненных относится к эону стройного космоса, как Один – к Трем»[1075]1075
  Plutarch., de Eapud Delphos, IX. – Welcker, 630.


[Закрыть]. Один – Сын: Три – Троица: жертва Сына совершается в Троице.

XXXVIII

«Я изреку двойной закон всего: из многого – единое, из единого – многое», – учит Эмпедокл[1076]1076
  J. Girard, Le sentiment religieux en Grèce, 1897, p. 237.


[Закрыть]. Дионис – Isodaitês. Равнодающий, Уравнитель, потому что в смерти уравнивает всех, или потому что равняет, соединяет разделенные части космоса, – учат орфики[1077]1077
  Gruppe, Die Griechische Mythologie. 1906, II, p. 1432.


[Закрыть]. «Буйное разъятие, расторжение, есть Дионис; стройное соединение – Аполлон», – по неоплатонику Проклу[1078]1078
  Вяч. Иванов, Религия страдающего бога. «Новый Путь», 1904, IX, 59.


[Закрыть]. «Смертью богов люди живут», – по Гераклиту[1079]1079
  Heracl., fragm. 62.


[Закрыть]. «Бог должен умереть, чтобы жило отдельное, личное. Ег selbst muss untergehen, damit das Einzelne lebe», – по Шеллингу[1080]1080
  Schelling, Philosophie der Offenbarung, 469.


[Закрыть].

Смерть Бога – жизнь мира.

 
Denn Alles muss in Nichts zerfallen,
Wenn es im Sein beharren will.
 
 
Все должно в Ничто распасться,
Да пребудет в бытии, —
 

скажет Гёте, последний посвященный в Дионисовы таинства.

Вся эта метафизика – серый туман или золотые облака над Океаном, где погребена Атлантида, – от подлинного смысла древнего мифа-мистерии – «Атлантской скрижали», дальше, чем та детская сказка – солнечная рябь на воде Океана. Самое же от древнего смысла далекое, как звезды над Океаном, – тот новый религиозный смысл, который находят орфики в Дионисовых таинствах.

XXXIX

Сердце бога, сущее в нас, жаждет воссоединения со всеми остальными частями растерзанного тела его; цель человеческой жизни – окончательное освобождение тлеющей в нас, божественной искры и ее успокоение в Дионисе целостном; злое начало, титаническое, мешает нам, соблазняет нас все к новым воплощениям, «различениям», – ликам и образам; мы рождаемся и умираем, и вновь рождаемся, погребая душу в «тело-гроб», sôma-sêmê; и этому не будет конца, не остановится вертящийся «круг вечности», «колесо рока – рождения», rota fati et generationis, доколе душа не вернется туда, откуда вышла, – в лоно Отца, Диониса Небесного[1081]1081
  Ф. Зелинский, Древнегреческая религия, III.


[Закрыть].

«Кончить круг, отдохнуть от тяжести!» – молятся орфики Дионису Лизею, Освободителю[1082]1082
  Greuzer, 470.


[Закрыть]. Мысль о «первородном грехе», progonôn athemistos, – основная мысль орфической теологии. Люди – исчадье титанов, растерзавших бога Загрея, – несут на себе бремя этого «беззакония», adikia, но он же, Загрей, дарует им и «освобождение, искупление древних кар», lyseis palaiôn mênimatôn[1083]1083
  S. Reinach, Cultes, Mythes et Religions, 11, 75–76.


[Закрыть]. «Мира и Бога единство изначальное расторгнуто виной дочеловеческой, и мир, порожденный этим расторжением, несет на себе казнь за вину», – учит Анаксимандр[1084]1084
  Reinach, 1. c. 76.


[Закрыть].

 
Казнью своею земля искупляет наши злодейства, —
 

учит и Виргилий[1085]1085
  Vergil., IV eclog., v. 13–15.


[Закрыть].

«В тело, темницу, заточена душа за некую вину», – напоминает Климент Александрийский учение орфиков[1086]1086
  Clemens Alex., Strom., III, 3, 17.


[Закрыть]. «Все мы живем, в наказанье за какую-то великую вину», – напоминает и Аристотель, кажется, то же учение[1087]1087
  G. Anrich, Das antike Mysterienwesen, 1893, p. 17.


[Закрыть].

Человеческие души, заглядевшись на себя в лживое зеркало мира, так же как младенец Загрей, – пьянеют, шатаются, падают с неба на землю – рождаются[1088]1088
  Plotin., Ennead., IV, 3, 12. – Procl., in Plat. Tim., ap. Creuzer, 446.


[Закрыть]. В чаше слияния – Мировая Душа, в чаше разделения – человеческие души; из нее выпадают они, рождаясь, в бытие личное, после же смерти, вливаются в чашу слияния, чтоб раствориться в Безличном. Так, по одному сказанию, а по другому: жадные души пьют из чаши забвения – «рождающей Леты», увлажняют крылья свои вакхической влагой, тяжелеют и падают в мир – забывают, засыпают – рождаются; пьют из чаши мудрости, и сушат крылья, легчают, вспоминают – умирают – пробуждаются[1089]1089
  Creuzer, 446, 411, 450.


[Закрыть].

XL

Очень знаменательно, что одно из тайных имен Персефоны – Майя, Maia, – имя уже не греческой, а индийской богини: Майя – прозрачная видимость сущего в буддийской метафизике. Мир – подземная пещера, где Персефона-Майя ткет из плоти и крови – белого льна и пурпура – длинные, влажные, влачащиеся, тяготящие ризы душ – тела[1090]1090
  Creuzer, 448, 455.


[Закрыть].

«Кончить Круг, отдохнуть от тяжести», но где отдохнуть, в жизни вечной или в вечной смерти – небытии, – это не решено, а если решить, довести начатый уклон до конца, то, может быть, новый смысл Дионисова таинства будет противоположен древнему: там воплощение, здесь невоплотимость Бога; там утверждение Личного, здесь – Безличного; там Бог Сущий, здесь – Несущий, Mêôn; там путь к христианству, здесь – к буддизму: Майя – за Персефоной, Будда – за Дионисом.

XLI

И вот что опять всего удивительней: миф тлеет, как шелуха на зерне; нетленна мистерия. Память ума давно уже утратила, но все еще хранит память сердца древний, темный, дикий, страшный смысл таинства: «Бога должно заклать». Именно этот древний смысл продолжает быть основою двух высочайших вершин дохристианского человечества – Самофракийских и Елевзинских таинств.

Люди уже не помнят или еще не знают, какое, откуда и куда несут сокровище, но берегут его, как душу свою, и сберегут, донесут – через сколько веков и народов! – до вертепа Вифлеемского, где положат к ногам Иисуса Младенца, как те волхвы с Востока – ладан, смирну и золото, эти – с Запада – Атлантидную жемчужину.

XLII

Вольная жертва Сына или невольная? Этим решается все: в первом случае, Дионисово таинство – путь к единой и последней Жертве Голгофской; во втором – к бесконечности человеческих жертв, к той религии бога-дьявола, которая уже погубила первый мир и погубит – второй, если он отречется от Жертвы Единой.

Было ли сознание вольной жертвы в древних таинствах? Было, но в очень слабой степени. «Потому любит меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее, и власть имею опять принять ее»[1091]1091
  Ио. 10, 17–18.


[Закрыть]. Между этим сознанием и тем, что брезжит в Дионисовых таинствах, такая же для человечества разница, как для блуждающего путника – между болотным огоньком и солнцем, или для умирающего от жажды – между снящейся водой и настоящей. Но если бы в древних таинствах люди не бодрствовали так, то не увидели бы солнца восходящего; если бы не жаждали так, то не нашли бы воды живой.

XLIII

Каждый человек есть Дионис растерзанный – жертва Богу или дьяволу. Будем это помнить, когда искушает нас лукавый дух смиренья: «Что я могу, один?» Каждый человек что-то может и один; каждый – погибает или спасается со всеми, и, если погибнет, даст ответ за себя и за всех.

XLIV

Мы никогда не нашли бы «скрижали атлантов» – подлинного смысла древних таинств, не будь у нас нового таинства христианского – божественного лота океанских глубин. Если бы находка скрижали произошла не в духовном порядке, а в вещественном, менее действительном, то очень вероятно, что впечатление от нее было бы таким же потрясающим, как от пришедшей на землю вести с планеты Марс; Крест, Агнец и надпись: «Сын Божий умер за людей», больше всего удивили бы: чудом казалось бы, что за 8000 лет до P. X. люди могли узнать, что это будет, как будто меньшее чудо, что через 2000 лет от P. X. люди уже забыли – помнят только умом, но не сердцем, – что это было. Также вероятно, что находка смутила бы нынешних христиан и врагов христианства одинаково, хотя и по-разному: эти сделали бы вид, что злорадствуют: «Все христианство только миф», но втайне боялись бы: «Не слишком ли древний миф?» А христиане сделали бы вид, что радуются, но втайне тоже боялись бы: «Не только ли миф христианство?» И, если бы, при первом слухе о том, что могут быть найдены атлантидные сокровища, более понятные всем, чем эта ржавая доска, все о ней забыли бы, то христиане и враги христианства вздохнули бы с облегчением одинаковым.

Понял ли бы хоть кто-нибудь из нас, что эта скрижаль больше всех сокровищ мира; понял ли бы хоть кто-нибудь, почему весть о гибели первого человечества послана именно нам, именно в наши дни – может быть, накануне второй Атлантиды – Европы; понял ли бы хоть кто-нибудь, что спасение наше зависит от того, услышим ли мы этот остерегающий зов наших погибших братьев, атлантов – пять самых для нас непонятных, забытых и неизвестных из всех человеческих слов:

Сын Божий умер за людей?