Текст книги "Собрание сочинений в 20 т. Том 14. Тайна трёх"

Этот взаимный ужас надо учитывать, взвешивая достоверность христианских свидетельств о древних таинствах; надо помнить и то, что омофагия внушает страх самим язычникам, а у страха глаза велики. Слишком напоминают бабушкины сказки такие свидетельства, как Аполлодорово, будто «Аргивские женщины убивают и пожирают детей своих»[1167]1167
  Apollodor., Ill, 5, 2.


[Закрыть], или рассказ Плутарха о трех Миниадах, дочерях Орхоменского царя: «Впав в исступление Вакхово, взалкали они человечьего мяса, кинули жребий о детях своих, и та, на которую он пал, отдала сына богу, и растерзали они младенца, и пожрали, как волчихи голодные»[1168]1168
  Plutarch., Quaest. graec., 38.


[Закрыть]. А речного бога Лама, царя Лестригонского, дочери Гиады, самого Диониса Младенца кормилицы, нежно ласкали, лобзали его, как вдруг, обезумев от любви, начали терзать, и растерзали бы, если бы крылатый Гермес, подкравшись, не восхитил его[1169]1169
  Nonn. Panopol., ap. Koehler, 18.


[Закрыть].

Как бы, однако, ни уменьшали мы силу подобных свидетельств, кое-что остается от них. Нет основания не верить тому, что сообщает Плутарх о принесении в жертву Дионису Лютому трех персидских пленников, накануне Саламинской битвы или Павзаний – о замене младенцев козлятами в жертвоприношениях тому же Дионису, в Бэотии[1170]1170
  Pausan., IX, 8.


[Закрыть], или неоплатоник Порфирий – о жертвенном растерзании человека на островах Хиосе и Тенедосе, и о заклании младенцев на Крите, в жертву Кроносу[1171]1171
  Porphyr., de abstinent., II, 55, 56.


[Закрыть], или св. Климент Александрийский – о человеческих жертвах у ликтийцев, тоже критского племени[1172]1172
  Clemens Alex., Protr. III, 4.


[Закрыть]. Кажется, с Крита – Атлантиды в Европе – и занесена омофагия в Грецию, как и все остальное в Дионисовых таинствах.

Взвешивая все эти свидетельства, не должно забывать, что у Марафонских и Тразименских стрелков наконечники стрел все еще кремневые, как у людей Каменного века[1173]1173
  J. Morgan. Recherches sur les origines de l’Egypte, 1896, I. 187.


[Закрыть].

Дионисическое племя бассаров, обитавшее в диких горных ущельях Фракии, от вершин Родопа до р. Эбра, «в неистовстве человеческих жертв и вкушений жертвенных, нападая друг на друга и друг друга пожирая, уничтожили себя без остатка»[1174]1174
  Porphyr., de abstin, ap. – Вяч. Иванов, V, 34. – Perdrizet, 40.


[Закрыть]. Может быть, и это будет менее похоже на сказку, если предположить, что только часть племени уничтожила себя, а остальная, одержимая повальным безумьем, «величайшим голодом смерти», естественно вымерла.

XXXI

Что исступленные в омофагиях делают, мы не знаем с точностью: знаем еще меньше, что они думают и чувствуют. Но страшный луч света кидает на это неизвестное роспись найденного в Камире (Kameirôs), во Фракии, большого глиняного чана-водоноса, hydria, V века до P. X. Красным по черному, как бы багровым, во тьме Ледниковой ночи, заревом людоедских костров, изображены три дикаря в звериных шкурах. Один из них держит на левой руке безжизненно, как лохмотье, висящее, должно быть, еще теплое, тело только что зарезанного мальчика; голова закинута назад, волосы длинные, как у девочки падают вниз; бледное лицо спокойно, как у мертвого бога. Тот, кто держит его, подносит ко рту оторванную или отрезанную руку, видимо, чтобы пожрать. Другой, справа, отвернулся и убегает, как бы в ужасе, но все-таки с жадным любопытством оглядываясь. А третий, слева, в плющевом или дубовом венке, с тирсом, бородатый, в длинном, жреческом хитоне, – может быть, сам бог Загрей-Дионис, – смотрит, как бы с благоволением, на совершаемое таинство – свое же собственное растерзание и пожрание титанами[1175]1175
  Art. Bern. Cook, Zeus, 1914, p. 654. – Harrison, Prolegomena, 489.


[Закрыть].

Что это значит, мы поймем, если вспомним троицу Самофракийских Кабиров, приносящих в жертву четвертого, младшего брата своего, Кадмила-Дитя. Ужас бегущего напоминает Куртина: «Я ударил его ножом… Он затрепетал и начал биться… Вдруг первый луч солнца брызнул в окно. Что-то сотряслось во мне, нож выпал из рук, и я упал перед образом на колени, прося Бога принять милостиво новую жертву». А спокойствие того, кто смотрит на жертву с благоволением, напоминает нынешнего дикаря-людоеда, который, только что обратившись в христианство, снова впал бы в людоедство и, чтобы оправдать себя, напомнил бы миссионеру от него же слышанное: «Ядущий Мою плоть и пьющий Мою кровь имеет жизнь вечную».

«…Вы сегодня причащались?» – «Да, сподобился». – «Поздравляю». И дело с концом, и оба спокойны, а завтра, может быть, вторая всемирная война. Что ужаснее – то, древнее, или это, новое?

XXXII

Хуже или лучше, но омофагия не просто людоедство, во всяком случае. После нее, посвященные строго воздерживаются от всякого мяса и от кровавых жертв[1176]1176
  Girard, Le sentiment religieux en Grèce, 1879, p. 212.


[Закрыть].

 
В белые ризы облекся я,
От смертей и рождений очистился
И блюду, да не коснется уст моих
Пища животная, —
 

поют куреты, и вакханки Еврипида: «Счастлив, освятивший жизнь свою… очистивший душу… в непорочных таинствах!» Мизы-фракийцы, такое же дионисическое племя, как бассары, воздерживаются от вкушения всего, «имеющего душу, empsychos», сообщает Страбон[1177]1177
  Strabo, VII, ap. Rohde, II, 133.


[Закрыть]. То же делают некоторые скифы-кочевники, может быть, поклонники Земли, Zemla, Семелы, Дионисовой матери, – мы бы сказали, уже «толстовцы», «вегетарианцы»[1178]1178
  Ephor., fragm. 76, 78.


[Закрыть].

Все исступленные Вакхом – «чистые», «святые», hosioi, для самих себя и для других. Им, конечно, первым внушил Орфей, Дионисов пророк, ужас к мерзостной пище – человеческой плоти и крови. Тут же, в омофагии, может быть родилась и елевзинская заповедь: «Зла не делай животным», – ничему живому, а человеку тем более.

Так, на одном конце мира и на другом – так же: «Если хочешь принести Богу человеческую жертву, будь ею сам… плоть и кровь свою, а не чужую, отдай», – учит Кветцалькоатль, древнемексиканский Дионис-Орфей.

XXXIII

Впрок ли эта наука людям? Знают ли они, что́ делают в омофагии? То знают, то не знают; то помнят, то забывают.

«Критяне в таинствах делают все по порядку, что умирающий Младенец (Загрей) делал или испытывал, aut fecit, aut passus est», – сообщает Фирмик Матерн[1179]1179
  Firm. Matern., VI.


[Закрыть]. «Жертвы терзание и пожирание есть лицедейство, mimesis, страданий Дионисовых», – учат орфики[1180]1180
  Вяч. Иванов, V. 38.


[Закрыть]. В древние дни, тенедосцы посвящали Дионису лучшую телицу с тельцом во чреве и, когда телец рождался, ухаживали за маткой, как за родильницей; тельца же приносили в жертву, надев ему на копыта котурны и делая вид, что человека, поразившего его топором, хотят побить камнями, а тот бежал, спасаясь к морю[1181]1181
  Aelian., Natur. anumal., XII, 34.


[Закрыть]. Котурны – трагическая обувь, так же как белила на черных лицах титанов, пожирающих младенца Загрея, – трагические маски. Это и значит: жертва земная есть подобье, «лицедейство», mimesis, и «воспоминание», anamnesis, Жертвы Небесной, Агнца, закланного от начала мира.

Вот почему в таинствах заменяется иногда жертвенное животное хлебом, испеченным в виде этого животного[1182]1182
  O. Pfleiderer, Das Christusbild, 1903, p. 86.


[Закрыть].

И опять, чтó на одном конце мира, тó и на другом: перувианское «боговкушение», sanku, есть окропленный кровью тельца, маисовый хлеб[1183]1183
  Robertson, Pagan Christs, p. 379.


[Закрыть], а древнемексиканское teoqualo – вылепленное из маисового теста изваяньице бога Солнца, Витцилопохтли, дробимое на части и вкушаемое посвященными[1184]1184
  См. выше: Атлантида, I ч., XI, Отчего погибла Атлантида? VI.


[Закрыть]. Вспомним царей Атлантиды в мифе Платона: «Заколали жертвенного быка на столбе Закона, кровью его наполняли кратер и, черпая золотыми фиалами, пили кровь».

Если все эти таинства не сплошное «безумье», а хотя бы отчасти религиозный опыт веков и народов, то вывод ясен: божеской плоти голод, божеской крови жажда, есть общий и непреложный закон человеческого сердца, от начала мира и, вероятно, до конца.

XXXIV

В жертвах самых древних, по крайней мере, за память человечества, – может быть, в древнейших было иначе, – «человек думал не столько о том, чтобы напитать божество, сколько о том, чтобы самому божеством напитаться. Тогда человек еще вовсе не жертвовал богу, – он пожирал его в тотэме (боге-животном) и сам становился богом»[1185]1185
  Вяч. Иванов, V, 37.


[Закрыть]. То же происходит и в позднейших Дионисовых таинствах, где «мэнады, терзая и пожирая своего бога под личиной жертвы, алчут исполниться богом, сделаться «богоодержимыми, entheoi»[1186]1186
  Вяч. Иванов, VIII, 21.


[Закрыть]. Это и значит: омофагия есть теофагия, жертвенной плоти и крови вкушение есть боговкушение – «пресуществление (transubstatio) раздираемой жертвы в божественную душу самого Диониса», говорит Вяч. Иванов, может быть, самый глубокий исследователь древних таинств[1187]1187
  Вяч. Иванов, VIII, 17.


[Закрыть]. Так ли это? Можно ли сказать об этом, не кощунствуя, нашим христианским словом «пресуществление»? Если можно, то зачем бы и Христу на землю приходить? Нет, в древних таинствах все еще слишком смутно, слепо, сонно, похоже на бред, иногда чудовищно искажено и опрокинуто, как в кривом зеркале. «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» (Достоевский), и еще неизвестно, кто победит.

XXXV

Люди как будто знали когда-то всю тайну Плоти и Крови, но забыли; хотят вспомнить и не могут; ищут в темноте ощупью – вот-вот найдут. Нет, не найдут: мелькнет и пропадет, вспыхнет и потухнет, поманит и обманет. Жажда неутоленная, неутолимая: пьют воду, как бы во сне, просыпаются и жаждут еще неутолимее. Или в пустыне идут на призрак воды в мареве; призрак лжет не совсем: есть где-то вода, отраженная в мареве, но так далеко, что прежде чем дойдут, – умрут от жажды, – и солнце кости их в пустыне выбелит; другие за ними пойдут, и еще и еще, без конца, так что забелеет костями весь путь.

XXXVI

Танталов голод и жажда – вот мука всех древних таинств плоти и крови, а Дионисовых, ко Христу ближайших, особенно; вот отчего жертву терзающий – терзаемая жертва сам; вот под каким жалящим «оводом» менады беснуются, каким бичом гонит их Лисса, богиня Бешенства, каким «укусом скорпиона» пронзает.

В лунной вьюге вьются лунные призраки на снежных полях Киферона – «чертовых гумнах», как ведьмы на Лысой горе, голые, страшные, дикие; воют, как волчихи голодные, кличут, зовут, улюлюкают. Бешеные, сами не знают, что` делают; им все равно, кто ни попадись, человек или зверь, – во всякой жертве бог.

 
Рвите же тело зубами,
Пейте горячую кровь![1188]1188
  Д. Мережковский, Рождение богов, с. 110–125.


[Закрыть]
 

XXXVII

Первый мир от этого погиб, – погиб бы и второй, если б не пришел Спаситель.

То, чего искали древние, мы нашли, не искавши, получили даром, и спокойны. Не слишком ли спокойны? Как бы не потерять? Будем же хранить, что имеем, и, прежде чем судить тех несчастных, «больных», «одержимых», «безумных», погибших, – будем помнить, что, если б не искали они, мы бы не нашли; если б не погибли они, мы бы не спаслись.

XXXVIII

Как в Дионисовых таинствах плоти и крови демоническое борется с божеским, «черная магия» – с «белою», показывает лучше всего Танталов, кажется, бездонно-древний, но почти неузнаваемо стершийся, миф: так очень старая монета стирается или на берегу океана, выглаженная волнами галька, – может быть, затонувшего дворца или храма жалкий обломок.

TANTAL ATLANT

Это взаимно-обратное и взаимно-искажающее сочетание звуков, с бездонно-глубоким корнем tlaô, «страдаю», «терплю», – если филологически случайно, то, может быть, не случайно «мистерийно-магически», потому что Тантал есть, в самом деле, «обратный», «превратный», как бы в дьявольском зеркале искаженный и опрокинутый Атлас-Атлант.

XXXIX

Кто он такой? Как это ни стерлось в мифе, можно еще угадать: Тантал-Атлант – первый человек, Адам, только что вышедший из рук Божьих, почти совершенный, почти мудрый, благой всезнающий, «всеблаженный», «всепрекрасный», подобно атлантам в мифе Платона, – почти бог. Призрачные для нас, но для мифа настоящие, боги Олимпа – то ли из великодушья, то ли из свойственного существам блаженным, невниманья к несчастным, – не видя этого рокового «почти», любят Тантала, как отец любит сына-первенца; балуют его, ласкают, принимают в свой божественный сонм, совещаются с ним о делах земных и небесных; узнавая по нем человеческие свойства, решают, стоит ли создавать подобных ему; приглашают в гости на Олимп, сажают за трапезу, поят нектаром, кормят амброзией, питием и пищей бессмертья. Все хорошо бы кончилось, и Тантал сделался бы богоподобного человечества праотцем, будь он всезнающ, мудр и благ – не почти, а совсем. Но, будучи тем, чем был, и чем будут все люди-боги, он, подобно атлантам, «не вынес счастья, развратился и возгордился»; так же как их, обуял его «дух титанической, божеской гордости», hybris, дерзкое желание не получить от богов многое, а взять все; свергнуть их, чтобы самому одному стать на их место. Может быть, он уже знал, как будут знать посвященные в таинства, что Олимпийские боги – призраки; знал или почти знал и то, как это сделать, чем победить богов, – тем, чего они, блаженные, совсем не знают, – бесконечною мукою любви бесконечной, высшею свободою жертвы. Сына своего, единственного, Пэлопса, любил он больше или почти больше, чем себя самого: его-то и решил принести в жертву Богу – Себе, потому что уже сказал в сердце своем: «Я – Бог».

XL

Чтобы отблагодарить и отпотчивать богов, как следует, он пригласил их на землю – на высшую, как сам он, точку земли – заоблачную вершину горы Сипилийской, той, где будет изваян облик Матери Скорбящей, Кибелы-Деметры; расставил золотые, вокруг золотого стола, стулья и, когда боги пришли, предложил им на блюде что-то, подобное агнцу. Те, не зная, что это, долго не решались отведать, может быть, брезгая человеческой пищей. Только Матерь Деметра, милосердная, не побрезгала, из жалости к Танталу, взяла с блюда кусок, отведала, и вдруг побледнела, вскочила, зашаталась, так что боги подумали – умрет; закричала, как безумная: «В котел! в котел! в котел!» Хитрый Гермес понял, что это значит; схватил все, что было на блюде, стряхнул в кипевший тут же, на огне, кухонный котел. И вышел из него, в белом облаке пара, прекрасный, как бог, свежий, как райский цветок, младенец Пэлопс, закланный, разрезанный на части и сваренный в котле Танталом, как Дионис-Загрей – титанами. Так же выйдет из кипящего котла – Атлантиды, потопа-землетрясения – второе человечество.

XLI

Тантал почти не ошибся: если бы отведали боги ужасного яства – земного нектара человеческой крови, земной амброзии человеческой плоти, – то умерли бы все, сникли бы, как призраки.

Но милосердная Матерь спасла богов; спасла и людей тогда впервые, как потом всегда будет спасать, потому что «люди-боги» ничтожнее, презреннее всех ничтожных богов и демонов.

Тантала же Зевс, ударив молнией в вершину горы, низверг в преисподнюю, где он и мучается вечною мукою всех людей-богов, – ненасытимым голодом, неутолимою жаждою. Древо Жизни, склоняясь, подносит к устам его золотые плоды, но, только что он хочет вкусить от них, – восклоняется до неба; Воды Жизни притекают к устам его, но только что он хочет испить от них, – утекают в глубину бездонную[1189]1189
  Pindar., Olympr., I, 40 et schol. Bacchyl. id. fragm., 84. – Cook, Zeuz, 244.


[Закрыть].

XLII

«Будем же, помня Тантала, хранить, что имеем», – могут сказать христиане, но их сейчас так мало (христиан, впрочем, не знающих, что` они имеют, очень много), и так слабы они, по чужой или по своей вине, – так загнаны в самые темные углы, «катакомбы», бывшей христианской цивилизации, что судьбы мира помимо них решаются; что бы ни говорили они и ни делали, мир идет своим чередом, как будто нигде никогда никакого христианства и не было, подобно лунатику, идущему по карнизу пятиэтажного дома, как будто закона тяготения вовсе не было. Может быть, слишком поздно узнает лунатик, что этот закон есть; может быть, и мир узнает так же поздно, что есть христианство.

Кажется, закон, столь же неотменимый для душ человеческих, как для тел закон тяготения, гласит: всякой душе нужен экстаз для жизни, как воздух нужен огню для горения. Этому закону подчинены не только отдельные души людей, но и собирательные души народов, племен, культур, а может быть, и душа всего человечества. Люди благочестивые (их, одиноких, и потому бессильных, может быть, не меньше и сейчас, чем всегда) знают имена восходящих ступеней экстаза: Честь, Долг, Любовь, Бог; христиане же знают имя высшей ступени, самое забытое и неизвестное из всех имен: Христос.

XLIII

Тот же неотменимый закон гласит: если жажда божественного Экстаза остается неутоленною, то отдельные души людей, так же как собирательные души народов, впадают в экстаз сатанинский – такую же страшную болезнь, как у томимых жаждою животных, – водобоязнь, бешенство. Первый припадок ее – всемирную войну – мы только что видели. После него человечество едва выжило, и сейчас отдыхает, погруженное в летаргический сон или обморок. А души отдельных людей продолжают искать экстаза, каждая – в своем углу, на свой страх, в высоком или низком, смотря по качеству душ: в личных подвигах или наркотиках, в святой любви или в Содоме, в игре на бирже или теософии, в коммунизме или патриотизме, и проч., и проч.; неутоляющих экстазов – соленых вод – у нашей «культуры демонов» сколько угодно.

Люди, как путники, умирающие от жажды в пустыне, допив последние капли воды и вывернув мех наизнанку, жадно вылизывают тинистое дно; или, как потерпевшие кораблекрушение, стесненные в лодке, среди океана, палимые жаждой и голодом, перед тем, чтобы кинуть жребий, кому быть пожранным, вскрывают себе жилы и пьют свою кровь.

XLIV

Души народов спят, но проснутся, может быть, для второго припадка бешенства – второй всемирной войны. Самые трезвые люди, самые «реальные политики», согласятся, полагаю, что после второго припадка человечество не выживет: это будет, в самом деле, конец – Атлантида-Европа.

Что же делать? Бесполезно об этом говорить с идущим по карнизу лунатиком; надо, чтоб он сначала проснулся и вспомнил, что есть христианство; надо, чтобы и сами христиане, пальцем не двинувшие, чтобы предупредить будущую войну (если не могли тогда и сейчас не могут, то ведь и это кое-что значит для нынешнего христианства), – надо, чтобы и сами христиане поняли, что Христос, может быть, не совсем то, чем Он им кажется. Только тогда поймут они сами и сумеют другим сказать, что значат эти насыщающие всякий голод и всякую жажду утоляющие слова:

Плоть Моя истинно есть пища, и кровь Моя истинно есть питие.

I

Редкие, побывавшие почти внутри смерча и спасшиеся чудом пловцы вспоминают, что в последние минуты перед тем, как ему разразиться, – над самою осью вертящегося с непостижимой быстротой, водяного волчка-хобота, в совершенно круглом, между угольно-черных, разорванных туч, отверстий, сияло такое райски-голубое небо, какого больше нигде никогда не увидишь.

Знают святые, а может быть, и посвященные в древние таинства, что в буре экстаза наступает вдруг тишина, подобная голубому небу над смерчем. В круговороте божественной пляски, уносящей души, солнца и атомы, есть неподвижная ось: к ней-то и влечется все захваченное в круговорот. Сам экстаз все еще жажда, только тишина – утоление; сам экстаз все еще путь, только тишина – цель; сам экстаз все еще мир, только тишина – Бог.

II

Вот почему Елевзинские таинства, самые святые в древности – самые тихие, совершаются в дни ранней осени, тишайшие в году.

 
Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь,
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле.
 

Вот почему спондофоры, миротворцы – возвестители таинств, и начинаются они только тогда, когда умолкает шум оружья, наступает мир – тишина: здесь уже как бы предчувствие того Тишайшего, кто скажет: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам».

III

«Богосупружество», «богорождение» – последняя часть Елевзинских таинств наиболее для древних свята, а для христиан – кощунственна.

«В стыде, aischrô, совершаются таинства», – обобщает поздний византийский писатель все ранние свидетельства христианских учителей[1190]1190
  Psellus, Graecor. opinion, de daemon., ap. Harrison, Prolegom., 568.


[Закрыть]. «Стыда ради нельзя о них и говорить, и лучше не выводить на свет того, что совершается во мраке… Лицезрители молчат о том, что действительно достойно умолчания», – полагает Григорий Богослов[1191]1191
  Арх. Хризанф, Религия Древнего мира, 1875, 564.


[Закрыть] и Григорий Назианзянин: «Свету дневному стыжусь предавать ночные таинства; что делает Деметра и что с нею делают, знает о том Елевзис; знают и те, кто об этом молчит, потому что должен молчать»[1192]1192
  Gregor. Nazians., Orat. XXXIX, 4. – Foucart, Les Mystères d’Eleusis, 1893, II, 46.


[Закрыть]. – «Славное зрелище, священнодействие пристойное!» – горько смеется св. Климент Александрийский[1193]1193
  Clemens Alex., Protrept., II, 21.


[Закрыть]. – «Все божество во святилище, все воздыхание посвященных, все исповедание есть являемый знак мужского пола, simulacrum membri virilis», – возмущается Тертуллиан[1194]1194
  Tertullian., adv. Valent., I.


[Закрыть].

Здесь, в «богосупружестве», так же как там, в «боговкушении», ужас христиан и язычников взаимный. Только «ужасное или постыдное», atrocia aut pudenda, по слову Тацита, видят они друг в друге.

Те же, кто уличал христиан в детоубийстве, уличает их и в распутстве. «В день Солнца (воскресенье), сходятся они для общей трапезы, с детьми, сестрами и матерями, все без различья пола и возраста. Когда же вино распаляет в них похоть, кидают кусок мяса на расстояние, большее, чем длина веревки, на которой привязана собака к светильнику; сделав к мясу прыжок, она опрокидывает светильник, свет гаснет и, пользуясь бесстыдной темнотой, утоляют они несказанные похоти, кому с кем случится»[1195]1195
  Minuc. Felix., Octav., IX.


[Закрыть].

Будем же помнить, учитывая силу христианских свидетельств и здесь, в Елевзинском, брачном, так же как там, в Дионисовом, жертвенном таинстве, – этот взаимный ужас.

IV

Ужас первохристиан нам слишком понятен, по нашему собственному опыту. Как относимся мы к тайне Двух: «Будут два одна плоть» и как относятся к ней древние, хотя бы только в одной, но самой глубокой и огненной, в таинствах уже загорающейся, точке пола? Если обнажить и упростить до конца эти два отношения, то разница между ними будет такая же – как между грезой влюбленного Вертера о тайной наготе Шарлотты и анатомическим скальпелем, рассекающим ту же наготу, уже трупную.

V

Часто людям снится, что они летают: машут руками, как птица – крыльями, и подымаются на воздух так легко, естественно, что удивляются, почему давно не догадались летать. Между двумя чувствами пола, – не идеями, а именно чувствами, – древним и нашим, – такая же разница, как между полетом во сне и невозможностью летать наяву.

Сколько бы древние ни оскверняли пол, – все-таки чувствуют они, – не думают, а именно чувствуют, что он свят, и чувство это тем сильнее, чем глубже в древность – в Ханаан, Вавилон, Крит, Египет – может быть, сильнее всего в «Атлантиде», «земном раю»; а мы, сколько бы ни освящали пол, все-таки чувствуем, что есть в нем что-то до конца для нас «грешное», полубесовское, полуживотное, «скотское».

Будучи последовательным, надо бы осудить Ветхий Завет – религию освященного, «обрезанного» пола, точно так же и за то же, как и за что христианские учителя осуждают древние таинства. Богу могла быть показана «крайняя плоть» в Иерусалимском храме, так же как в Елевзинском анакторе – знаки мужского и женского пола; в храме же христианском этого сделать нельзя, не оскверняя его и не кощунствуя. Пса, забежавшего в храм, выгоняют палкою; так выгнали из Церкви пол.

«Два будут одна плоть», – сказано в христианстве, но не сделано. Плоть и кровь вынуты из таинства брака, а вынуть их – значит уничтожить его, так же как вынуть Плоть и Кровь из таинства Евхаристии – значит его уничтожить.

VI

Есть ли вообще в христианстве «святой пол»? Мы знаем, что есть, так же, как знаем, что есть незримые для нас, дневные звезды; видеть их можно только в глубоких колодцах, а святой пол – только в глубокой христианской святости. Но мир идет своим чередом, как будто святого пола вовсе не было.

Что это, злая воля мира? Да, и это, но не только это: тут противоположность двух эонов, Сыновнего и Отчего, мелющих мир, как два жернова. Если нет эона третьего – Духа-Матери, то противоположность первых двух – противоречье безысходное; если же он есть, то, может быть, люди узнают в нем, какую для какого хлеба пшеницу мололи жернова.

VII

 
…Что об одежде заботитесь?
Посмотрите на полевые лилии…
если траву… так одевает Бог…
…то оденет и вас…
…Говорят ученики:
«Когда явишься нам, и когда узрим Тебя?»
Говорит Иисус:
«Когда обнажитесь и не устыдитесь…
…и одежды стыда ногами растопчете»,
hotan ekdysêsthê kai mê aischyntheiê…
…hotan to tês aischynês endyma patêsête.
 

Это «незаписанное слово» Господне, agraphon, из Евангелия от египтян, сохранилось на клочке истлевшего папируса, найденном в древнем египетском городе Оксиринхе (Oxyrhynchos), в начале XX века, а последний стих – у св. Климента Александрийского[1196]1196
  Grenfell and Hunt, Egypt Exploration Fund, II, p. 38–39, nr. 655, 253. – Hennecke, Neutest. Apokr., 58.


[Закрыть]. Подлинно ли слово? Мог ли так говорить Иисус? Мы не знаем, но, кажется, не мог. В эоне Сына, это слишком похоже на «тщетную тайну», немилосердную к людям. Где им сейчас помышлять о райской наготе? Слишком нужны им одежды стыда. Но, раз услышав, хотя бы только как будто из уст Господних, это чудное и страшное слово, уже нельзя его забыть: что-то светится в нем, как дневная звезда – в глубоком колодце.

В круге вечности, начало ближе к концу, чем середина; первый Завет, Отца, ближе к третьему – Духа-Матери, чем второй – Сына. Слово о святой наготе поняли бы древние лучше нашего, – и опять, чем глубже в древность, тем лучше, – может быть, лучше всего, в земном раю, в Атлантиде.

Если во втором Завете – Сына, слово это еще не было сказано, то, может быть, будет – в третьем Завете – Духа-Матери.

VIII

Люди слабы: очень вероятно, что много было греха в Елевзинских, так же, как во всех древних таинствах. Но не в этом дело. Может быть, на Страшном суде, милосерднейшем, нас будут судить не только по тому, что мы сделали, но и по тому, чего мы хотели. Кажется, вопреки злой пословице, добрыми намереньями не ад мощен, а путь в рай.

Что бы ни говорили христианские свидетели, даже святые, воля Елевзинских таинств – не злая, а добрая. Многое в ней еще дико или детски-беспомощно, но не кощунственно. Воля к чистоте, к целомудрию, слышится в каждом слове таинств.

 
Чудо великое возвещает людям Матерь всех, —
святым возвещает, верным своим;
вкравшимся же к ней обманом противится.
Входите же во храм Великой Матери,
только святые, чистые сердцем[1197]1197
  Grenfell and Hunt, Egypt Exploration Fund, II, p. 38–39, nr. 655, 253. – Hennecke, Neutest. Apokr., 58.


[Закрыть].
 

Эту молитву, найденную в развалинах Феста на Крите, первой отчизне Деметры, можно бы начертать и над входом в Елевзинское святилище.

«Чистый от чистых, гряду я к Тебе, Царица Подземная», – молится усопший в надписи на Петилийской гробовой скрижальце[1198]1198
  Preller, Theogonie und Goetterlehre, 557.


[Закрыть]. Надо верить мертвым: что им лгать, перед кем?

IX

Брачным таинствам Деметры, Тэсмофориям, где почитались, как «неизреченные святыни», aporrhêta, знаки мужского и женского пола, научились пелазгийские жены у Данаид, «неукротимых девственниц»[1199]1199
  Herodot., 11, 171.


[Закрыть]. Права участвовать в таинствах лишало половое соитие, так же как прикосновение к трупу[1200]1200
  Harrison, 1. c., 130.


[Закрыть].

 
В белые ризы облекся я,
от смертей и рождений очистился…
 

В Эпидаврской священной ограде Эскулапа запрещено было умирать и рождаться; тяжелобольные и родильницы удалялись оттуда[1201]1201
  Champagny, Les Antonins, 1863, II, 175.


[Закрыть]. Смерть и рождение, тлен и пол, равно нечисты; это поняли бы и христианские, даже буддийские подвижники.

Женщины в Афинских анфестериях, Дионисовых таинствах, давали клятву целомудрия: «Я чиста; я свята и чиста… мужем нетронута»[1202]1202
  Harrison, 1. c., 537.


[Закрыть]. Только верховная жрица Афин могла видеть священнодейственный знак Дионисова пола. А в Италии, на площади Лавиниума, венчали его цветами только самые целомудренные женщины[1203]1203
  Augustin., Civit. Dei, VII, 21. – Welcker, 600.


[Закрыть].

Требует чистоты почитание знака и в Елевзинских таинствах: в праздничных шествиях, фаллофориях, несли его самые чистые девушки[1204]1204
  Movers, TOT.


[Закрыть]. «Евнуху подобен», eunouchismenos, Елевзинский иерофант: перед совершением таинств, он умерщвляет похоть напитком из цикуты[1205]1205
  Hippolit., Philos., V, 8. – Fr. Lenormant, Monographie de la voie sacrée Eleusinienne, 1864, p. 376.


[Закрыть]. В боговкушении, теофагии, воздерживаются посвященные от мяса, а в богосупружестве, теогамии, – от плотского соединения.

«Тайной безмолвных кошниц (где хранятся знаки мужского и женского пола) заклинаю тебя, и прочим всем, что скрывает молчание Елевзинского святилища!» – молится Деметре, в «Метаморфозах» Апулея, образ чистейшей любви, Психея.

X

Людям надо было бога Человека родить; как же им было не думать и о божественной тайне рождения, зачатия?

Очень простая, сельская, плетенная из ивовых прутьев, лопатообразная веялка, liknon, какой поселяне веяли хлеб на гумнах, – колыбель бога Младенца, Ликнита, с облеченным в святые покровы знаком Дионисова пола, хранилась среди Елевзинских «неизреченных святынь»[1206]1206
  Harrison, 526, 530, 531.


[Закрыть]. – «Таинство (веялки) совершается для очищения души, sacra ad purgationem animae», – толкует Сервий стих Виргилия о «таинственной Иакховой веялке», mystica vannus Iacchi[1207]1207
  Serv., schol. ad. Verg., Georg. I, v. 165.


[Закрыть]. – «Всякое подобное разделение, diacrisis, называется очищением, katharmos», – учит Платон[1208]1208
  Plat., Soph., 226.


[Закрыть].

Ветхозаветное имя этого «очищения» – «обрезание». Иакховой веялкой отделяется в поле-эросе чистое от нечистого, как зерно от мякины. «Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое, им соберет пшеницу в житницу Свою, а солому сожжет огнем неугасимым»[1209]1209
  Лук. 3, 17.


[Закрыть]. Первая искра этого огня, может быть, тлеет уже под Елевзинским пеплом.

XI

Трудно и страшно говорить о тайне «богосупружества». Надо бы для этого иметь уста Психеи, влюбленной и молящейся, а без них – «да молчат уста мои о тайнах сих!» хочется воскликнуть с Плутархом.

Грубо-бесстыдны, холодно-трупны все наши об этом слова, христиан и нехристиан, одинаково: точно оглоблей хотят раскрыть лепестки ночного цветка или очи уснувшей Психеи.

Revelatio pudendorum, «обнажением стыдов» (мужского и женского), называет христианский писатель Арнобий то, чем начинается последняя святейшая часть Елевзинских таинств, кажется, после «сошествия в ад» и перед явлением «срезанного Колоса»[1210]1210
  Arnob., adv. gent., V.


[Закрыть].

Храм опустел, вышли из него все, кроме немногих «лицезрителей»; двери замкнуты, огни потушены; темнота, тишина, – страх, как перед лицом смерти. Вспомним намеки Плутарха: «Слово и дело сходствуют в таинствах: «умирать» – «посвящаться» teleutân – teleusthai… Страх, трепет, дрожанье, холодный пот, ужас»… – «Ужас и мрак» напал и на Авраама, в ту ночь, когда заключил с ним Господь Завет[1211]1211
  Быт. 15, 12; 17, 11.


[Закрыть]. – «Ты Жених Крови у меня… Жених Крови, по обрезанию», – скажет Сепфора, жена Моисея, кидая крайнюю плоть сына к ногам Неизреченного[1212]1212
  Исх. 4, 25–26.


[Закрыть]. Это и значит: тайна обрезания – Богосупружество.

XII

В страхе стоят лицезрители, стеснившись, как малое стадо овец перед налетающей бурей. Что-то ходит у них по рукам; что-то делают, спеша в темноте, ощупью; что-то лепечут невнятно.

Ходят по рукам две таких же простых, как та Иакхова веялка, ивовых, цилиндрической формы с выпуклой крышкой, плетенки: одна пошире и пониже, – «корзинка», kistê; другая, поуже и повыше, – «кошница», kalathos[1213]1213
  Foucart, Les Mystères d’Eleusis, 1914, p. 378.


[Закрыть]. В них хранятся «неизреченные святыни» – знак мужского пола Диониса, phallos, и женского – Деметры, kteis[1214]1214
  Fracassini, 31, 63.


[Закрыть].

Что же они делают с ними? Этого мы не знаем. Даже подозрительно-жадное око христианских обличителей ничего не подглядело, только ухо кое-что подслушало. Странны, почти смешны, произносимые над знаками слова, которых «нельзя открывать, под страхом смерти». – «Ты рассмеялся бы, если бы услышал их не в святилище; но здесь, созерцая святыни, не захотел бы смеяться», – вспоминает неоплатоник Порфирий[1215]1215
  Ed. Schuré, Les grands initiés, 1921, p. 435.


[Закрыть]. Быстрым-быстрым шепотом повторяются все одни и те же слова, как в заклинаниях: «Вынул – вложил» elabon – apethemên. – «Вынул из корзины, в кошницу вложил; вынул из кошницы, в корзину вложил». Так у Арнобия[1216]1216
  Arnob., advers. gent., V, 26.


[Закрыть], а св. Климент прибавляет: «Сделал», «совершил», ergasamenos; но что совершил, не говорит[1217]1217
  Clemens Alex., V, 21.


[Закрыть]. Что бы, однако, ни делали, можно быть уверенным, что от нечистой похоти так же далеки, как в минуту смерти: «Умирают – посвящаются; страх, трепет, дрожание, холодный пот, ужас, – и вдруг свет»… Молния сквозь тьму – радость сквозь ужас: «Он – Она, Любимый – Любимая».