Текст книги "Собрание сочинений в 20 т. Том 14. Тайна трёх"

I

Таковы клинописные знаки Таммузова имени: Dumu-zi, Истинный Сын. Или полнее: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны. «В начале сотворил Бог (Боги – Elohim) небо и землю. Земля же была безвидна и пуста; и Дух Божий носился над водою» (Быт. I). Этот, носящийся над бездною, Дух Божий и есть Эа-Иа, отец Таммуза. Dumu-zi-absu – Истинный Сын Бездны – Истинный Сын Божий.

II

«Видишь ли сии великие камни? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне» (Mapк. XIII, 2). Будет и было: будет в конце, было в начале нашего мира, с теми, кого Платон называет «Атлантами», а Бытие – «исполинами». Прошли над землею воды потопа, и от великого здания – Атлантиды – не осталось камня на камне, все было разрушено.

Лицо земли, омытое от скверны человеческой, опять засияло райскою невинностью. Все началось сызнова: по диким пустыням скитались опять дикие люди, звероловы и пастухи-кочевники, дикие, но не совсем. О человечестве умершем новорожденное не сохранило даже памяти; одна только точка светилась в этом черном провале беспамятства, как звезда на дне колодца, одно воспоминание или чаяние неимоверное, одно имя, такое святое и страшное, что люди произносили его шепотом, уже почти не зная, не помня, откуда оно: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны.

 
Бездна, в нее же нисходит Истинный Сын…
 

(Britisch Museum К 4950)

Кто, даже из нас, ничего уже не знающих, не помнящих, прочтет эту полустертую клинопись, услышит этот шепот веков или вечности, без удивления и ужаса? Не влагаем ли мы здесь персты свои в какую-то грозную тайну первого человечества, как Фома Неверный – в язвы Воскресшего?

Бездна, в нее же нисходит Истинный Сын, – впоследствии бездна подземная, а в начале – подводная, потопная; из нее-то и выходит бог-рыба, бог бездны, Оаннес-Эа (Oannes), по сказанию Бероза (Babylon., Fragm.), чтобы «учить людей», или, может быть, не столько учить новому, сколько напоминать древнее, забытое, высветлять чуть брезжущую точку в провале беспамятства, звезду на дне колодца.

Даже для нас, не знающих, не помнящих, разве это не удивление, не ужас, что Сын Человеческий второго человечества был уже Им и для первого? «Прежде нежели был Авраам, Я есмь», на это слово Его отвечает бездна веков: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны – Истинный Сын Божий.

III

«Весть нам принес о веках допотопных» Гильгамеш, человеческий образ бога Таммуза. Не ту же ли весть повторяет смутно, невнятно, как бред, сказание, дошедшее до нас в священных книгах Набатеян? (Nabathai, сиро-аравийское племя. Chwolson, Tammuz, 78.) В каждом мировом веке, эоне, сохраняется в нетлении мертвое тело одного Человека; когда же наступает новый век, оно воскресает, и Человек Тот становится Богом; потом опять умирает, опять воскресает, – и так во веки веков. Во всех веках-вечностях – Он, как солнце в каплях росы.

IV

Дикими кажутся нам эти первые люди второго человечества, бродящие по лицу пустынной земли, послепотопной; под звериными шкурами, сами, как звери. Но странно, непостижимо для нас, сквозь дремучую тьму этой дикости светит Свет Истинный. В косматых звериных сердцах – то же что в сердце Гильгамеша-Энгиду, львино-лилейное.

Дики, жестоки; льют кровь, как воду, убивают бесчувственно. Но вдруг наступает минута: взор человека встречается со взором животного-жертвы, и жалость, как нож, пронзает сердце жреца, и неимоверное слышится в плаче Таммузовых флейт:

A-dan dub-ba еп dingiz-Dumuzi.

 
О Таммузе Далеком плач подымается…
Матка-коза и козленок заколоты,
Матка-овца и ягненок заколоты…
О Сыне Возлюбленном плач подымается!
 

Возлюбленный Сын и есть жертва, «Агнец, закланный от создания мира».

V

Другое имя Таммуза столь же древнее – Umune Etura, Хозяин Овечья Хлева. Это и понятно: только что выйдя из бездны потопной, земля, утучненная прахом погибшего мира, зазеленела, как одно беспредельное пастбище; люди на ней – пастухи, и Бог – Пастух.

Таммуз-Адонис-Адонай, от Вавилона до Израиля – все тот же пастуший Бог. «Господь – пастырь мой… Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим» (Пс. XX, 1–2).

И от Израиля до Сына Человеческого: «Я есмь Пастырь Добрый – жизнь Мою полагаю за овец… И они слышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» (Иоан. X, 14–16).

И от Сына Человеческого – до конца времен: «Не будут уже ни алкать, ни жаждать… ибо Агнец… будет пасти их и вводить их на живые источники вод» (Откр. VII, 16–17).

Вот куда ведет овец своих Пастырь Таммуз.

VI

Другое имя его – Владыка Подземного Царства. Когда речь идет о Таммузе, etura значит «овчарня подземная», то же что arallû, «царство мертвых», ибо не только живых, но и мертвых пасет Пастырь Таммуз.

«Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мною: Твой жезл и Твой посох, они успокаивают меня», поют струны псалтири Давидовой об Адоне, Боге Израиля, то же что пастушья свирель – об Адонисе-Таммузе (Пс. XXII, 4).

VII

Другое имя его: Damu, Младенец. Волхвы с востока, поклоняясь Младенцу в вертепе Вифлеемском, могли бы назвать его Damu.

VIII

Другое имя его Du-zi по-вавилонски, по-ассирийски Lib-lib-bu, Росток, Отпрыск, Злак прозябающий, – тот «Злак Жизни», которого ищет Гильгамеш.

Первая зеленая точка ростка на черной земле и есть Он, Либлибу-Таммуз, Истинный Сын. Он умирает в каждом семени, оживает в каждом злаке. Божественная тайна растения – тайна воскресная – открылась людям впервые, кажется, именно здесь, на цветущих Сенаарских пастбищах, где все живое живет и дышит вместе с растеньями.

Когда, после зимних дождей, наступает весна, – все вдруг зеленеет, распускается; буйные травы доходят по грудь волам и коням, а овцы и козы совсем утопают в них. Цветы растут не отдельно, как у нас, а сплошными цветниками, чащами, белыми, желтыми, красными, голубыми, лиловыми, розовыми, так что вся равнина кажется многоцветным ковром. Гончие, возвращаясь с охоты, выходят из этих чащ, окрашенные в цветочную пыль разных цветов. Но уже в мае все увядает от зноя; засохшие стебли трав хрустят под ногой и ломаются; все черно, обуглено, как на пожарище; вся земля – царство смерти.

Тогда-то и заводит пастушья свирель унылую песнь:

 
О Таммузе далеком плач подымается,
О Сыне Возлюбленном плач подымается…
Ты – деревцо в саду воды не испившее,
Вершиною в поле не расцветавшее;
Ты росток, текучей водой не взлелеянный,
Ты – цветок, чьи корни из земли исторгнуты…
 

«Он взошел, как отпрыск и росток из сухой земли» (Ис. LIII, 2). «Росток», по-еврейски natser, по-вавилонски du-zi, по-ассирийски lib-lib-bu, и есть Истинный Сын. Вот о Ком плачет и кого зовет из бездонной, может быть, допотопной, древности свирель Таммузова.

IX

Много у него имен – и ни одного: потому-то и много их, что все недостаточны. Как будто люди ищут и не могут найти настоящее имя, хотят вспомнить уже забытое или узнать еще неизвестное; тоскуют, плачут о Нем, зовут Его, Далекого.

Он далеко, но где, в прошлом или в будущем? Миф говорит: в прошлом; мистерия: в будущем.

Люди ищут Его, и в этих поисках – тоска неутолимая, неимоверное чаяние. Как будто уже знают они, что «нет иного имени под небесами, каким надлежало бы нам спастись».

X

Таммуз – древнейший шумерийский бог. Чем глубже в древность, тем чаще имя его, а потом все реже. Когда же семиты возобладали над шумерами, Таммуз отступает в тень окончательно, из мифа уходит в мистерию. Отступать, уходить, умаляться – в этом существо Сына: «Он был презрен и умален перед людьми… мы отвращали от Него лицо свое: Он был презираем, и мы ни во что ставили Его» (Ис. LIII, 3).

Имя его – редко, а изображений нет вовсе. На вавилонских памятниках изображаются все боги, кроме Таммуза: он – неизобразимый, невидимый, или, точнее, еще не виданный, не получивший образа, но уже величайший и, может быть, единственный Бог. Μonoγεn»ς, Единородным называют его эллины, посвященные в таинства Адониса-Таммуза.

В мифе новый, семитский бог Мардук-Меродах-Шамаш (Merodach-Šamaš) оттесняет и умаляет древнего Таммуза шумерийского; Меродах становится богом величайшим и, может быть, единственным. Так в мифе, но не в мистерии: по тайному учению жрецов, Меродах-Мардук и Таммуз суть две ипостаси единого Бога; зримое солнце дневное, и ночное, незримое.

В Вавилоне происходит то же, что в Египте: Озирисова-Таммузова мистерия покрывается мифом Амоновым-Мардуковым; тайное единобожие первого – явным единобожием второго. Но если Амон-Мардук един истинен, то только потому, что истинен един Озирис-Таммуз. Плоть Египта и Вавилона – Мардук-Амон; дух – Озирис-Таммуз.

XI

Таммуз и Озирис – не два бога, а один – той для нас неисследимой древности, довавилонской и доегипетской, когда эти два племени были одним.

И Озирис, подобно Таммузу, – Великая Жертва: во всех заколаемых жертвах – он; и Озирис – Пастырь Добрый: пастуший посох, жезл и бич – в руках его; и Озирис – Младенец, во втором воплощении своем, Гóре; и Озирис – Росток, в прорастающей мумии.

Это в мистерии, то же и в мифе. Мифическое имя Таммуза – Меродах-Мардук, по-вавилонски Maruduk, по-шумерийски Amurutuki, значит Сияние Солнца. А Озирис, Usiri, значит Сила Ока, Ока небесного, – тоже Сияние Солнца.

Полдень 21 июня, миг, когда солнце начинает убывать, умаляться, есть Таммузова точка в году, и Озирисова, потому что и Озирис есть «убывающее зимнее солнце» (Плутарх. – Jeremias. Das alte Testament, 13). Конец солнца во времени соответствует «кончине века сего» в вечности. Ее-то и пришел возвестить Сын.

Так совпадают почти с геометрическою точностью эти два образа, две тени одного Тела.

XII

Связь Адоная (Adonai), Бога Израильского, с Адоном (Adon) ханаанским, Таммузом вавилонским, чувствуют пророки Израиля, как «языческую мерзость», погибель народа, а сам народ, как спасение свое, тайную святыню сердца своего. От нового Бога Синайского возвращается он к древнему Таммузу, ханаанскому, вавилонскому, с тоскою неутолимою, с неимоверным чаянием. Сколько бы пророки ни обличали народ, все кажется ему, что он изменяет не Иегове для Таммуза, а Таммузу для Иеговы, родному – для чуждого.

XIII

Авраам вышел из Ура Халдейского (Ur Kasdim). Племя Авраамово, будущий Израиль, – только малый «росток», «отпрыск» (natser) на великом вавилонском дереве. Могла ли не быть святою древняя земля Эдема, земля праотцев?

И Ханаан, земля обетованная, задолго до прихода в нее Израиля, уже напитана вавилонскими, эдемскими росами; задолго до громов Синая, плакала в ущелиях Гермона и Кармила тихая свирель Таммуза.

И потом, когда царь Соломон, во всей славе своей, заливал помост жертвенника кровью овнов и козлов, вдруг доносился откуда-то тихий плач:

 
Матка-овца и ягненок заколоты,
Матка-коза и козленок заколоты…
О Сыне Возлюбленном плач подымается…
 

XIV

«И будет тот день… воззрят на Того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне единородном, и скорбеть, как скорбят о первенце… Подымется великий плач в Иерусалиме, как плач Гадад-Риммона, на полях Меггидонских» (Зах. XII. 9–12).

Гадад-Риммон (Adad-Ramman) – ханаанский город, посвященный Адону-Таммузу, и плач на полях Меггидонских – плач по Таммузу.

 
О, сердце, о, сердце Владыки! О, ребра пронзенные!
 

Недаром услышали века в этом плаче пророчество.

XV

И в самом Вавилоне, городе Мардука-Таммуза, Иезекииль, пророк вавилонского плена, имел видение.

«Поднял меня дух… и принес в Иерусалим (во храм), ко входу внутренних врат, обращенных к полуночи, где поставлен был идол ревности, возбуждающий ревнование… И привел меня ко входу во двор (храма), и я взглянул, и вот, в стене скважина. И сказал мне: сын человеческий! прокопай стену. И я прокопал стену, и вот, какая-то дверь. И сказал мне: войди и посмотри на отвратительные мерзости, какие они делают здесь. И вошел я, и вижу: вот всякие изображения пресмыкающихся и нечистых животных и всякие идолы дома Израилева, написанные по стенам кругом. И семьдесят мужей из старейшин дома Израилева стоят перед ними… и у каждого в руке кадило, и густое облако курений возносится кверху. И сказал мне: видишь ли, сын человеческий, что делают старейшины дома Израилева в темноте, каждый в расписанной горнице своей? И сказал мне: обратись и увидишь еще большие мерзости. И привел меня ко входу во врата дома Господня, которые к полуночи, и вот, там сидят жены, плачущие по Таммузу» (Иез. VIII, 3–14).

Цари Израиля, в том числе и Соломон, строитель дома Господня, «поставили жрецов, чтобы совершать курения на высотах… Ваалу, Солнцу и Луне, и Созвездиям, и всему Воинству Небесному» (Четв. Цар. IV, 5). Образы животных, написанные на стенах дома Господня, – не что иное, как вавилонские звездные боги, изображаемые в виде животных в небесном круге Зодиака: ведь и самые херувимы, носящие престол Адоная, Господа Бога Всевышнего, суть крылатые тельцы ассиро-вавилонские, Kherubu (Иез. I, 6–7). Солнце, среди звезд, и есть Господь-Бог, Адонай-Адон-Таммуз, среди прочих богов, сынов Божиих: «Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы» (Пс. LXXXI, 6). Ему-то, Истинному Сыну, Dum-mu-zi, и совершаются таинства в доме Господнем.

XVI

У врат полуночных, там, где плачут жены по Таммузу, находится «Идол Ревности». Что это за идол?

В еврейском подлиннике: «Идол Ревности о Потерянном» (Fr. Lenormant. Il mito di Adône-Tammuz, 164). Мы знаем, что в иерусалимском храме находился идол Астарты-Иштар, внесенный туда, может быть, еще царем Соломоном, устроителем «высот», священных рощ той же богини, в виду Иерусалима, направо от Масличной горы (Четв. Цар. XXIII, 6–13). Астарта-Иштар – мать Адона-Таммуза, «Идол Ревности», любви ревнующей, скорбящей о «потерянном», умершем Сыне, и есть изваяние богини Иштар-Астарты, Скорбящей Матери.

В горах Ливана, над цветущею долиною, посвященною некогда Адонису-Таммузу, сохранился до наших дней изваянный в скале образ богини «скорбящей, с покрывалом на голове, с лицом, склоненным на левую руку; кажется, что слезы текут по щекам ее, – lacrimae manare creduntur» (Macrob. Saturn., I, 21).

Вечен этот образ, от Изиды, скорбящей об Озирисе, Иштар – о Таммузе, Астарты – об Адонисе, Кибелы – об Аттисе, Деметры – о Персефоне, – до Mater dolorosa, Всех скорбящих Матери.

На нее-то глядя, и плачут о Таммузе Иерусалимские дщери. «Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших» (Лук. XIII, 28–31).

XVII

«И ввел меня во внутренний двор дома Господня, и вот, у дверей храма Господня, между притвором и жертвенником, около двадцати пяти мужей стоят спинами своими ко храму Господню, а лицами своими на восток и кланяются на восток, солнцу… И ветви подносят к ноздрям своим» (Иез. VIII, 16–17).

У врат полуночных, жены плачут о Солнце зашедшем, Сыне умершем; а у врат полуденных, мужи, поднося к ноздрям своим ветви, обоняя «клейкие весенние листочки» (Достоевский) – «отпрыски», natser – поклоняются Солнцу восходящему, Сыну воскресшему.

Смерть и воскресение Бога – вот что значат Таммузовы таинства – для пророка «мерзости». О Ком плакали дщери Иерусалимские, так и не узнал великий пророк Израиля; но узнала смиренная Ханаанеянка: «Господи! и псы едят крохи, которые падают со стола господ их. – О, женщина! велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему» (Матф. XV, 27–28).

XVIII

«Бога должно заклать» – читаем мы на одной шумерийской дощечке бездонной древности. Заклать, убить Бога, – что это, страшно? Нет, мы к этому привыкли. Но не сразу; сначала устрашались, изумлялись, по слову пророка: «Как многие изумлялись, глядя на Тебя: столько был обезображен, паче всякого человека, лик Его, и вид Его – паче сынов человеческих» (Ис. LII, 14).

Обезображен так, что ученики, сняв тело со креста, не узнали Его и ужаснулись, разбежались молча от ужаса: Кто это был? Что это было?

И всего ужаснее то, что этот земной ужас – только отражение ужаса небесного: Агнец, закланный от создания мира, – в основе мира и в основе всех таинств, или, точнее, одного-единственного, потому что все они ведут к одному, именно к этому: Бога должно заклать.

XIX

Египет хорошо знает об этом, можно сказать, только об этом и думает, но молчит, как Сфинкс, – онемел от ужаса. Вавилон лепечет, как в бреду, невнятным лепетом.

Бероз, вавилонский жрец (III в. до P. X.), вероятно посвященный в таинства Таммуза, сообщает древний миф о творении человека:

«Видя, что земля плодородна и необитаема, Бэл (Мардук) отрубил себе голову, и прочие боги, смесив текущую кровь с землею, вылепили человеков; потому-то обладают они разумом и причастны божеской природе». ’Αφελειν την ˜αυτου κεφαλήν καˆ το ῥυὸv αŒμα τους ¥λλους θεους φυράσαι τῇ γῇ και διαπλάσαι τοὺς ἀνθρώπους διό νοηρούς τε εЌναι και φρονήσεως θείας μετέχειν (Berossi. Fragm., ap. Damasc., de prim. princip., cap. 125).

Только в косматых, звериных сердцах мог родиться этот исполинский, каменный бред. Но и в каменной грубости – нежность лилейная: Бог умирает из любви к человеку.

В книге Бытия (II, 7) Бог создает человека из «красной земли», afar, «лепит» его, уасаr, как горшечник лепит сосуд. Земля – красная, может быть, потому, что смешана тоже с кровью, но чьею, здесь уже не сказано.

XX

В позднейшем вавилонском мифе о творении мира – Епûта eliš – люди созданы из крови не бога Мардука, а дьявола Кингу (Kingu), сообщника восставшей на богов Тиамат (Thiamat), Преисподней (VI, 5–24). Как бы ужаснувшись богоубийства, человеческая мысль прикрывает мистерию мифом, бездну ночи – покровом дня.

Но древнейший подлинник того же мифа подтверждает страшное сказание Бероза:

 
Боги призвали богиню,
Мудрую Мами, Помощницу:
«Ты, единая плоть материнская,
Можешь создать человеков.
Создай же их, да иго богов понесут».
Открывает уста свои Мами Великая,
Великим богам говорит:
«Я одна не могу…»
 

Здесь клинопись стерта, а дальше можно прочесть:

 
Открывает уста свои Эа,
Великим богам говорит:
«Бога должно заклать…
С божеской плотью и кровью
Мами глину смесить…»
 

(Cuneif. Texts from Babyl. Tabl. in Britisch Museum, VI, 5)

Этот заколаемый бог и есть Озирис, Великая жертва, Таммуз, Истинный Сын – первая на земле тень Агнца, закланного от создания мира. Только для того и смесит Великая Матерь глину с божескою плотью и кровью, чтобы могло совершаться некогда таинство Плоти и Крови.

Так шепот бездонной древности отвечает громам Евхаристии: «Да молчит всякая плоть человечья и да стоит со страхом и трепетом, Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным».

XXI

Бог умер однажды, чтобы человек родился, и снова умер, чтобы человек воскрес.

XXII

Знамение Ионы пророка есть знамение Сына Человеческого: «Ибо, как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли» (Матф. XII, 40).

Имя Иона – от бога Fa-Ia-Jahwe. Эа, бог-рыба, изображается на вавилонских памятниках человеком в рыбьей коже, как Иона во чреве кита. Бог Эа-Оаннес, выходя из моря, подобно пророку Ионе, учит людей, проповедует.

Иона нисходит в сердце морей, как Таммуз – в сердце земли, как Гильгамеш – на дно океана, как все первое человечество – в бездну вод потопных. «Воды объяли меня до души моей, бездна заключила меня… Но Ты, Господи, изведешь душу мою из ада!» (Ион. II, 6–7).

Ложным пророком Божьего гнева оказался Иона и восскорбел: «Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить! – И произрастил Господь Бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головою его была тень и чтобы избавить его от скорби его. Иона весьма обрадовался растению. И сделал Бог так, что на другой день, при появлении зари, червь подточил растение, и оно засохло. Когда же взошло солнце, навел Бог знойный полуденный ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так что он изнемог и просил себе смерти… И сказал Бог Ионе: неужели так сильно скорбишь ты о растении? Он сказал: очень скорблю, даже до смерти. Тогда сказал Господь: ты жалеешь о растении… Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого?» (IV, 1–11).

До смерти скорбит Иона об увядшем растении, как Гильгамеш – о Злаке Жизни, как весь Вавилон – о Таммузе, Ростке увядающем:

 
Ты – росток, текучей водой не взлелеянный,
Ты – цветок, чьи корни из земли исторгнуты…
О Сыне Возлюбленном плач подымается…
 

Любовью Сына побежден Иона, пророк гнева Отчего. «Мне ли не пожалеть», не возлюбить, – говорит не Отец, не Иегова, грозный Бог Синая, а Сын, Таммуз, кроткий бог Вавилона.

Бездонно-древняя клинопись: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром», сохранила для нас как бы слово из Нагорной проповеди не нашему человечеству. Не от этого ли тихого слова, которое созидает и уничтожает миры, онемел египетский Сфинкс, рушилась Вавилонская башня, и снизошла Атлантида в сердце морей?

Истинный Сын – Терн страдания, Роза любви – вот Злак Жизни, которого ищут и не находят они. Найдем ли мы, или так же погибнет и вторая Атлантида, как первая?

XXIII

Таммуз, подобно Озирису, – воистину Бог, и человек воистину: родился, жил и умер, как человек.

Гильгамеш, отвергая любовь богини Иштар, перечисляет погубленных ею любовников: все они – люди, простые, бедные – поселяне, пастухи, звероловы. В их числе и Таммуз.

 
Судила Таммузу, любовнику юности,
Ты из году в год плачи надгробные.
 

(VI, 46–47)

Таммуз – пастух, хозяин овечьего хлева, ити étи`ra. И Сын Человеческий родился в хлеву, среди пастухов.

О человеческой жизни Таммуза мы почти ничего не знаем. Может быть, намек на нее – только в царских житиях, потому что все цари Вавилона – «Таммузы», как все цари Египта «Озирисы».

Вот что повествует о себе Саргон I (Săruk-înu), царь Шумера-Аккада (около 2500 г.): «Отца моего я не знал… На берегу Евфрата, зачала меня мать моя и родила тайно, и положила в тростниковый ковчег, и осмолила горною смолою отверстие ковчега, и опустила его в реку, и не сомкнулись надо мною воды реки. И принесла меня река к водочерпию Акки (Akki). Акки водочерпий, в благости сердца своего, вынул меня из ковчега, вскормил, как родного, и сделал садовником. Когда же был я садовником, богиня Иштар преклонила ко мне сердце свое».

Этот стих Таммузова плача соединяет вавилонского бога-младенца с Саргоном и Моисеем: все трое – подкидыши. «Род же Его кто изъяснит?» – сказано и о Сыне Человеческом (Ис. LIII, 8).

Не связан ли ковчег Истинного Сына Бездны с ковчегом Ноя-Атрахазиса (оба осмолены «горною смолою», chemar), так же как вообще смерть Человека Таммуза – со смертью человечества – Потопом?

XXIV

О Смерти Таммуза мы тоже почти ничего не знаем; знаем только, что он убит: «Воззрят на Того, Кого пронзили».

 
О, сердце, о, сердце Владыки! О, ребра пронзенные!
 

На золотом покрове мифа, скрывающем мистерию, выткан узор: юный охотник, убитый вепрем. В Адонисовых-Таммузовых таинствах полагалось на плащаницу восковое изваяние убитого юноши с кровавой раной на бедре от клыков дикого вепря (Brugsch. Die Adonisklage, 4). Вепрю, Нинибу (Ninib), посвящен и месяц Таммузовой смерти. Но вот что странно: к богоубийце Нинибу обращаются поклонники бога с молитвою:

 
Возвращаешь ты тело, сошедшее в ад.
 

Таммуз и Ниниб возвращают умерших из ада, воскрешают одинаково. Это можно объяснить только тем, что эти два бога – один, так же как Сэт и Озирис.

Здесь уже сквозь миф просвечивает мистерия. В мифе жертва невольна; вольна в мистерии: «Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня; но Я Сам отдаю ее, и власть имею опять принять ее» (Иоан. X, 17–18). И об Озирисе сказано: «Он знает день, когда его не будет» (Кн. Мертв.).

XXV

Когда Таммуз умирает, богиня Иштар сходит в ад:

 
В страну без возврата, в страну, что ты знаешь,
Богиня Иштар устремила свой помысел, —
Откуда вошедший уже не выходит…
В дом тьмы, где живущие света не видят,
Где землю едят, насыщаются прахом;
Где света не видят, во тьме обитают,
 
 
Одеты, как птицы, в одежды из перьев;
Где пылью покрыты замки на воротах.
К воротам подземным Иштар приступила:
«Открой мне, привратник, открой мне ворота!
Ворот не откроешь, – замки я сломаю,
Сорву я запоры, разрушу пороги,
И выведу мертвых, чтоб ели и жили, —
И будет их больше, чем было живых!»
 

(Cuneif. Texts, XV. 45 s.s.)

Царица ада, Эрешкигаль (Ereschkigal), велит привратнику впустить богиню Иштар в царство смерти, поступив с нею «по древним законам». Он проводит ее через семь ворот; в первых – снимает с головы ее великую тиару, во вторых – серьги из ушей, в третьих – ожерелье с шеи, в четвертых – эфод с персей, в пятых – кольца с ног, в шестых – пояс с чресл, в седьмых – покров стыда с ложесн.

И нагая, вступает богиня в царство смерти. Там Эрешкигаль заточает ее и поражает шестьюдесятью язвами.

Богиня Иштар – Звезда любви:

 
Свет небесный, огнь пламенеющий,
Это ты, о богиня, над землей восходящая!
 

И под землю, в ад нисшедшая. Божественная, человеческими язвами изъязвлена вся, от подошвы ноги до темени, – вот сидит она там на дне ада, как Иов на гноище. Взяла на себя наши немощи, понесла наши болезни, «Матерь человеков милосердная» – Ummu rimnîtu ša nisê.

XXVI

Это вавилонское Сошествие в ад пробудит в веках немолчные отклики, от падения гностической Софии Премудрости до нашего русского «хождения Богородицы по мукам».

И если воистину мир спасет не только Сын, но и Мать, то это больше, чем миф. Возопит когда-нибудь все человечество к Ней, «теплой Заступнице мира холодного», как возопил Вавилон:

 
Царица всемогущая, милосердная Заступница,
Нет иного прибежища, кроме Тебя!
 

XXVII

По сошествии в ад Небесной Матери, мать-земля перестает родить. Растения, животные, люди поражены бесплодием:

 
Сосцы свои от земли отвратила Низаба,
Зреющей жатвы богиня.
За ночь поля побелели,
Едкою солью покрылись;
Зелень не всходит, жатва не зреет;
Горе людей постигает.
Ложесна матерей затворились,
И дитя не выходит из чрева…
 
 
Рыба в воде не мечет икры,
Птица в гнезде яиц не кладет.
 
 
Бык не покрывает телицы,
Осел не покрывает ослицы.
Супруг не ложится к супруге;
Супруг спит один на ложе своем,
Одна спит супруга на ложе своем…
 
 
«Доколе же растущее будет удержано?
Доколе зеленеющее будет связано?» —
 

плачет пастушья свирель о Таммузе-Либлибу, Ростке непрорастающем.

 
Пастух сестре своей говорит:
«Вот матка-овца ягненка покинула».
Сестра пастуху говорит:
«У матки-овцы плодородие связано;
От ягненка она убегает с жалобным блеяньем…»
 

Дальше стерто, можно только прочесть:

 
Разрушенье… Бушует потоп…
 

Потоп – конец человечества первого, не нашего; но не предсказан ли и нам тот же конец? «Охладеет любовь» (Матф. XXIV, 12). Потухнет солнце любви – сердце мира – и в сердце человеческом наступит полярная ночь, чье ледяное дыхание мы уже чувствуем. Плодородие нашей земли уже не связала ли Мать? Не белеют ли едкою солью наши поля? Не убегает ли с жалобным блеянием матка овца от ягненка? И не о нашем ли конце это сказано: «Разрушенье – бушует потоп»?

XXVIII

Таммузовы плачи, или, как названы они в подлиннике, «плачевные песни флейт», дошли до нас в шумерийском списке третьего тысячелетия: значит, могли распеваться уже в кочевьях доавраамовых, но, может быть, и тогда уже были отзвуком неизмеримо большей древности.

Дики и скудны эти напевы: как будто слышится в них шелест ночного ветра в сухих камышах Евфрата, протяжное блеяние коз и овец, ночная перекличка пастухов между степными отарами; как будто пахнет от них жарким ветром степей, горькою полынью, свежею мятою, парным молоком и теплотою овечьего хлева.

XXIX

Медленно восходят облака из-за холмов зеленеющих; медленно пасутся овцы и козы; медленно падают звуки пастушьей свирели, однообразно-унылые, – звук за звуком, как слеза за слезою.

О чем они плачут? О, конечно, не только об одном Человеке, но и обо всем человечестве.

«Дни человека, как трава; как цветок полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс. CII, 15–16). – Эта судьба человека – судьба всего человечества.

 
Как увядающее мило!
Какая прелесть в нем для нас,
Когда болезненно и хило,
Все то, что так цвело и жило,
В последний улыбнется раз!
 

Последняя улыбка человечества умершего сливается с первою улыбкою новорожденного, в этих напевах Таммузовых флейт.

XXX

 
О Сыне Возлюбленном плач подымается…
Плач о полях невсколосившихся,
Плач о матерях и детях гибнущих,
Плач о потоках неорошающих,
Плач о прудах, где рыба не множится,
Плач о болотах, где тростник не зыблется,
Плач о лесах, где тамарин не цветет,
Плач о степях, где вереск не стелется,
Плач о садах, где мед и вино не текут…
 

Слова повторяются в песне, как звуки голоса в рыдании. Эти повторения утомительны для нас, но, может быть, для самих плачущих копится в них сила, подобная магической силе заклятий.

XXXI

 
«О, супруг мой, дитя мое!» —
 

плачет богиня Иштар о Таммузе. Он – сын и супруг ее вместе, так же как Озирис – сын и супруг Изиды.

 
«О, мать моя! Жена моя» —
 

говорит своей возлюбленной, Сольвейг, умирающий Пэр Гюнт (Ибсен).

Кто из любивших не чувствовал этого неземного предела земной любви – материнской нежности в ласках возлюбленной? Мать и Невеста – две на земле, а на небе – Одна: одна Звезда любви, восходящая утром и вечером.

XXXII

Все пронзительнее звуки плачущих флейт, все заунывнее:

 
О, дитя мое, как долго ты лежишь!
О, владыка бессильный, как долго ты лежишь!
Мой Даму бессильный, как долго ты лежишь!
Хлеба не буду вкушать,
Пить я не буду воды…
Умер владыка, умер Таммуз…
Псы блуждают в развалинах дома его,
На могильную тризну слетаются вороны…
Плач похоронный в буре звучит,
Звучит в непогоде свирель заунывная…
…Разрушение… Бушует потоп…
 

Этим кончается все. Семь дней плача над гробом Человека Таммуза, как семь дней бури потопной над гробом человечества, а на седьмой – тишина.

 
Взглянул я на небо – и вот тишина;
Весь же род человеческий в перст отошел…
Сел я, поник и заплакал, —
 

повествует Ной-Атрахазис о конце потопа. «Все изошло из праха и все отыдет в прах» (Еккл. III, 20). Смерть человека – смерть человечества.

XXXIII

Но и воскресение человека – воскресение человечества.

Бог Эа, отец Таммуза, чтобы спасти гибнущий мир, вынуждает царицу ада, Эрешкигаль, освободить богиню Иштар. Об этом повествуется с тою же загадочною краткостью, с какою все вавилонские мифы касаются самого святого и тайного, связующего миф с мистерией. Ясно одно: на дне ада бьет родник Живой Воды. Эрешкигаль велит окропить этой водой богиню Иштар и вывести ее из ада.

Конец мифа утерян, кроме последних стихов:

 
«В дни Таммуза играйте на флейте лапис-лазуревой,
Играйте на звонком кольце корналиновом!
Играйте, плакальщики, плакальщицы, радостно,
Да восстанут из гробов своих мертвые,
Вдыхая жертвенный дым!»
 

О воскресении поют после плача и флейты Таммузовы.

 
Нисходит во ад богиня Иштар,
Чтобы сердце Таммуза обрадовать,
Озарить Овчарню Подземную,
Воскресить Пастуха, в бессилье лежащего…
 

И на другой шумерийской дощечке – та же воскресная песнь: