Текст книги "Собрание сочинений в 20 т. Том 14. Тайна трёх"

Явлен Крест и поруган. «Так надругаться над Крестом Господним мог только дьявол!» – в этом ужасе первохристиан на Востоке и Колумбовых спутников на Западе, что-то верно угадано. Как бы весь мир сошел с ума, но не похож в безумии на того бесноватого, что бьется с пеною у рта, у ног Господних, и может быть исцелен; нет, холодно, спокойно, бесстрастно, как бы разумно, безумствует мир. «Всепрекрасными», «всеблаженными», по слову Платона об Атлантах, считают себя люди, на краю гибели.

Roma meretrix, «Рим-Блудница», сладострастно-кровавая, – великая «культура демонов», как бы черная обедня, сатанинский шабаш, справляемый не кучкой людей во мраке ночи, а всем человечеством, при свете дня.

Но вот, «в один день придут на нее казни… и будет сожжена огнем». – «Я повергну тебя на землю… извлеку изнутри тебя огонь и превращу тебя в пепел… Ты сделаешься ужасом, и не будет тебя вовеки».

Рим погиб – спасся мир. Это и значит: участь Европы была бы участью древней Америки и, может быть, Атлантиды древнейшей, если б не пришел Спаситель.

XXII

«Вечером вы говорите: будет вёдро, потому что небо красно; и поутру: будет ненастье, потому что небо багрово. Лицемеры! различать лицо неба вы умеете, а знамений времен – не можете»[1301]1301
  Матф. 16, 2–3.


[Закрыть].

Кажется, никогда еще не были так ясны знаменья, и люди так слепы к ним, как в наши дни. Если бы глаза наши открылись, и мы заглянули бы во II–III век христианства, то, может быть, увидели бы в нем себя, как в зеркале, и на своем лице – ту же, как тогда, прозрачную маску, лицо смерти, facies Hippocratica.

Так же и сейчас, как тогда, был Христос, как бы не был; так же историческая личность Его превращается в миф, тело – в тень. Так же люди всеядны и голодны; верят во всех богов и ни в одного; в наших молельнях, как в древних, – Авраам, Орфей, Аполлоний Тианский, Будда и Христос. Так же хочет воцариться над миром полубогиня, полумошенница, Теософия. Так же кто-то поет над нами веселую песенку о голой, зябкой душе, выходящей из тела, и скучно, страшно людям, как будто заглянул им в очи сам древний царь скуки, Сатана. Так же о Конце еще никто не думает, но чувство Конца уже в крови у всех, как медленный яд. Те же два слова начертаны огненными буквами на грозно-черном и все чернеющем, грознеющем небе нашей второй Атлантиды – Европы: Содом – Война. Так же вдруг нечем стало дышать, в духоте между двумя грозами, в щели между двумя жерновами, в перемирии между двумя войнами.

Только что десять царей атлантов, сидя на стынущем пепле жертвы, в темном святилище, где все огни потушены, решали: «Мир или война?» и, может быть, снова будут решать, и решать: «Война». Но если найдется среди безумных мудрый, он снова узнает – вспомнит, сидя на стынущем пепле жертвы, что вся Атлантида-Европа – пепел и жертва.

XXIII

Тайна таинств – Христос: вот что мы узнали, пройдя весь путь, от начала мира до сегодняшнего дня, увидев всю жизнь человечества в одно мгновение, как умирающий видит всю свою жизнь; вот что мы нашли, опустившись на дно Океана, как водолаз Гильгамеш – за Злаком Жизни.

Если не лгут знаменья времени, если небо наше недаром багрово, и вторая война будет концом Атлантиды-Европы, то мы, люди конца, только через Конец можем подойти к Тому, Кто говорит: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец»; только через Него, грядущего, мы можем увидеть Его, пришедшего.

«Иисус Христос вчера и сегодня, и вовеки тот же»[1302]1302
  Евр. 13, 8.


[Закрыть]. Но две тысячи лет прошли для человечества недаром; и двести последних лет больше двух тысяч; двадцать последних больше двухсот. Время ускоряется, как течение реки к водопаду; перед самым падением, все тише, глаже водное зеркало, но кое-кто уже слышит приближающийся гул водопада.

XXIV

«Истиной назвал Себя Христос, а не Привычкой», по чудному слову Тертуллиана[1303]1303
  О. Pfleiderer, Die Entstehung des Christentums, 1907, p. 247.


[Закрыть].

 
Пылью становится понятное.
Was man begreift, wird staubig.
 

«Прах и пыль – пища мертвых», в древневавилонском аду. Две тысячи лет привычки сделали то, что нынешним христианам истина Христова – страшно сказать – пища мертвых, пыль и прах.

Может быть, самое первичное во всякой религии, в христианстве же особенно, – чувство изумления. «Многие народы приведет Он в изумление… ибо они увидят то, о чем не было говорено им, и узнают то, чего не слышали»[1304]1304
  Исх. 52, 15.


[Закрыть]. Это невиданное, неслыханное, неимоверное – «Господи, кто поверил слышанному от нас?» – это изумляющее есть признак того, что мы подходим ко Христу, хотя бы из самой далекой дали к Нему приближаемся. Быть изумленным, значит видеть Его; не изумляться – не видеть. Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний – Он, «вчера и сегодня, и вовеки тот же» – Неизвестный, Изумляющий.

Чувство изумления – новую, неимоверную, для нынешних людей, даже христиан, почти невозможную, но единственно нужную, действенную точку зрения на Христа, – вот что мы нашли в Атлантиде-Апокалипсисе; вот что значит тайна таинств – Христос.

XXV

«Тесными вратами входите, потому что широки врата и пространен путь, ведущий в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь»[1305]1305
  Матф. 8, 13–14.


[Закрыть]. В воле, в действии, так было и будет всегда; но, кажется, только сейчас и в мысли, в познании, так же. Не был еще никогда пространнее путь, не были шире врата, ведущие в погибель, и уже, теснее, – ведущие в жизнь. Прямо, гордо, высоко подняв голову, нельзя сейчас подойти ко Христу; можно, только согнувшись, на коленях, ползком, пролезая сквозь узкую, разверзтую взрывом вулканических сил, в первозданной толще гранита, щель, ведущую к сердцу земли, сердцу морей, где погребена Атлантида, первый мир, и, может быть, будет погребен – второй, наш.

XXVI

А что же Церковь, разве не спасала и не спасает мир? В этом вопросе – наша смертная боль, такая рана, что к ней прикасаться, о ней говорить почти нельзя.

Есть ли вне церкви спасение? Нет. Мир погибает, потому что вышел или выпал из Церкви. Но, чтобы вернуться в нее, не надо ли миру перестать быть миром, не только в ложном, временном, но и в вечном, истинном смысле? И Церкви, чтобы вместить мир, не надо ли перестать быть Церковью, тоже в смысле вечном, истинном? Миру ответить на этот вопрос, значит сейчас погибнуть или спастись.

Воды жизни в Церкви неиссякаемы, а в миру палящая засуха – те страшные, «Псиные дни», Canicula, когда звери бесятся от жажды. Нынешнего мира болезнь – Богобоязнь. Сколько сейчас таких больных! Жаждут сегодня, а завтра челюсти сожмутся судорогой бешенства, и жаждущий уже не будет жаждать. Воду жизни предлагать ему из Церкви, все равно что настоящую воду – больному водобоязнью.

В первый раз, накануне первой всемирной войны, ждал голоса Церкви мир, может быть, сам того не зная, как ждет благодатного ливня палимая засухой, издыхающая от жажды земля. Церковь тогда промолчала. Мир ждет и сейчас, может быть, накануне второй всемирной войны, того же голоса, и Церковь снова молчит. Что же значат эти два страшных молчания?

XXVII

Церковь – тело Христово, но, может быть, оно сейчас в гробу, как до воскресения, во время сошествия Господа в ад. А мир – между двумя кругами ада: только что вышел из верхнего – первой всемирной войны, и сходит в нижний – вторую войну. Здесь-то, в аду, может быть, он и будет спасен Сошедшим в ад.

XXVIII

Был у старинных писателей добрый обычай обращаться к «друзьям-читателям», как бы за помощью, в самых трудных и важных местах книги. Этого теперь уже никто не делает, потому что это кажется, как многое доброе, смешным. Пусть; я это все-таки сделаю.

Друг-читатель, мне хочется напомнить тебе то, что я сказал в «Бесполезном предисловии» к этой, может быть, для нас обоих небесполезной книге. Будет ли новая всемирная война – конец Атлантиды-Европы, мы не знаем, но знаем, что может быть, и что все мы должны что-то сделать или попытаться сделать, чтоб этого не было. Друг, не говори: «Что я могу один?»

 
…Если кто один, Я с ним.
…kai hopou heis estin monos…
egô eimi met'autou[1306]1306
  Grenfell and Hunt, The Oxyrhynchus Papyri, 1898, part I, p. 8 (Pap. I, recto 3–6) – Ephraem Syr., Evang. concordant., exposit., с. XIV. – A. Resch, Agrapha, 69, 201.


[Закрыть].
 

Это «незаписанное» слово Господне для нас обоих сейчас – самое подлинное, самое нужное. «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их»[1307]1307
  Матф. 18, 20.


[Закрыть]. А где Он, там и Церковь – будущая, невидимая, Вселенская Единая Церковь – спасение мира. Будущую сделать настоящею, невидимую – видимой, тоже зависит от нас всех – и от тебя, и от меня.

Ветер потопа свистит во все щели нашей европейской хижины; будем же строить Ковчег – Церковь.

XXIX

Друг, если ты понял, что книга моя не только о далеком, – о первых и последних днях мира, но и о близком, – о сегодняшнем и завтрашнем дне, ты понял в ней главное.

«Заповедь сия, которую Я заповедаю тебе сегодня, говорит Господь, не недоступна для тебя и не далека. Она не на небе, чтобы можно было говорить: кто взошел бы для нас на небо и принес бы ее нам? И не за морем она, чтобы можно было говорить: кто сходил бы для нас за море, и принес бы ее нам?.. Но весьма близко к тебе слово сие: оно в устах твоих и в сердце твоем, чтобы исполнить его… Небо и землю призываю сегодня перед вами во свидетели: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь»[1308]1308
  Исх. 30, 11–19.


[Закрыть]. – «Ибо, если устами твоими будешь исповедывать Иисуса Господом, и сердцем веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься»[1309]1309
  Римл. 10, 9.


[Закрыть].

XXX

Что это, сон или явь? Может быть, то и другое вместе: сон действительней, чем явь; явь таинственней, чем сон.

Темный свет чуть брезжит откуда-то сверху, как бы в подземном или подводном сумраке. Друг, мы с тобою одни, в самой середине исполинской, как бы из преисподней к небу восходящей, не людьми, а богами и титанами построенной лестницы, между такими же исполинскими стенами, где начертаны святые письмена всех веков и народов, изваяны символы всех таинств, от начала мира до пришествия Христа.

Где мы, откуда и зачем сюда пришли, мы не помним, помним только, что нужно взойти по лестнице, – иначе погибнем. Но так устали, что шагу не можем ступить; покорно ждем гибели. Молчим, но знаем друг о друге все, как будто в сердце друг у друга читаем.

Темный свет, падавший сверху, сделался ярче. Мы оба сразу подняли глаза и видим: сходит по лестнице к нам Человек, так далеко, что лица не видать; видно только, что в белой одежде, – свет от нее, как от солнца. Кто это? Кто это? Страшно. Пали на лица, лежим, как мертвые. Слышим: подошел, стоит, ждет, чтобы взглянули на Него, узнали. Нет, узнать – умереть. Лицами крепче приникли к ступени. Вдруг что-то пронзило сердце, как молния, и, не глядя на Него, узнали по тому, как тихо над нами стоит, ждет, – что это Он:

Иисус Неизвестный.

Рождество

1929

Комментарии

Тексты даются по первым (и единственным) прижизненным книжным изданиям на русском языке. Орфография приближена к современной, очевидные опечатки исправлены без оговорок, но сохранены индивидуальные особенности автора. В комментариях даются только те сведения, которые являются существенными в конкретном контексте, раскрываются лишь те библейские цитаты, которые оставлены без отсылок. Библейский текст цитируется по изданию, которым пользовался Мережковский: Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа. В рус. пер. СПб.: Синодальная типография, 1902.

Составители выражают глубокую благодарность всем, кто на разных стадиях подготовки книги помогал словом, советом и делом:

Евгению Владимировичу Никольскому (Институт современных гуманитарных исследований, Москва) за помощь в уточнении библейских цитат;

Анне Викторовне Журбиной (ИМЛИ, Москва) за тщательную сверку цитат на латыни, древнегреческом и других иностранных языках;

Нине Александровне Фролкиной (Дом русского зарубежья им. А. Солженицына, Москва) за любезно предоставленные экземпляры редких эмигрантских изданий.

Тайна Трех: Египет и Вавилон

Печатается по тексту издания: Мережковский Д.С. Тайна Трех: Египет и Вавилон. Прага: Пламя, 1925.

Отдельное издание увидело свет летом 1925 г., до его выхода фрагменты книги публиковались в периодике. В апреле 1923 г. в парижском «трехмесячнике литературы» «Окно» были опубликованы главы «Бегство в Египет», «Небесная радость земли», «Озирис – Тень Распятого», «Озирис, Тень Воскресшего»: Мережковский Д.С. Тайна Трех. 1. Египет – Озирис // Окно. 1923. № 1. С. 205–294. Главы «Тайна двух в Озирисе» и «Конец Египта» были опубликованы в июне 1923 г. во втором номере этого же альманаха: Мережковский Д.С. Тайна Трех. 1. Египет – Озирис // Окно. 1923. № 2. С. 313–361.

Публикации в «Окне» предварял общий план книги:

«Египет – Озирис» есть первая часть книги следующего содержания:

Тайна Трех (вступление)

I. Египет – Озирис

II. Вавилон – Таммуз

III. Эгея – Ханаан – Адонис

Хеттея – Аттис

Иран – Митра

IV. Эллада – Дионис.

(Окно. 1923. № 1. С. 206).

Параллельно с трехмесячником «Окно» весной – осенью 1923 г. выходили номера «Современных записок» с главами из другой части книги под общим названием «Тайная мудрость Востока: Вавилон». В мае 1923 г. были напечатаны главы «Поклонение волхвов» и «Раненая львица – Потоп»: Мережков-cкий Д.С. Тайная мудрость Востока: Вавилон // Современные записки. 1923.

№ 15. С. 188–229. В июле увидели свет главы «Гильгамеш и древо жизни» и «Таммуз – Тень Воскресшего»: Мережковский Д.С. Тайная мудрость Востока: Вавилон (Продолжение) // Современные записки. 1923. Кн. 16. С. 144–189. Осенью 1923 г. вышли главы «Тайна двух в Таммузе» и «Отец, Сын и Мать», оказавшиеся последними: Мережковский Д.С. Тайная мудрость Востока: Вавилон (Окончание) // Современные записки. 1923. Кн. 17. С. 120–155. Фрагмент из № 15 «Современных записок» Д.В. Философов перепечатал в варшавской газете: Из нового труда Д.С. Мережковского // За свободу! 1923. 17 июня. № 133 (874). С. 2–3.

Опубликованный в «Окне» общий план книги так никогда и не был воплощен до конца, все ограничилось первыми двумя частями.

Напечатанные в периодике фрагменты при включении в книгу существенной стилистической правке не подвергались, некоторые сокращения в журнальных вариантах, принадлежат, по-видимому, редакциям изданий и обусловлены исключительно экономией места, а не авторской волей. В эмигрантской печати вызвали многочисленные отклики уже первые журнальные публикации, причем мнения и оценки разошлись радикально.

Ю.И. Айхенвальд в «Руле», откликаясь на первый выпуск трехмесячника «Окно», писал: «Верен себе и Д.С. Мережковский в своих набросках “Тайна трех”, посвященных Египту и всему тому, что можно сказать по поводу Египта. Пока напечатана лишь первая часть этой книги; но уже и в ней мы встречаем все те приемы мысли и слова, которые так излюблены и привычны для даровитого автора. Оплетают нас, как всегда у Мережковского, обильные антитезы: ‘Египет’ бесконечная древность – новизна бесконечная”; “начало мира смотрит на его конец”; “чем ближе к концу, тем ближе к началу”. Египет – центр, от которого в самые далекие стороны радиусами уходят идеи Мережковского. Без видимой, без внешней системы, но следуя закону своего мышления, в ярких сентенциях, сопоставлениях и противопоставлениях выясняет он суть египетской религиозной метафизики, особенно выдвигая момент воскресения плоти. Капризны построения Мережковского, и притом капризы его холодны, не запечатлены естественной вольностью подлинного импрессионизма; но все же он покоряет читателей власти своего ума и блестящей стали своего стиля» (Каменецкий Б. [Айхенвальд Ю.И.] Литературные заметки // Руль. 1923. 29 (16) апреля. № 734. С. 2–3).

Рецензент сменовеховского издания, как и следовало ожидать, отделался пренебрежительным упоминанием: «Не хочется перечислять дальнейших произведений на редкость бесцветного, сплошь бесталанного эмигрантского альманаха. Здесь и Борис Зайцев с вялой стилизацией, и Д.С. Мережковский с исключительно нудными отрывками по египтологии и пр., и пр.» (Не-Буква. [Василевский И.М.] «Окно». Трехмесячник литературы. Книга I. Париж. 1923 // Накануне: Литературное приложение. 1923. 20 мая. № 53 (приложение к № 338). С. 6–7).

Б.Ф. Шлёцер подошел к книге безо всякой политической ангажированности, однако оценил ее далеко не восхищенно: «Некоторое затруднение испытываю, подходя к “Египту” Мережковского, части книги, другая часть которой напечатана в XV-ой книге “Современных Записок” – “Вавилон”. Конечно, “Египет” Мережковского не историческое исследование. С историческим Египтом страна, прозреваемая Мережковским, имеет очень мало общего. Страна, называемая Мережковским Египтом, не только никогда не существовала, но и не могла бы существовать. Но предположим, что это – видение духа Египта, сущности его, ноуменального Египта, Египта, каким он хотел быть… Мережковский все же обставляет себя некоторым научным аппаратом, оперирует филологией, старается доказать… В действительности же мысль его движется лишь путем аналогий и противопоставлений, чисто вербальных; его истина рождается из столкновения слов; а, родившись, она мгновенно укладывается в схему противопоставлений. Легко, удобно, но… В мире Мережковского, в Египте ли его, в Вавилоне – невозможно было бы прожить более пяти секунд: нет воздуха. Отдельные страницы читаются с большим удовольствием; язык выразительный, певучий и простой, живые образы… Это там, где Мережковский только описывает, статую ли, бытовую ли сцену… Талант его в этой области, чисто художественный – несомненен. Но вот, мыслитель, мистик вновь заявляет о себе и вступает в свои права: стучат стальные ножницы: начало – конец, тайна двух – тайна трех; Египет – Вавилон, Мир – война… Как устарели эти приемы, как сера эта комбинационная мистика!» (Шлёцер Б. [Рец.] Окно. Париж, 1923. № 1 // Современные записки. 1923. № 16. С. 417–418).

А.В. Бахрах предпочел отложить окончательное суждение до выхода всей книги (однако больше к ней уже не возвращался): «Плодом долгих работ над наследием вавилонской письменности является состоящая из отдельных фрагментов статья Д. Мережковского о “Тайной мудрости Востока”. По началу трудно еще судить, куда клонит мысль автор и в какую плоскость заострится его многосложный творческий замысел» (Бахрах А. «Современные записки» (Книга XV–2) // Дни. 1923. 24 июня. № 196. С. 15).

Д.В. Философов посвятил большую статью двум переводам «Гильгамеша», сравнивая перевод, выполненный Мережковским, с переводом Веры Богровой и Владимира Астрова, опубликованным в том же году отдельным изданием в первом выпуске новой серии: Легенды, сказания и мифы народов / Под ред. Владимира Астрова. 1. Сказания древнего Вавилона. Берлин: Изд-во С. Ефрон, 1923. Сравнение было не в пользу последнего: «Мережковский тоже дилетант, не специалист, но он сам заразился красотой и глубиной древневосточного творчества, поэтому его переводы-толкования заразительны. Может быть, он тенденциозен. Может быть, заправские ученые его могут оспаривать, но

Мережковский по-своему прав. Он как бы говорит: “Я погрузился в Древний Восток. Нашел там неизмеримые богатства. Я потрясен ими. Вот что я нашел для себя. Может быть, то, что я нашел для себя, будет интересно для других”. Астров же без всякого увлечения, мертвым языком, без научного аппарата дает читателю то, что всякий серый человек мог бы самостоятельно открыть в этом колоссальном музее. <Толкованием Мережковского> Читатель сразу заинтересован. Он чувствует, что он стоит около чего-то важного, прекрасного. Он ощущает, что Гильгамеш не седая старина, а что-то сегодняшнее, потому что вечное. Может быть, Мережковский заведет читателя туда, куда он идти не хочет. Но тогда у читателя получится непреоборимое желание “проверить” Мережковского, т. е. самому ознакомиться с подлинником» (Философов Д. Гильгамеш и Гольцапфель // За свободу! 1923. 19 августа. № 186 (927). С. 2–3).

С.М. Соловейчик в рецензии на № 16 «Современных записок» отозвался о главах Мережковского довольно скептически: «“Тайная мудрость Востока” Д. Мережковского – произведение для любителей-специалистов. Едва ли представляет оно какой-либо интерес для обыкновенного смертного. Вероятно, те, которым нужно знать, “как совершается в Таммузе тайна двух”, с удовольствием прочтут его» (Самсонов М. [Соловейчик С.М.] Шестнадцатая книжка // Дни. 1923. 5 августа. № 232. С. 13).

Б.Ф. Шлёцер, откликаясь на этот же № 16 «Современных записок», вынужден был отозваться и о новых главах Мережковского, во многом повторив высказанное ранее суждение: «Философия представлена в этой книжке “Тайной мудростью Востока” Мережковского (продолжение). После “Египта”, напечатанного в “Окне”, – “Вавилон”: невольно вспоминается известная эпиграмма Буало на Карлейля: “après Agésilas – Hélas! Mais après Atilla – Holla!” Странная смесь общеизвестных данных сравнительной истории религии, мистических схем и, изредка, удачных художественных образов. Поражает местами безвкусие Мережковского: насколько нужно быть лишенным художественного такта, чтобы цитировать по поводу Вавилона… “Записки из подполья” и заключить следующей фразой: “Подпольный человек родился в Вавилоне. Вавилон первый понял, “что разломать иногда что-нибудь даже очень приятно” – и разломал Египет. Египет сломанный, Египет, возлюбивший страдания больше, чем благоденствие, и есть Вавилон”… После подобной мистической мешанины с особым удовольствием берешь в руки ну хотя бы Вольтера; замечательно “выпрямляет”» (Шлёцер Б. Заметки о «Записках» («Современные записки», кн. XVI-я) // Звено. 1923. 20 августа. № 29. С. 2).

Рецензент газеты «Сегодня» отнесся к книге с гораздо большим пиететом: «Своеобразная, волнующая книга, интересная для всех, кто не чужд вопросам религии. Книга не церковная, а мистически-религиозная, затрагивающая наиболее великие тайны христианского миросозерцания. Мережковский ищет истоков основных догматов христианства в Египте и Вавилоне, но ищет их не как историк религии, не как социолог, а как религиозный мистик, для которого откровение христианства есть непрерывное продолжение общего религиозного откровения, знакомого древнему Востоку и даже первобытному человечеству. В религиозных верованиях Египта и Вавилона Мережковский находит великие прорицания, великие истины, совпадающие с самым существом, с сокровенным смыслом христианства» (М. Книга // Сегодня. 1925. 12 сентября. № 204. С. 7).

Еще более одобрительно отозвался М.О. Цетлин, попытавшись определить место Мережковского и его книги в ряду схожих книг российских и европейских мыслителей: «Форма этой замечательной книги не совсем обычна для Мережковского. Его прежние книги можно было упрекнуть в чрезмерной стройности, его стиль в полированном блеске. Как изумительно симметрично построена такая большая и богатая разнообразным содержанием работа, как “Толстой и Достоевский”. Но здесь вместо обычных у Мережковского антитез и синтеза, стройных, как две колонны с перекинутым поверх них архитравом – мы видим перемежающиеся отрывки, обломки, то сгущенные, полные мысли кристаллы афоризмов, то цитаты из древних книг и комментарии к ним, религиозно-философские раздумья и страстные публицистические выпады. И только вчитавшись, понимаешь, что это – очень цельная и единая книга.

Может быть, такая форма, придавая своеобразную прелесть этой книге, вместе с тем ослабила (думается, что только на время) ее действенную силу. Мережковский называет свою книгу дневником духовного путешествия на восток. Такой дневник одного из самых значительных писателей и религиозных мыслителей наших дней останется характерным и важным документом нашего времени. В этом отношении “Тайна Трех” родственна таким книгам, как Шпенглеровский “Закат Запада” и “Путевой дневник философа” графа Кайзерлинга. Но не будет ли она, как опасается автор, “бутылкой с тонущего корабля”, не останется ли она книгой для избранных, для немногих?

“Тайна Трех” книга боли, страха и упования. Не только Россия, но и вся Европа “провалилась”. “Тонет не только наш русский, но и мировой корабль”. В этой книге есть тревожное предчувствие катастрофы. Мир провалится, потому что провалилась великая мироустрояющая сила – религия. “Если бы религия была физическим светом, то обитатели других планет могли бы видеть, как Земля светилась с четверичной эпохи – и вдруг потухла” <…>

Египет, Вавилон, к какой незапамятной древности, как далеко назад зовет нас Мережковский! Но назад ли зовет он нас? Не есть ли это зов вперед, не реакция, а ренессанс? Как плодотворен и прогрессивен был в истории эллинский и латинский Ренессанс! Не так же ли обновит и укрепит нас Ренессанс восточный, доэллинский? Там, позади Греции, может быть даже позади Вавилона и Египта, есть великий источник света (прочтите страницы Мережковского об Атлантиде). Этот свет должен светить не только России, но всему миру. В этом глубокое отличие Мережковского от националистически настроенных евразийцев. Россия для Мережковского может воскреснуть как часть “востока”. Но его восток – не восток евразийцев, восток монгольский, варварский, завоевательный, во всем противоположный Западной Европе. Мир есть целое, Россия не может спастись одна. Полусимволический, духовный “восток” Мережковского никогда вполне не умирал, он жил в основах и западной культуры. Мережковский, как во всех своих книгах, предчувствует и строит некий синтез, своеобразный востоко-запад. Его восток – восток мирный (“Мир – душа Египта и Вавилона!”) и всемирный. Весь мир должен стать истинной “Евразией”, чтобы спастись, а не одна только Россия.

Мережковский примыкает к той линии, к той традиции русской литературы, которая означена именами Достоевского, Владимира Соловьева, В. Розанова. Как ни различны они и по свойствам таланта, и индивидуальности, но их объединяет общность тем и настроений. У всех них было апокалиптическое настроение, предчувствие какой-то надвигающейся мировой катастрофы. Всех их объединял “всемирно-исторический” воздух из религиозного философствованья, общий ужас предчувствий и общее упование» (Цетлин М. «Тайна Трех» // Последние новости. 1926. 24 июня. № 1919. С. 3).

И.П. Демидов, как человек ортодоксально-православный и воцерковленный, рассмотрел в своей рецензии книгу Мережковского именно с этой точки зрения, не соглашаясь с ним при всем своем уважении к автору: «Для одних – непонятная книга, для других – дерзновенная! Для всех (или почти всех) ее прочитавших – несвоевременная, она или слишком далеко в прошлом или еще только в будущем, но не в настоящем, а мир-то сейчас – весь в настоящем. Для автора – книга, говорящая о самом главном и о самом нужном. <…>

Д.С. Мережковский, отказавшись от “алгебры”, отказывается и от “истории”, и избирает путь “огненного пророчества”: он ищет не того, что было, а того, что всегда есть, и будет, что не погибнет никогда. <…>

“Тайна Трех” ставит под сомнение возможность дальнейшего внутри-церковного развития христианства: или оставайся в Церкви – стой на Скале – и будь в прошлом; или, если хочешь иметь свою часть в будущем – уйди из Церкви – сойди со Скалы. Так ли это?

Другими словами – надо ли уйти из Церкви, чтобы свободно думать и говорить об этой “линии наибольшего сопротивления”?

Автору “Тайны Трех” Церковь мешает. Из “Тайны Трех” видно, что Церковь ограничивает его свободу, потому что неправильно думает о мире и уходит от мира во имя собственного спасения. <…>

Дерзновенность “Тайны Трех” и заключается в том, что книга, во-первых, избирает “пророческий путь”, а во-вторых, идет путем “внецерковным”.

Можно ли соединить эти два пути или здесь скрыто неустранимое противоречие – именно этот вопрос и выходит далеко за рамки данной заметки. <…>

Религиозным исканиям Д.С. Мережковский отдал почти всю свою литературную жизнь. Этих исканий можно совершенно не понимать; с ними можно не соглашаться, бороться, но никогда не надо забывать, что за ними – десятилетия думы и труда. И к чему же привели автора эти десятилетия?

“Я себя не обманываю, – пишет он, – я знаю, что не страшными и даже не смешными кажутся слова мои, а только пустыми в ‘пустом доме’, где их слышать некому. ‘Господи, пусто и страшно в мире Твоем’ (Гоголь). Такая пустота, такая скорбь в мире, какой не было от начала мира. Говорю бедным языком человеческим, но молюсь, а не кощунствую” (стр. 363).

Остановимся перед этими словами – пусть молитва будет доведена до конца» (Современные записки. 1926. № 28. С. 479–483).

В.А. Злобин, отзываясь на книгу, вступил в полемику с другими критиками: «Книга эта, уже год как вышедшая из печати, не встретила среди русской критики, несмотря на свою актуальность, достойного отклика. Не считая обычных любезностей, то немногое, что о ней было сказано, сводит ее содержанье к личному, т. е. объективно-спорному взгляду автора. В рецензии Демидова, единственной рецензии “по существу”, книга Мережковского названа даже “несвоевременной” (Сов. Зап. XXVIII). Ясно, что она кажется опасной и соблазнительной, во всяком случае, для данного времени, иначе не было бы никакого разумного основания ее не приветствовать, как приветствуются, например, книги приблизительно на ту же тему Франка или Бердяева. Рассмотрим же в чем “опасность” “Тайны Трех” – чьей безопасности или покою она угрожает.

Мих. Цетлин в статье о ней (Посл. Нов. 1919) соединяет, между прочим, имя Мережковского с именами Достоевского, Вл. Соловьева и Розанова.

“У всех них, говорит он, было апокалиптическое настроение, предчувствие какой-то надвигающейся мировой катастрофы”. Это, конечно, так, но это еще не дает ключа к пониманию книги Мережковского. У Цетлина и Достоевский, и Мережковский, и Соловьев, и Розанов оказываются все как бы снятыми на одной фотографии, в одном плане – вне времени и пространства, во всяком случае, выключенными из действительности. Для правильной же оценки “Тайны Трех” важна не эта вневременная связь, с которой, в сущности, нечего делать, важно понять и принять их связь, живую во времени, проследить процесс развития их миросозерцаний. Вне этой линии о книге Мережковского судить невозможно; нельзя даже назвать ее несвоевременной, – ее просто не существует. И если ее, действительно, как будто не существует, – это лишь свидетельствует о современном равнодушии к самому ценному, что дала русская культура, – к религиозному сознанью.

Полнота религиозного сознанья и есть то, что делает эту книгу одним из самых замечательных религиозно-философских произведений не только русских, но и европейских авторов. В ней достигнут тот “вселенский синтез”, к которому, в лице своих лучших представителей, стремилась русская культура.

За всю ее историю Пушкин был, пожалуй, явлением наиболее синтетическим. И все же пушкинский синтез оказался несовершенным, ибо узел его был завязан не религиозно. Уже в Гоголе и, особенно, в Достоевском этот синтез распался на противоречия, вполне преодолеть которых ни Достоевский, ни, тем более, Гоголь, не смогли; они только еще больше их углубили.