Текст книги "Собрание сочинений в 20 т. Том 14. Тайна трёх"

«Несвоевременная» книга

В одном из разделов «Тайны Трех» Мережковский вспоминал: «Лет двадцать назад, накануне первой русской революции, я поставил вопрос о тайне Трех». Если бы мы захотели найти ту книгу, тот фрагмент, ту строку, в которой этот «вопрос о тайне Трех» был задан, мы оказались бы перед необходимостью включить в этот перечень едва ли не все наследие Мережковского. Даже предположив, что он рисуется, когда в 1914 г. в предисловии к полному собранию своих сочинений называет свои книги и статьи «звеньями одной цепи, частями одного целого», «не рядом книг, а одной, издаваемой только для удобства в нескольких частях»[1337]1337
  Мережковский Д.С. ПСС: В XXIV т. М.: И.Д. Сытин, 1914. Т. 1. С. V.


[Закрыть], мы все же вынуждены были бы согласиться, – все они «горят, как малая жертва Трем».

В книге о Мережковском, написанной уже после его смерти, Гиппиус назвала его «религиозным писателем», творчество которого пронизано одной идеей – «Троицы, пришествия Духа и Третьего Царства, или Завета»[1338]1338
  Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Живые лица: В 2 т. Тбилиси: Мерани, 1991. Т. 2. С. 247.


[Закрыть]. Иначе говоря, Мережковский верил, что божеский проект творения завершен не был, и за двумя уже известными человечеству заветами, – Отчим и Сыновним, наступит третий Завет, – Царство Духа. Для подобной уверенности Мережковскому нужны были знаки, намеки, пророчества о царстве Трех, и провозвестниками того, «что за христианством», стали отверженные человечеством, «спорные» фигуры, оказавшиеся вне естественного порядка исторического развития – Ориген и Юлиан Отступник, Леонардо да Винчи и Петр I, Байрон и Лермонтов, Павел I и декабристы, и др. Да и вся русская культура, по мысли Мережковского, религиозная и пророческая, только и делала, что давала невидимые знаки о скором наступлении Царства Трех, приближении конца одной эпохи и начала другой. «Культура для меня, – часть “культа”, религии»[1339]1339
  Мережковский Д.С. Записные книжки и письма / Публ. Е.А. Андрущенко, Л.Г. Фризмана // Русская речь. 1993. № 5. С. 30. (Письмо Д.С. Мережковского В.Я. Брюсову от 2 февраля 1906 г.).


[Закрыть], – признавался он, и именно от культуры «вечно убегал» (Н. Бердяев) к религии. Может быть, поэтому его и не принимали всерьез в философском цеху, издеваясь, говорили, что он занялся не своим делом: литератору – литераторово… Между тем, заслуга Мережковского, думается, как раз в том и состоит, что он одним из первых попытался заговорить о религиозной сущности искусства, обратить русскую интеллигенцию к темам, казавшимся ей «реакционными».

Книгу «Тайна Трех. Египет и Вавилон» Мережковский называет по-разному. Это и брошенное в море с тонущего корабля «письмо в бутылке», автор которого живет надеждой, что когда-нибудь бутылка будет открыта и письмо найдено. Это и «путевой дневник», в который путешественник по руинам древности заносит свои впечатления. Это и сокровенные мысли писателя, взгляд которого обращен в прошлое. И потому книга эта – «несвоевременная», «странная, почти невозможная, написанная с точки зрения почти невозможной», неожиданная, ненужная. А между тем, для творчества самого Мережковского – закономерная. Во-первых, потому что посвящена главной теме его творчества. Пережитое в России казалось исполнением самых мрачных библейских пророчеств о наступлении царства зла, царства Антихриста, и Мережковский ощущал потребность вернуться к тому моменту в истории человечества, где «мы так внезапно свернули в сторону». Во-вторых, потому что в «Тайне Трех» оставались прежними главные подходы Мережковского к работе с материалом. Гиппиус говорила, что «ко всякой работе он относился с серьезностью ученого. Он исследовал предмет, свою тему, со всей возможной широтой… Он стремился, кроме книжного собирания источников, еще непременно быть там, где происходило действие, видеть и ощущать тот воздух, ту природу. Не всегда это удавалось… Наша вечная бедность (да, бедность, это был русский – и, можно сказать, европейский писатель, проживший всю жизнь и ее кончивший – в крайней бедности) не позволили ему поехать в Египет, когда этого требовала работа, и на о. Крит, куда он особенно стремился»[1340]1340
  Гиппиус З. Дмитрий Мережковский. С. 196.


[Закрыть]. Невозможность побывать в Египте Мережковский компенсировал чтением. В Германии ему «из специальной библиотеки привозили на тачках громадные фолианты, в которых он нуждался». Делая выписки, он так располагал материал, что, кажется, все это когда-то специально писалось для его будущей книги. По словам В. Розанова, «по совокупности своих даров и средств, Мережковский – комментатор. Свои собственные мысли он гораздо лучше выскажет, комментируя другого мыслителя или человека; комментарий должен быть методом, способом, манерою его работы»[1341]1341
  Розанов В. Новая работа о Толстом и Достоевском // Новое время. 1900. 24 июня. № 8736.


[Закрыть]. Это было особенностью Мережковского всегда, но именно в «Тайне Трех», с ее задачей и композицией, проявилось особенно отчетливо.

В-третьих, в этой книге сохраняется та исповедальная, доверительная интонация в разговоре с читателем, которой когда-то пленялись читатели его «Вечных спутников». Мережковский и здесь говорит о личном, о своем Египте, о своем Вавилоне через соответствие собственных ощущений чувствам и переживаниям тех, кто до него писал о таинственном Востоке. И особенно остро это ощущается именно в связи с тем «концом света», который Мережковский только что пережил в России. В одной из главок он признается, что просматривал рисунки, сделанные во время наполеоновского похода, в «нетопленых залах петербургской публичной библиотеки, где замерзали чернила в чернильницах»: «Я ничего не понял бы в них, если бы тут же, рядом со мной, не совершался “Апокалипсис наших дней”».

Книга «Тайна Трех. Египет и Вавилон» написана в излюбленной Мережковским трехчастной форме: «Тайна Трех», «Египет – Озирис» и «Вавилон – Таммуз». Каждая из частей поделена на несколько глав. Каждая из глав состоит из серии отдельных, законченных по смыслу фрагментов. Эти фрагменты, внешне не связанные друг с другом, расположены так, что сформулированное в предыдущем получает развитие в последующем.

Первая часть книги, «Тайна Трех», открывается главкой «Небывалое», представляющей собой «бесполезное предисловие», или обращение к несуществующему читателю. Через несколько лет, в книге «Тайна Запада. Атлантида – Европа» Мережковский сам объяснил, что это такое. «Все потерял писатель, нарушивший неумолимый закон: будь похож на читателей или не будь совсем… Что значит не быть похожим на читателей, я понял, когда лет пять назад, написав книгу “Тайна Трех”, получил от ее французского издателя добрый совет изменить заглавие, чтобы не было похоже на “детективный роман”… Доброго совета я послушался, озаглавил книгу “Тайны Востока”»[1342]1342
  Мережковский Д.С. Тайна Запада. Атлантида – Европа. Белград, 1930. С. 8.


[Закрыть].

В «Небывалом» перед читателем возникает образ человека, пишущего последние предсмертные строки на тонущем корабле. Он с надеждой думает о тех, кто когда-нибудь найдет его послание. Этот образ возникает снова и в «Тайне Запада», только теперь на тонущем корабле – все человечество. «В самом начале ХХ века океанский пароход, Титаник, на котором совершали увеселительную прогулку в Европу американские миллиардеры с семьями, столкнувшись ночью, в тумане с огромною плывучею льдиною, пошел ко дну так внезапно, что почти никто не спасся. Гибель Титаника – заглавная картинка к новой главе всемирной истории – первой великой войне, а может быть, и ко второй, последней; третьей не будет, или будет уже в истории не нашего человечества»[1343]1343
  Там же. С. 10.


[Закрыть]. Причина гибели Титаника-человечества – «небывалый атеизм», нарушивший связь между свободными личностями, превративший их в серую массу «товарищей», готовых сожрать друг друга за похлебку умеренной сытости, и между «культурными» странами, уничтожающими друг друга в мировой бойне за передел Европы. Это было похоже на исполнение пророчества Достоевского: уверенность, что Бога не существует, есть путь к тому, чтобы на место Божье был поставлен человек «без Бога», «вне Бога», пещерный Троглодит, вооруженный всеми возможными орудиями прогресса и цивилизации.

Мережковский ведет читателя от древних к новым представлениям о божественном. Его проводниками стали ученые, мыслители и художники, имена которых вряд ли еще где-нибудь могли стоять в одном ряду. Это, во-первых, выдающиеся египтологи Ж.Ф. Шампольон, основатель науки о Египте, и его последователи К.Р. Лепсиус и Г. Бругш. Они открыли миру египетское письмо, дешифровали его, установили принципы скорописи, составили словарь древнего египетского языка, внесли свой вклад в создание музеев и дали толчок дальнейшему развитию египтологии.

Это «великие мистики» Гёте, Шеллинг, Карлейль, Мицкевич, Гоголь, Ф. Ницше, Г. Ибсен, Вл. Соловьев и Достоевский. С именем каждого из них в творчестве Мережковского связана целая линия. Он был переводчиком «Фауста» и автором статьи о Гёте; без Шеллинга не мог бы полемизировать с теми, кто сомневается в божественности Христа (с Ренаном, например); Гоголь для него – один из выдающихся русских художников-мистиков, которому посвящена книга «Гоголь и черт» и произведения которого постоянно цитируются им вплоть до последних книг; Ницше, Ибсен, Соловьев – представители его собственного поколения, предвосхищающие конец эпохи, предрекающие новую религиозную будущность человечества. Достоевский – «человек из Апокалипсиса», «вечный спутник» Мережковского. Он мальчиком бывал у Достоевского и всю жизнь прожил с убеждением, что именно этот писатель его «благословил на литературную деятельность». Имя Достоевского, его образы, высказывания наполняют почти все произведения Мережковского. Соединяя эти, столь различные имена в один ряд, писатель не только отсылает читателя к источникам, которыми пользовался: он опирается на мистический опыт своих предшественников, призывает их в свидетели, их словами подтверждает свои догадки. Это делает его путь не таким одиноким, ему представляется, что эта дорога уже однажды пройдена первооткрывателями загадочного Востока.

В начале пути Мережковский говорит о незамеченной современным человеком троичности, прослеживающейся в наивных верованиях древних. На о. Самофракия молились трем богам, – Большому, Среднему и Малому, на о. Крит поклонялись трем глиняным столбикам, «знаменующим сошествия Трех»; трем – Озирису, Изиде и Гору – поклонялись в Египте. Троичность – основа и ежедневного человеческого существования: прошлое, настоящее, будущее, «линия, плоскость, тело»; притягивание, отталкивание атомов и их соединение («материя»); соединение анода и катода в электрическом токе, и т. д. Однако ни великие, ни малые не видят угаданного древними: «Сколько философских систем, – восклицает Мережковский, – и ни одной троичной!» Его современникам, людям «безличным и безбожным», говорить о троичности трудно, потому что они не знают «тайны Одного», – тайны божественного. «Единственность есть божественность человеческой личности», – пишет Мережковский. Другими словами, личность возникает там, где мы не боимся «быть самими собой». Там же, где вместо личности есть масса, – «трудящиеся», «сознательные», «пролетарские» и другие привычные нам «массы», – «место не Божье». Более ясно и открыто Мережковский говорил об этом в замечательной книге «Гоголь и черт». Уничтожение личности – уничтожение божественного, потеря человеком своего лица. И воля к безличности влечет современное человечество в пропасть, где никакого Воскресения уже не будет.

Тайна Одного, понятая как тайна личности, ведет человечество к тайне Двух: не-я – это ты. «Впервые на земле прошептано “Ты” устами любящих в лобзании любви». «Я» и «ты» есть откровение Пола, такое же божественное, как и откровение личности. «Всякое чужое тело, входя в мое, разрушает, пожирает, убивает его, или же им убивается, – пишет Мережковский. – И так всегда, везде, кроме одной точки – Пола. Здесь, и только здесь, в половой любви, чужое тело входит в мое, и мое в чужое, не для того, чтобы разрушить, убить, а чтобы познать друг друга, как “Адам познал Еву”. Пол в язычестве, – животворящая, но грубая, неодухотворенная сила, и потому в язычестве тайна Двух не исполнилась. В христианстве этой тайны как будто бы и вовсе нет: «там, где пол в язычестве, в христианстве – нуль». Чтобы как-то решить проблему пола, христианство изобрело христианский брак, но и эта формула не привела к одухотворению плоти.

В одном из писем к своему постоянному собеседнику на эту тему, Розанову, откликаясь на его статью «Закон и брак», Мережковский писал: «Вообще не брак, а сладострастие есть глубина противоположная и равная глубине, открываемой Христом. Тут не Черт – я тоже в него не верю, – но другой, второй Бог, другой «пол» мира… В основе христианского брака – изнасилование невинной девушки… Какую бы неодолимую силу приобрели Ваши слова, если бы Вы порвали, наконец, последнюю связь с этим космическим началом всякого мещанства, всякой середины – с Семьею»[1344]1344
  Мережковский Д.С. Записные книжки и письма. С. 27–28. (Письмо Д.С. Мережковского В.В. Розанову начала 1903 г.).


[Закрыть]. Символом христианского брака для Мережковского являются браки героев Толстого, и его «изнасилованные» девушки – Анна Каренина, кричащая в родах, как зверь, Китти, Наташа Ростова, плодовитая самка и др. Томление по одухотворенной плоти он находит в судьбе страдающего о Беатриче Данте, Лермонтова, любовь которого «в христианский брак не вмещается», Тютчева и, наконец, в тургеневских девушках, не знающих христианского брака. «Брак есть пошлое, житейское и механически (хотя и стихийно) утилизированное соединение целомудрия и сладострастия», – писал он в том же письме Розанову, настаивая, что в христианстве вопрос о плоти так и не был решен.

Между тем, именно пол есть «первое, изначальное, кровно-телесное осязание Бога Триединого». Когда же вместо пола есть бесполые товарищи, распадаются звенья одной цепи – на безобщественную личность и безличную общественность: «Мы убили Пол и мертвое тело спрятали в подполье, – говорит Мережковский, – вот почему у нас в доме такой тлетворный дух». Тайна Трех – это тайна Общества, Множества, «собора», – вершина «божественной геометрии», Царство Божье. Оно не исполнилось в языческой мечте о теократии – пол был без Личности, пока она не сошла на землю, чтобы спасти человечество. В христианстве Царствие Божие не исполнится до тех пор, пока есть Личность без пола: «Три Парки свивают три нити судеб человеческих – Личность, Пол и Общество. В одном узле три нити вместе связаны и только вместе развяжутся».

Чтение книги мира, в которой содержится разгадка тайны Трех, Мережковский начинает с Египта. Каждому, кто бывал там, Египет напоминает обещанное в конце мира царство святых. Страна мирного труда, изобилия, процветания, вечного мира, вечной радости и детскости. И, с другой стороны, одна из самых таинственных и магических цивилизаций. По словам Мережковского, весь Египет пронизан стремлением к воскресению. Воздвижение гигантских пирамид, вершины которых устремлены в небо, и траурный похоронный цвет – голубой, и особые церемонии захоронения фараонов и простых смертных, свидетельствуют о наивной уверенности в скором и счастливом воскресении умерших. Стремление к воскресению – почитание бога Осириса (у Мережковского – Озириса).

Образ Осириса – это образ бога-страдальца, растерзанного на множество частей и принявшего смерть. По словам Плутарха, в мифе об Осирисе заключены «символы», позволяющие человеку познать Бога. И первый из них – умирание для воскресения. «Весь Египет и есть не что иное, как опыт Воскресения, – пишет Мережковский. – И пусть не удался он или не закончился в самом Египте», но христиане верят, что он уже однажды удавался. В трех сферах природной жизни, – животной, растительной и космической, – Египет повторяет один и тот же опыт. Он совокупляется с животными и молится им, потому что они символизируют вечную живую душу божества, отождествляет божество с растением и, наконец, изготавливает нечто похожее на гробы, повторяющие все черты тела и лица умершего, чтобы он сразу был узнан для воскресения. Мережковский противопоставляет Египет не только буддийской Индии, к которой все больше влекутся люди ХХ века, но и христианству. Сомнение в возможности воскресения плоти, подтачивающее самую отчаянную веру, египтяне преодолевали настоящей борьбой с тлением. Не случайно Книга Мертвых насыщена такой уверенностью, что в теле умершего «плоть растет, кровь течет в жилах, и здравы все члены твои… – сердце твое, твое настоящее, прежнее сердце».

Борьба с тлением физиологическим в Египте сопровождалась борьбой за воскресение души. Только начавшись внутри человека, стремление к воскресению зажигает тот внутренний свет, который светит каждому расстающемуся с жизнью. Возвращается же умерший силой любви, плачем Исиды над умершим Гором и ее стенаниями над телом Осириса. «Тайна сердца, – говорит Мережковский, – любовь, тайна солнца – любовь, а тайна любви – Воскресение». Потому весь Египет проникнут половой символикой. Исида, по мифу собирающая части мужа своего, Осириса, не находит его фалла и заменяет его «священным изображением» орудия воскрешающей силы. Через него умерший соединяется с Солнцем, получает новые жизненные силы.

По мысли Мережковского, именно насыщенность полом делает египетскую цивилизацию самой близкой к пониманию святого пола, то есть исполнению будущего пророчества «Будут двое одна плоть». «Половая любовь есть неконченный и нескончаемый путь к воскресению, – пишет он. – Тщетно стремление двух половин к целому: соединяются и вновь распадаются, хотят и не могут воскреснуть – всегда рождают и всегда умирают». Египет назвал свои божества похожими словами, означающими не два разных пола, а один – мужеженщину, и потому каждый умерший, – и женщина, и мужчина, есть один вечный Осирис. В воспоминаниях о Мережковском С.П. Каблуков, прочитавший «14 декабря», последний роман трилогии «Царство Зверя», признавался, что культ Вечной женственности ему «не по плечу»: «Что значит “Россию спасет Мать?”». Разговор с Мережковским происходил по телефону, и он ответил: «Это таинственно, рассказать просто нельзя. Мать – это в связи с Богородицей, но не Она. В Богородице обнаружилось начало Мужское, но есть и Женское. Изида, великая Матерь Богов и др. – это предчувствие…»[1345]1345
  Цит. по: Савельев С.Н. Послесловие // Мережковский Д.С. Больная Россия. Избранное. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1991. С. 263.


[Закрыть]. Это предчувствие выражено и в «Тайне Двух в Озирисе», и в «Тайне Двух в Таммузе».

Рассказывая о египетских чудесах и диких, с точки зрения современного человека, таинствах, Мережковский обращается к соответствиям между ними и христианством. Осирис, растерзанный Сетом, – это как бы предчувствие будущей смерти на Голгофе. Осирис, воскрешенный силой любви, – будущего Воскресения Господня. Единственное, что из египетских пророчеств в христианстве не исполнилось, это преображение плоти.

Вавилонская часть «Тайны Трех» в большей степени, чем египетская, написана в сопоставлении с Библией. Волхвы, пришедшие в Вифлеем к Младенцу, увидели на небе звезду, известную нам как Венера. В Вавилоне имя этой звезды – Иштар, ночное божество, на земле называющееся «мама», «Всематерь». Центральный образ вавилонской мифологии – мать с младенцем, которому поклоняются и в христианстве, и убийство бога, о котором говорится на одной шумерской дощечке, напоминает заклание Агнца. Но главное «соответствие» – это история о всемирном потопе, зафиксированная в библейских книгах и вавилонском эпосе Гильгамеша. Современные исследователи не раз предпринимали попытки подтвердить библейскую версию всемирного потопа. Как известно, история о потопе существует у разных народов. Детали чудесного спасения с помощью ковчега повторяются у древних племен северной Америки, у индейцев племени Кри и Чероки, у жителей гавайских островов и т. д. В вавилонском эпосе Гильгамеша прообраз библейского Ноя, Утнапиштим, получает от богов описание корабля, который он должен построить для спасения от потопа. Утнапиштим «позаботился о веслах и сделал припасы». Когда все приготовления были закончены, начался дождь, продолжавшийся семь дней. Когда воды успокоились, оказалось, что «все люди обратились во прах». «Я наклонился, сел и зарыдал», – говорит Утнапиштим. Только на седьмой день, оказавшись на горе Низир, он выпустил из ковчега голубя, вскоре вернувшегося обратно. Вернулась в ковчег и ласточка. Только ворон, «увидя, что вода убыла, полетал вокруг… и не вернулся больше». Утнапиштим был единственным из людей, кто пережил потоп, и бог войны Энлил сделал его равным богам.

Сравнивая историю потопа в Бытии и вавилонском эпосе, Мережковский обращает внимание на красноречивую деталь. История Ноя завершается идиллией – воркованием голубя на руке старца, а вавилонский эпос – карканьем ворона. По словам Мережковского, Вавилон знал о конце послепотопного мира больше, чем Бытие, и в древнем эпосе предсказано то же, что и в Евангелие от Матфея: «Как было во дни Ноя, так будет и в пришествии Сына Человеческого».

Один из таинственных образов вавилонской мифологии – Таммуз, бог, соответствующий египетскому богу Осирису, проходящий все известные стадии умирания и воскрешения. Чтобы воскресить своего возлюбленного, в ад спускается Иштар. Так же, как в Египте, Исида одновременно супруга и мать Осириса, так и в Вавилоне Иштар плачет над Таммузом: «О, супруг мой, дитя мое!» Таммуз так же, как и Осирис, воскрешен любовью, и это отразилось в религиозно-половой символике Вавилона. Поклонение фаллу в Египте соответствует поклонению ктеису в Вавилоне. Вавилон представляет собой, по мысли Мережковского, невозможное для христианства разрушение бесконечной цепи рождения и смерти. «Всякий мужчина должен хоть раз в жизни соединиться с женщиной, и всякая женщина с мужчиной не для того, чтобы родить и, родив, умереть», – пишет Мережковский. В Вавилоне это соединение есть дар богине, а в Бытии – блуд и мерзость. «То, что мы называем “цивилизацией”, движется в том, то мы называем “прогрессом”, – в поступательной смене родов, рождений, в половой динамике. Вот почему “маленькая ошибка” в передвижении рельсовой стрелки, именно здесь, в точке пола, может погубить весь прогресс и всю цивилизацию. Эту маленькую ошибку мы и сделали, вынув религиозную душу из пола».

По мысли Мережковского, в истории человечества произошло смешение образа «вавилонской блудницы» с образом Пречистой Девы, «святого пола с проклятым». И если попытаться разделить святое и кощунственное, то придется поставить вопрос о половой символике и в христианстве. Этот вопрос он стремится осмыслить в последней главе своей книги, «Отец, Сын и Мать». В ее центре – образ мужеженщины, священного андрогина, представление о котором уже зафиксировано в древнейших шумерских текстах и намек на которые содержится в словах Бытия, у Матфея и Луки, – от Египта до Греции, от Вавилона до Рима «все века и народы приходят к одной и той же теореме половой геометрии… к божественной Двуполости». Личность есть равнодействие полов. Это высказывание Розанова становится лейтмотивом «Тайны Трех». Потому Мережковскому кажется таким символичным просвечивание противоположного пола в лицах тех, кого он считал пророками сверхисторического христианства, – Наполеона, Байрона, Гёте, как бы предугадывающих, что Царствие Божие исполнится, когда «двое будут одно, и мужское будет женским, и не будет ни мужского, ни женского». Египет и Вавилон в «Тайне Трех» символизируют собой две части одного целого. Египет – солнечную, Вавилон – ночную, Египет – мужскую, Вавилон – женскую душу мира. Наконец, Египет – совершенное, аполлоновское, а Вавилон – стихийное, дионисийское начала. Их соединение – рождение третьего, Израиля, предвосхищающего рождение Христа.

«Тайна Трех. Египет – Вавилон» является первой частью написанной Мережковским в эмиграции религиозно-философской трилогии. Две другие входящие в нее книги, – «Тайна Запада. Атлантида – Европа» и «Иисус Неизвестный». Не случайно поэтому в «Тайне Запада» он снова возвращается к словам о таинственной троичности, священном андрогине и религиозной будущности человечества. «Тайны Востока» привели Мережковского к тайне Запада, а за ней – к попытке разгадать и самую главную тайну человечества – неизвестного Иисуса.

Книгу «Тайна Запада: Атлантида – Европа» он завершил в рождественские дни 1929 г. Ю. Терапиано вспоминал, что в те годы «внимание и интерес публики относились к Мережковскому – знаменитому писателю, автору всем известных еще в России исторических романов и критических произведений, тогда как Мережковский ощущал себя вождем сторонников метафизического добра, ведущих активную борьбу с предельным метафизическим злом – большевизмом, и призывал к этому всех – и русских, и французов… Русские же слушатели, в большинстве, оставались к его проповеди равнодушными. Брали в Тургеневской библиотеке и перечитывали ”Леонардо да Винчи” и другие его прежние книги, с удовольствием слушали его действительно блестящие выступления в ”Зеленой Лампе”, но к книгам, написанным в эмиграции, – к “Тайне Трех”, к “Атлантиде”, к “Иисусу неизвестному” и к “Ликам святых” относились даже с некоторой опаской – “Бог знает что стал писать на старости лет, непонятно!”… Мне кажется, я не преувеличу, если скажу, что к литературе и к поэзии в частности, особенно в период написания своих последних книг, начиная с “Иисуса Неизвестного”, Мережковский был глубоко безразличен и нисколько бы не огорчился, если бы Зинаида Николаевна перестала время от времени напоминать о них»[1346]1346
  Терапиано Ю. Встречи. 1926–1971. М.: Интрада, 2002. С. 30, 32.


[Закрыть]. Ю. Терапиано, конечно, преувеличивал: Мережковский как раз в эти годы очень заботился о своей литературной славе, видел себя лауреатом Нобелевской премии по литературе и присуждение ее И.А. Бунину воспринял очень болезненно.

Как писатель он был зачастую блистателен, как критик зачаровывал своими неожиданными прочтениями широко известных произведений, создав, по существу, собственную историю литературы; те, кому приходилось его слышать, считали, что как оратор он превосходил все написанное им. Но о чем бы он ни писал, он всегда говорил о Царстве Духа, в какую бы форму эта тема ни облекалась, – в стихи, в романы или литературно-критические исследования, – мысль о конечности мира и наступлении Третьего Завета или Царства Духа всегда настойчиво звучала в них. Революцию духа он призывал и тогда, когда назревали революции политические, и каждый раз так же горячо разочаровывался в их результатах, как и призывал. Когда же оказалось, что его надеждам не суждено сбыться и вместо религиозной революции Россию захлестнула большевистская, он расценил это как предвестие конца всего мира, всего человечества.

В книге «Тайна Трех: Египет и Вавилон» он сравнивает случившееся с Апокалипсисом и возвращается мыслями в древность, сохранившую предание о гибели «первого человечества». Вавилонское сказание о Гильгамеше, говорил он, пересказано в Бытии и стало грозным предупреждением о том, что будет с людьми, забывшими богов. Через несколько лет он пишет о втором предупреждении – о египетском предании об Атлантиде, зафиксированном Платоном, но «двадцать пять веков люди ломают голову над загадкой Платона о первом конце мира и, вероятно, будут ломать до конца второго». Книга «Тайна Запада: Атлантида – Европа» и стала еще одной попыткой прочесть платоновский миф так, чтобы он открыл человечеству правду о войне и мире, о гибели и спасении.

«“Атлантида” – трудная книга, трудно ее читать, – справедливо писал Ю. Терапиано. – Но в ней-то Мережковский, кажется, что-то действительно напророчил… Об антиномии “война” и “мир”, в свое время, по Платону, решившей судьбу Атлантической мировой цивилизации, Мережковский написал очень значительные главы в своей “Атлантиде”»[1347]1347
  Там же. С. 37.


[Закрыть]. Эта книга действительно воспринимается как пророческая. Вторая мировая война, о которой он предупреждал за десятилетие до ее начала, изощренные способы убийства человека человеком, которые были испробованы на полях первой мировой войны и с течением времени лишь совершенствовались, стали страшным подтверждением его правоты. Однако это предупреждение, как и первое, услышали лишь редкие читатели его книги, с удивлением замечавшие, как сильно изменился стиль этого писателя за последние годы.

Как и «Тайна Трех», книга об Атлантиде написана маленькими главками, в которых почти не слышно голоса автора. Он цитирует небольшие фрагменты из текстов, лежавших в основе книги, и тут же комментирует их, нередко бросая эмоциональные оценки. М. Цетлин после смерти писателя говорил, что «это не облегчало, а скорее затрудняло их чтение и, может быть, объяснялось некоторым ослаблением оформляющей силы»[1348]1348
  Цетлин Мих. Д.С. Мережковский (1865–1941) // Д.С. Мережковский: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2001. С. 415.


[Закрыть]. Комментаторский дар Мережковского в «Тайне Запада» проявился во всей полноте. Писатель как будто потерял уверенность в том, что будут услышаны его собственные слова: он выдвигает на первый план Платона, Аристотеля, дает слово археологам, историкам религии и культуры, некоторым, особенно важным для него писателям, – Вл. Соловьеву, Вяч. Иванову, Гёте и др., – чтобы согласиться с ними или поставить риторические вопросы, оставляя читателю возможность самому удостовериться в их правоте. И все же в том, как он интерпретирует сказанное предшественниками, проявляется своеобразное видение писателя, его напряженные эсхатологические переживания. А. Бахрах вспоминал, что Мережковский любил повторять: «Мы не в изгнании – мы в послании»[1349]1349
  Бахрах А. Померкший спутник // Там же. С. 497.


[Закрыть], и в его поздних книгах особенно ощущается это осознание им собственной миссии.

В эти годы для Мережковского намного более важным стал читатель. Еще в России он сетовал, что его понимали неверно и он мог бы отметить 30-летний юбилей «ругани». Действительно, редко кто из русских писателей удостаивался таких оценок, как он. В начале пути – «Протей, настоящий Протей! То он выступит с критической статьей, то с переводом древнегреческой трагедии, то с историческим романом. Я не говорю уже о стихах, поэмах, лирических драмах, мелких рассказах и даже ученых исследованиях (наприм., о Монтене). Очевидно, для полноты коллекции не хватает только надписей на монументы или гимнов пряникам…» (Скриба [Е.А. Соловьев])[1350]1350
  Новости и биржевая газета. 1896. № 340. С. 2.


[Закрыть]. Уже известным писателем он читал о себе такое: «Вся религиозная мысль Мережковского вращается в тисках одной схемы…» (Н. Бердяев)[1351]1351
  Бердяев Н.А. Новое христианство (Д.С. Мережковский) // Н.А. Бердяев о русской философии: В 2 ч. Свердловск, 1991. Ч. 2. С. 147.


[Закрыть]. «Беспомощно стоит Мережковский перед простотою и классической тайною человеческого инстинкта…» (И. Ильин)[1352]1352
  Ильин И. Мережковский – художник // Д. С. Мережковский: pro et contra. С. 382.


[Закрыть]. «…Он постоянно, так сказать, роет глубокие колодцы и, погружаясь в них, сам неведомо для чего, приглашает и читателей погрузиться вместе с ним» (В. Буренин)[1353]1353
  Буренин В. Литературные эпигоны // Там же. С. 47.


[Закрыть]. «Не правда ли, какая трогательная картина! Г-н Мережковский принес простым мужикам и бабам “глубину всемирной культуры”, т. е. точнее говоря, идею Иоанновой церкви, <…> а простые мужики и бабы тотчас же согласились, что это их “первая нужда”…» (В. Базаров)[1354]1354
  Базаров В. Христиане Третьего Завета и строители Башни Вавилонской // Д. С. Мережковский: pro et contra. С. 236.


[Закрыть].

Несмотря на резкие оценки, иронические насмешки, которыми зачастую встречались его произведения в России, он был писателем известным, популярным. Теперь же ему приходилось использовать любую возможность, чтобы его книги увидели свет: он даже просил об аудиенции у Муссолини, надеясь на его помощь в издании «Данте». Потребность в читателе, в его живом отклике сказалась, прежде всего, в необычных по интонации предисловиях. В «Тайне Трех» оно названо «Небывалое», а в «Тайне Запада» – «Бесполезное предисловие». В «Небывалом» он говорил о губительной силе современного атеизма, о невозможности «в современном приличном обществе» перекреститься, о том, что читать его книгу некому, потому что люди разобщены, разбросаны, а религиозную истину заслонила «религиозная ложь». Но он как пассажир тонущего корабля, последним видевший ужасную катастрофу, бросает свое письмо в бутылке, надеясь, «что кто-нибудь найдет его и прочтет».