Текст книги "Собрание сочинений в 20 т. Том 14. Тайна трёх"

Слишком часто забывалось это, если не в христианском догмате, то в христианском религиозном опыте, и Третье Лицо Божие, заслоненное лицом человеческим, оставалось невидимым, непознанным и бездейственным. Только Матерью-Духом завершается для нас или завершится когда-нибудь Троица.

Это и древние смутно помнят или предчувствуют, как мы увидим в Елевзинских и Самофракийских таинствах – двух последних и ближайших к нам вершинах всего дохристианского человечества. Но уже и в древнейшем явлении, «пришествии» Матери, связана с нею Троица.

 
Зевс был, Зевс есть, Зевс будет…
Плод свой дала Земля; славьте же Землю Мать! —
 

молятся три додонские жрицы-голубки, под сенью дремучего дуба, Древа Жизни[896]896
  Harrison, Prolegomena, 263.


[Закрыть]. Три голубка слетают к голой девочке, богине Матери, на золотой микенской бляхе-брактее; три голубка сидят на трех кносских, соединенных в подножии, глиняных столбиках Кносская трехчастная часовенька; три пары здешних рогов посвящения; три змеи в руках Богини Змей; три на Дереве Жизни прорастающих отпрыска; три чашечки для трех возлияний на стэатитовом жертвеннике: Троица везде на Крите; где только Мать, там и Троица[897]897
  Evans, The palace of Minos, 222, 234, 366, 508, 632–635.


[Закрыть].

«Матерь Моя – Дух Святой». – «Ты Сын Мой возлюбленный; Я днесь родила Тебя», – это, может быть, лучше нашего поняли бы критяне.

XXXII

Троичность в Боге начинается и завершается Матерью-Духом; вот почему и в мире тень Матери троична: в царстве Отца, Атлантиде-преистории, – Синяя Мать, Вода; в царстве Сына, истории, – Черная Мать, Земля; в царстве Духа, Апокалипсисе, – Белая Мать, Огонь. Все Три в мире, так же как в Боге, – Одна.

XXXIII

Город Эфес, духовная столица Малой Азии, бывшей Хеттеи, есть город богини Артемиды, новой, Олимпийской, эллинской, только по имени, а по духу, древней Титаниды – вавилоно-египетской, крито-хеттейской, а может быть, и Средиземно-Атлантической, Матери. Здесь, в Эфесе, у Артемидина жертвенника, находят «убежище», asylia, еще во дни баснословные или доисторические, накануне Троянской войны, амазонки, потому что здешняя богиня сама – Амазонка, вечная Дева Мать[898]898
  Tacit., Annal., III, 61. – Pausan., VII, 2, 6, 9. – Ch. Picard, Ephese et Claros, 1922, p. 139.


[Закрыть]. Битвы амазонок изображаются в эфесских ваяньях; лик Амазонки – на монетах города[899]899
  Picard, 433–435.


[Закрыть]. Здесь же, и во времена исторические, будут находить убежище все мятежники пола, восставшие на закон безличного рода – рождения, смерти; все «скопцы, сами себя сделавшие скопцами ради царства небесного».

XXXIV

Матерь богов и Богоматерь: та – лишь тень, эта – тело. Здесь же, в Эфесе, где была та, будет и эта. Храмы Кибелы будут базиликами Девы Марии; куреты и корибанты, спутники той, будут херувимами и серафимами этой[900]900
  Graillot, 409.


[Закрыть]. Слово нашей Херувимской «Дориносима» – от греческого – doryphoroi, «копьеносцы»: обе Царицы «дориносимы» копьеносным воинством, та – корибантов, эта – архангелов.

«Да ведь это Кибела!» – ропщут, соблазняясь, христиане, когда св. Григорий Чудотворец устанавливает в Каппадокии, древней Хеттее, почитание Богоматери; ропщут, потому что не видят, что та ложится к ногам этой, смиренною тенью, так же как эта ляжет тенью к ногам Небесной Матери – Духа.

XXXV

 
Сниди, Голубица Святая,
Сниди, Матерь Сокровенная! —
 

молились первые христиане, должно быть, и здесь, в Эфесе[901]901
  Acta Thomae, c. 50. – Hennecke, Neutestam. Apokryph. 270,


[Закрыть], и молитва их исполнилась: белая Голубка Матери перелетела с Иордана на Каистр. По церковному преданию, позднему и неверному (но то, чего люди хотят, иногда вернее того, что было), Иоанн, любимый ученик Господа, исполняя завет Его с креста: «Вот, Матерь твоя», – переселившись в Эфес, взял к себе в дом Деву Марию[902]902
  Picard, 720.


[Закрыть]. Старая старушка, Мирьям из Назарета, – все в морщинах, темное под белым платком, личико, полуслепые от слез глаза, – но для видящих вся осиянна такою славою, какой никогда на земле не было и не будет.

«В то время произошел немалый мятеж против пути Господня. Ибо некто серебрянник, именем Димитрий, делавший Артемидины храмики из серебра и доставлявший художникам немалую прибыль, собрав их и других подобных ремесленников, сказал: «Мужи… вы видите, что не только в Эфесе, но и почти по всей Асии, этот Павел своими убеждениями совратил многих людей, говоря, что делаемые руками человеческими не суть боги. А это нам угрожает тем, что не только ремесло наше придет в презрение, но и храм великой богини Артемиды ничего не будет значить, и ниспровергнется величие той, которую почитает вся Асия и вселенная». Выслушав это, они исполнились ярости и стали кричать: «Велика Артемида Эфесская!»[903]903
  Деян. 19, 23–34.


[Закрыть]

Слыша эти буйные крики толпы, улыбнулась ли старая Старушка тихой улыбкой, похожей на улыбку Сына? вспомнила ли Кану Галилейскую: «Что Мне и тебе, женщина? Еще не пришел час Мой»?[904]904
  Ио. 2, 4.


[Закрыть]

XXXVI

Mater dolorosa. – Mater gloriosa, повторяют, от начала мира, голоса веков и народов, в божественной симфонии, как трубы органа в соборе. Только в наши дни умолкли, и наступила тишина мертвая, потому что все звуки мира перед этим – ничто. Мир никогда еще не был так далек от Матери, как в наши дни; женское никогда еще не было так попрано мужским; никогда еще так не хотели они разделиться и не смешивались так. Наше мужское без женского – война; наше мужское с женским – Содом: два пути к одному.

XXXVII

Может быть, недаром, именно в эти страшные дни нам посланы три великих пророка Матери: Гёте, Ибсен и Вл. Соловьев.

«Die Mütter, Mütter! Матери, Матери!» – повторял с удивлением Гёте, прочитав однажды у Плутарха об Энгийонских Матерях и глубоко задумавшись, как будто вспоминая что-то или прислушиваясь к чему-то внутри себя, точно к замирающему гулу камня, брошенного в бездонный колодезь[905]905
  Plutarch., Marcel., XXVII. – A. Dieterich, Mutter Erde, 120.


[Закрыть].

 
Die Mütter! Mütter! – ’s klingt so wunderlich!
Матери! Матери! – как это странно звучит! —
 

скажет Фауст, перед тем, чтобы «спуститься или подняться», – где низ и верх, неизвестно, – туда, где Матери. Сколько их? Гёте не знает; мы знаем: Три. Но гимном Одной кончается «Фауст»:

 
Jungfrau, Mütter, Königin, Göttin, bleibe gnädig!
Дева, Мать, Царица, Милостивой будь! —
 

молится, пав лицом на землю, Doctor Marianus, и Chorus Mysticus поет:

 
Все преходящее
Есть только знак;
Ненаходимое
Найдено здесь;
Здесь небывалому
Сказано: будь!
Вечная Женственность —
К этому путь!
 
 
Das Ewig-Weibliche
Zieht uns hinan!
 

XXXVIII

В 1898 году, в Архипелаге Эгейского моря – там, где было первое явление Матери, возвещает Вл. Соловьев явление последнее:

 
Знайте же: Вечная Женственность ныне
В теле нетленном на землю идет!
 

В трех видениях увидел он плотскими очами Бесплотную; три имел свидания с Тою, Кого назвать не смеет:

 
Подруга вечная, Тебя не назову я…
 

«Здесь, в шутливых стихах, – самое значительное из того, что до сих пор случилось со мною в жизни», – скажет он, скрывая под смехом самое для него святое и страшное, как это делали древние в таинствах, и все еще делают русские юродивые.

Третье свидание – в Египте, у пирамид, таинственных вех в Атлантиду, совершеннейших кристаллов Божественной Четверицы и Троицы.

 
И в пурпуре небесного блистанья,
Очами, полными лазурного огня,
Глядела Ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня…
 

Дня, когда сказано: «Семя Жены сотрет главу Змия». Это Вл. Соловьев понял, как никто.

XXXIX

Мать является умирающему Пэру Гюнту, у Ибсена, в образе двойном – его же собственной, старой, ослепшей от слез, матери и вечно юной возлюбленной – Сольвейг.

«Летний день на севере. Избушка в сосновом бору. На пороге сидит женщина со светлым, прекрасным лицом и, глядя на лесную дорогу, поет:

 
Гореньку к Троице я убрала.
Жду тебя, милый, далекий…
Жду, как ждала.
Труден твой путь одинокий, —
Не торопись, отдохни.
Ждать тебя, друг мой далекий,
Буду я ночи и дни!
 

Пэр Гюнт приходит к ней, узнает Невесту-Мать, крепко к ней прижимается, прячет на ее коленях лицо и плачет от радости:

 
Благословенно первое свиданье
И эта наша встреча в Духов День!
 

Невеста целует его, баюкает Мать:

 
Спи-усни, ненаглядный ты мой,
Буду сон охранять сладкий твой!
 

Сон – смерть, пробужденье – вечная жизнь!

Мать ждет всего человечества, так же как Сольвейг ждет Пэра Гюнта; так же убрала для него «гореньку к Троице», и встреча их будет так же «в Духов день».

XL

И в эти наши последние, самые страшные дни, после первой всемирной войны и, может быть, накануне второй, – вот что сказано о Матери:

 
Каким мне коснуться словом
Белых одежд Ее?
С каким озарением новым
Слить Ее бытие?
О, ведомы мне земные
Все твои имена:
Сольвейг, Тереза, Мария, —
Все они – ты Одна…
И будут пути иные,
Иной любви пора,
Сольвейг, Тереза, Мария!
Невеста – Мать – Сестра![906]906
  3. Гиппиус, Вечно-женственное, 1928.


[Закрыть]
 

Если, по слову Достоевского, «красота спасет мир», то это и значит: мир спасет Мать.

I

Номер в плохеньком русском трактире; вид из окон на городскую площадь с желтым губернаторским домом и серой пожарной каланчой; образ с лампадкой в углу; жирные, на красных с золотом обоях, пятна; запах кислых щей и селянки; шмыгающие за дверью шаги половых; стук биллиардных шаров и хриплые звуки органа из общей залы. В номере таком или подобном Митя Карамазов читает Алеше, в одной из тех апокалипсических бесед, какие любят «русские мальчики» у Достоевского, «Елевзинские таинства» Шиллера:

 
С Олимпийския вершины
Сходит мать Церера вслед
Похищенной Прозерпины.
Дик лежит пред нею свет…
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит,
В унижении глубоком
Человека всюду зрит…
 

«Друг, друг, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть… Когда мне случалось погружаться в самый, в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это стихотворение о Церере и человеке читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я – Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, то так прямо головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что в унизительном таком положении падаю, и считаю это для себя красотой. И вот, в самом этом позоре, я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть!

 
Чтоб из низости душою
Мог подняться человек,
С древней Матерью Землею
Он вступил в союз навек!»
 

Кажется, за пятнадцать веков от конца Елевзинских таинств, лучше о них никто никогда не говорил.

II

Грешного Митю понял святой Алеша. После «Каны Галилейской» – видения над гробом старца Зосимы, – выйдя из кельи с «тлетворным духом» в звездную ночь, он падает на землю, «целует ее ненасытимо» и плачет от радости: «с древней Матерью Землею он вступил в союз навек».

Поняли бы Митю и Лизавета Блаженная, и Марья Тимофеевна Лебядкина, русские пророчицы, познавшие главную из Елевзинских тайн: «великая мать сыра земля – Богородица».

III

Молится ли Достоевский или кощунствует в этом поклонении Земле? Если христианство, действительно, то, чем нынешним христианам кажется, и ничего более, то ответ несомненен: кощунствует.

Сколько бы мы (будем говорить «мы» для краткости, потому что все нынешние христиане в этом согласны), сколько бы мы ни верили, что Сын Божий сходил и сойдет на землю, – главное для нас не это, а то, что Он сейчас на небе; сколько бы мы ни повторяли: «да будет воля Твоя и на земле, как на небе», – мы все-таки верим, как верили наши отцы, если не от начала христианства, то от начала монашества, что Божие – небесное, а земное – не-Божие. Действенна в нас только одна половина христианства – анод, «восхождение» к небу от земли, а другая половина – катод, «нисхождение» с неба на землю, – бездейственна; видима нам только небесная половина христианского спектра, а земная – невидима.

Если в этом изначальном религиозном опыте – как относится земля к небу, – мы сравним себя с древними, то поймем, что центр мирового тяготения для нас опрокинулся, и древние нам антиподы, люди, ходящие «вниз головой и вверх пятами», в том самом положении, в каком надо было очутиться Мите Карамазову, чтобы вспомнить, что значит Земля Мать.

IV

Мы знаем только один путь к Богу – анод; древние знают два пути – анод и катод. «Ночь небесная и подземная – одна и та же ночь», – учит Гезиод в Теогонии. «Небо небесное – небо подземное; звезды небесные – звезды подземные», – учат орфики[907]907
  G. Wobbermin, Relig.-Geschichtl. Studien. 1896, p. 47. – L. Preller, Demeter und Persephone, 1837, p. 55. – Hymn. Orphic., IV, 5.


[Закрыть].

 
Спустись же! Мог бы я сказать и «подымись!»
Здесь путь один.
Versinke denn! Ich konnt auch sagen: steige!
’s ist einerlei, —
 

нехотя открывает Мефистофель, напутствуя Фауста в «подземное небо – царство Матерей», – одну из нездешних тайн.

Gê или dê значит «земля»; mêtêr – «мать»; Dê-mêtêr – «Земля-мать». Это имя открыто всем, но только посвященным – святейшee имя – Chthonia, «Подземная», в особом, не нашем, смысле.

Два мира, здешний и нездешний, – предпосылка всякого религиозного опыта; значит, и два неба: видимое, продолжающее до бесконечности наш земной порядок, подчиненное нашим земным законам пространства и времени, тленное, обреченное «свиться, как свиток», в конце времен; и другое, невидимое, вечное, где обитает Бог. То же, что эти два неба для нас, для древних – две Земли: видимая Gê и невидимая Chthon. Вот почему, так же естественно, как мы, когда молимся, подымаем глаза к небу, древние опускают их к земле. Скорбным, смертным людям роднее светлого неба темная, как их же собственное сердце, земля. В небе живут олимпийские, блаженные и ничтожные призраки, а в земле – великие, сущие боги. Недра земли для нас бездушная материя, а для древних – живое тело божественной Матери и Возлюбленной вместе.

 
О, Мать моя! Жена моя!
 

Там, в Елевзинском анакторе, накоплено было веками преданий, идущих, может быть, от начала мира, такое сокровище любви к этому Святому Телу, что ею люди, сами того не зная, все еще живут и будут жить до конца времен, ибо чудо чудес – превращение Земли и Воды в Хлеб и Вино, в Тело и Кровь – Елевзинское таинство Урании-Хтонии, Небесной-Подземной, всегда и везде совершается. Но мы его уже не видим; клад зарыли в землю и обнищали, как никогда.

Наши отцы любили небо больше земли, а мы разлюбили и небо, и землю, но, по старой памяти, христианство наше осталось «небесным», и это в такой мере, что, если бы Сын Человеческий снова пришел на землю, мы не узнали бы Его и не приняли, потому что Он оказался бы для нас слишком земным. Вот где наша обратность, антиподность, древним: Сына узнали они, потому что знали Мать. Бога сына рождающая Мать Земля, – в этом смысле всех древних таинств, а Елевзинских, особенно.

 
Ныне грядущему Господу путь уготован.
Christo jam tum venienti… parata via est[908]908
  Prudent., contra Symmach., II.


[Закрыть].
 

Первые вехи пути – может быть, еще в начале мира, а последние – здесь, в Елевзисе.

V

Хтония, Подземная, – одно из сокровенных имен здешней богини, а другое – «Святая Дева Мать, hiera parthenos mêtêr»[909]909
  Fr. Lenormant, Cèrés. – Diction. Daremberg et Saglio, I, II, p. 1050.


[Закрыть]. Вот над кем надругались византийские монахи, под чьим предводительством новообращенные в христианство готы Алариха разграбили, сожгли и сравняли с землей Елевзинское святилище[910]910
  G. Anrich, Das Antike Mysterienwesen, 1893, p. 40.


[Закрыть]. Людям этим, хотя и не знавшим, что они делают, мы, может быть, не скажем: «Бог простит», если вспомним, что это одно из первых в христианстве кощунств, во имя Отца Небесного, над Матерью Землей. Так разрушено было «бесовское капище», давнее у христиан бельмо на глазу, по соблазнительному сходству здешних таинств с церковными, – кстати сказать, одной из главных причин нашего скудного знания об Елевзинских, так же как о всех вообще древних таинствах: клятвой посвящения замкнуты уста языческих, а страхом соблазна уста христианских свидетелей. Истину заменяют они благочестивою бранью – мажут горчицей грудь языческой матери, чтобы отучить от нее христианских младенцев. В этом смысле, немногим, пожалуй, лучше других св. Климент Александрийский, «муж все познавший» в мистериях[911]911
  Euseb., Praeparat. evangel., II, 2.


[Закрыть]. Тем драгоценнее для нас его нечаянное и невольное признание, – точно вдруг и сквозь горчицу вспоминавшийся младенцу молока матернего сладчайший мед: «Многое, должно быть, в Елевзинских таинствах у Моисея и пророков заимствовано, ибо уму человеческому, светом Божественного Откровения не озаренному, дойти до столь высоких истин невозможно»[912]912
  Euseb., 1. c.


[Закрыть]. Климент, конечно, ошибается: боговидцы Елевзинские у Израильских ничего не заимствуют; если же озарены светом Откровения, в самом деле, божественным, то этим только лишний раз доказано, что Дух дышит, где хочет, – в Эллинах, так же как в Иудеях, и что Елевзинский Завет – Матери, может быть, не менее свят, чем Синайский – Отца.

VI

«Жизнь опостылела бы эллинам, если бы запретили им эти святейшие таинства, объединяющие род человеческий, ta synnechonta to anthrôpeion genos hagiôtata mystêria», – пишет в середине IV века по P. X. римский проконсул Эллады, Претекстат, императору Валентиниану I, когда тот объявил указ, воспрещавший все ночные, в том числе, и Елевзинские таинства[913]913
  Shelling. Philosophie der Offenbarung, 1858, p. 523.


[Закрыть]. Верно понял их Претекстат: здесь, в Елевзисе, сделана первая попытка объединить человечество внутренней, духовной связью; в этом смысле, здесь же заложено и первое основание будущей, христианской всемирности.

VII

Если эллинство – ближайшая к нам вершина древнего мира, а вершина эллинства – Афины; «величайшее же, что создали Афины, – Елевзинские таинства», как утверждает Цицерон[914]914
  Cicero, de legibus, II, 14.


[Закрыть], то высшая точка всего дохристианского мира – в них. Как достигалась эта высота, мы не знаем, – здесь тайна мистерий, – но знаем, какою мерою мерилась, – нашей же христианскою мерою жизни вечной, победы над смертью.

Думать, что веришь в загробную жизнь, легко, но трудно действительно верить. «Верующий в Меня не увидит смерти вовек». Это не отвлеченное, сомнительное, а несомненное, как бы физическое, невидение смерти доступно только в редчайшие мгновения редчайшим людям – святым. Им-то мы и верим на слово, что за гробом есть что-то, более утешительное, чем хваленое, но никому, в сущности, не нужное, «бессмертье души», потому что нужен весь человек, с душой и с телом, – личность. Слишком напоминают бессмертные души те «пустые тени аида», которые тщетно отпаивает Улисс парной овечьей кровью: отхлебнут, оживут, и тотчас опять умирают.

 
…Такова уж судьбина всех мертвых…
Улетевши, как сон, их душа исчезает[915]915
  Odyss., XI, v. 218, 222.


[Закрыть].
 

Так, по Гомеру, «мудрейшему из Эллинов»; «мы умрем и будем, как вода пролитая на землю, которую нельзя собрать», так по Книге Царств[916]916
  II Цар. 14, 13.


[Закрыть], а по Ювеналу – по-нашему: «Нынче в тот свет и дети не верят»[917]917
  Juven., Sat. II, v. 149.


[Закрыть]. Вот естественное состояние человеческой слабости: «Изошел из праха и отыдешь в прах». Этого никакая диалектика в пользу «бессмертия души» не победит:

 
…Утешения в смерти мне дать не надейся, —
 

как говорит Одиссею тень Ахиллеса[918]918
  Odyss., XI, v. 488.


[Закрыть]; а победит только потрясающий опыт, равный тому, что испытывает любящий, слыша стук земли о крышку гроба, где лежит любимый. Кажется, в Елевзисе и происходил такой опыт, тоже, конечно, в мгновения редчайшие, у редчайших людей, но, как мы увидим, передавался всем, продолжаясь и усиливаясь, благодаря особому строению таинств, как малейший звук продолжается, и усиливается под громово-гулкими сводами. Именно такое «опытное знание», молнийно-ослепительное, как бы плотскими очами, ви`дение чего-то за гробом, «лицезрение», epopteia, по глубокому здешнему слову, чувствуется во всем, что говорят древние о «блаженстве» посвященных.

 
Счастлив видевший тó из людей земнородных;
Кто же тайны не ведает и жребия в том не имеет,
Участь неравную с видевшим будет иметь после смерти, —
 

говорит неизвестный слагатель так называемого «гомерова» гимна Деметре, с первым, дошедшим до нас упоминанием об Елевзинских таинствах, вероятно, ионийский аэд Гомеровой школы, VII века[919]919
  Homer., hymn., ad. Demetr. – G. Anrich, Das Antike Mysterienwesen, 1893, p. 10.


[Закрыть]. Теми же почти словами скажет Пиндар:

 
Счастлив, кто это видел,
перед тем, чтоб в могилу сойти:
жизни познал он конец,
познал и начало ее, богоданное[920]920
  P. Foucart, Les mystères d’Éleusis, 1893, p. 49.


[Закрыть].
 

Смысл главного слова «видел» в обоих «блаженствах» – не иносказательный, а прямой: в том-то и заключается «блаженство», что человек, действительно, испытал, видел, – хочется опять сказать, «физически» видел (пусть из многих тысяч только один, но если из соседней комнаты нам говорят: «Вижу», то и мы видим), человек, действительно, что-то видел, после чего перестает или чувствует, что может перестать, тоже «физически», видеть смерть. Жало смерти все еще жалит, но уже не так; зной смерти все еще тяжек, но уже повеяло прохладой.

«В них (Елевзинских таинствах) мы научились не только счастливо жить, но и с лучшей надеждой умирать. Neque solum cum laetitia vivendi rationem accepimus, sed etiam cum spe meliore moriendi», – даже за этою цицероновскою холодноватою гладкостью чувствуются не пустые слова, а дело[921]921
  Cicero, de legibus, II, 14.


[Закрыть]. Духу не хватило бы у доброго, умного Плутарха, утешая жену свою в смерти любимой дочери, напоминать о чем-то ими обоими «виденном», «испытанном», в родственных Елевзинским, Дельфийских, Дионисовых таинствах, если бы и он не чувствовал, что говорит не пустые слова[922]922
  Plutarch., Consolat. ad. uxor., с. X.


[Закрыть].

 
Тайну прекрасную людям открыли блаженные боги:
Смерть для смертных не только не зло, но великое
благо,
 

в этой надписи на изваянии Елевзинского иерофанта Главка, II века до P. X., выражено блаженство посвященных, может быть лучше и проще всего[923]923
  Foucart, Les Mystères d’Eleusis, 1914, p. 367.


[Закрыть].

VIII

Кажется, кроме греков, не было никогда другого великого народа с такою ничтожною религией, как греческая мифология. В сущности, это и не религия вовсе, а легкою дымкою сказок едва прикрытое безбожье. Религиозный учитель греков, по слову Гераклита, «мудрейший» из них, Гомер, – в видимой половине мира, ясновидящий, а в невидимой – слепец, каким и сохранился баснословный образ его в народной памяти. Боги Гомера, красивые, злые и порочные дети, хуже людей. В смерти людям не помощники: лица свои от смерти отвращают, чтобы вид ее не омрачил их блаженства. Людям помогают в смерти только «подземные», chthonioi, боги мистерий. Перед Деметрой Скорбящей, Achea (от achos – «скорбь»), столь хваленый Гомером, «смех» Олимпийских богов просто глуп[924]924
  Fr. Lenormant, 1. c., 1056.


[Закрыть]. В мертвой пустыне мифологии бьет родник живой воды только здесь, в мистерии.

Надо иметь раскаленный кусок чугуна вместо сердца, какой имел Кальвин, чтобы верить, что весь человеческий род до Христа погиб. Если же люди и тогда спасались, то были и места спасения. Одно из них – Елевзис. Но и тогда, как теперь, тесен был путь и узки врата жизни. «Всюду гибель, только здесь спасение», – это хорошо сознают посвященные.

 
Трижды блажен, кто нисходит в обитель Аида,
Таинства эти узрев, —
Им одним бесконечная жизнь,
Прочим же все будет зло, —
 

говорит Софокл[925]925
  P. Foucart, Les Mystères d’Eleusis, 1893, p. 49.


[Закрыть]. «Будут лежать после смерти во тьме и в грязи», en skotô kai borborô, знает участь непосвященных и Аристид Ритор[926]926
  P. Foucart, 1. c., 54.


[Закрыть].

 
Нам, ведь, только одним,
Тайну святыни познавшим,
Радостно солнце сияет, —
 

поет у Аристофана хор посвященных[927]927
  Зелинский, Древнегреческая религия, 108.


[Закрыть]. Светит иначе и здешнее солнце очам, увидевшим нездешнее. Ту же Елевзинскую тайну, может быть, о ней и не думая, выразил Гёте:

 
Und so lang du das nicht hast,
Dieses: «Stirb und verde»,
Bist du nur ein trüber Gast
Auf der dunkler Erde.
 
 
И доколе не постигнешь
Этих слов: «Умри и будь»,
Темным гостем будешь в мире
Проходить свой темный путь.
 

IX

В чем же заключаются для посвященных «надежды сладчайшие», hêdysterai elpidai, по слову Пиндара?[928]928
  Новосадский, Елевзинские мистерии, 1887, с. 155.


[Закрыть] «В древности, афиняне называли умерших деметрии», – сообщает Плутарх[929]929
  Plutarch., de fac. in orb. lun. – Schelling, Ueber die Cottheiten.


[Закрыть]. Это забытое древнее имя помнили и понимали только елевзинские посвященные. Прочие люди, теряя в смерти лицо свое, лежат в земле, безличные, как сваленные в общую могилу, тела убитых на поле сражения, или песчинки в куче песка; только посвященные, вступая в кровный союз с Матерью Землей, получают от нее бессмертное лицо – личность, и, если их будет больше, чем песка морского, – каждого из них, в день воскресения, узнает она в лицо, назовет – вызовет по имени из гроба, и спасет, как дитя свое спасает мать.

X

Семени, чтобы расти, нужна темнота, а сердцу, чтобы веровать, – тайна. Если мера всякой религии тайна, то и по этой мере, греческая мифология не религия вовсе: в ней все открыто всем, как на большой дороге или на торжище; светло, ослепительно, – глазу негде отдохнуть. Но вот, мистерия, и сразу тайна, тень. Только здесь начало религии – душа эллинства. Это и само оно чувствует и тайну таинств, как душу свою, бережет; знает, что сердце открыть значит убить.

Всюду солнечный день, только здесь, в мистериях, ночь; всюду «святое» – «светлое», только здесь – «темное». «Бог во мраке живет», здесь так же, как на Синае, поняли.

Сходство елевзинского зодчества с египетским недаром находили тайнолюбцы, египтяне: те же грозные, древние, циклопической кладки, как бы крепостные, стены; тот же постепенно сгущающийся при входе в многоколонное святилище, как в дремучий лес, таинственный сумрак, и совершенный мрак во святом святых[930]930
  P. Foucart, 1. c., ed. 1914, p. 225.


[Закрыть].

Грозны стены, грознее закон: за вход непосвященных в пери-бол, святую ограду, и за разглашение тайны – смерть. Алкивиад, угрожаемый казнью, бежал из Афин, а нескольких друзей его казнили. Эсхил едва не погиб, кажется, за последние слова Прометея с намеком на одну из елевзинских тайн – конец Олимпийских богов. Даже рабы, допускаемые внутрь перибола для строительных работ, посвящались, чтобы связать их клятвою молчания[931]931
  Foucart, 347.


[Закрыть]. Двух акарнейских юношей, нечаянно вошедших в ограду святилища, приговорили к смерти; хотя и ясно было, что они вошли по ошибке, их все-таки казнили за это, как за «несказанное злодейство, nefandum scelus», сообщает Тит Ливий[932]932
  T. Livius, XXXI, 13.


[Закрыть]. Кто-то из посвященных привлечен был к суду за разглашение тайны только потому, что на вопрос собеседника, похож ли виденный им во сне обряд на посвящение, кивнул головой молча. «Во всем, что касается Деметры и Елевзиса, вы, афиняне, люты, deinoi», – замечает Сопатр Ритор, рассказав этот случай[933]933
  Новосадский, 50.


[Закрыть].

Люди, даже под угрозой смерти, болтливы, как видно из истории всех тайных обществ. Но вот, за пятнадцать веков Елевзиний, из множества посвященных всех племен, состояний, полов и возрастов, никто ничего не открыл, так что, если бы не христиане, мы ничего бы не знали о таинствах. Трех внешних оград – камня, мрака, смерти – мало, чтобы так сохранить тайну; нужна и внутренняя ограда священного ужаса. «Не бо врагом Твоим тайну повем», это и мы говорим, но не делаем; древние делали, и уже по одному этому видно, чем были для них таинства.

XI

«Сказанное», «сделанное», «явленное», legomena, dromena, deiknymena – три главные части таинств[934]934
  Foucart, ed. 1893, p. 57.


[Закрыть]. Внутреннейшая, к сердцу их ближайшая и главнейшая часть – последняя, что согласно с глухим намеком Аристотеля: «Не узнавать что-либо должны посвященные, а испытывать, ou mathein ti dein, alla pathein»[935]935
  Aristotel., fragm. 15. – Fracassini, Il misticismo greco, 30.


[Закрыть], и, может быть, с таким же намеком Гераклита: «Глаз вернее уха»[936]936
  E. Pfleiderer, Die Philosophie des Heraklit von Ephesos, 1886, p. 62.


[Закрыть]. Это и значит: «явленное», виденное глазом, вернее сказанного, слышанного ухом. Среднее между ними, связующее звено – «сделанное» или точнее «делаемое», «совершаемое» в мире всегда («это было не однажды, но всегда есть», по Саллюстию), мы знаем лучше всего, по дошедшему до нас от VII века, но, вероятно, сохранившему следы неизмеримо большей, может быть, доэллинской, пелазгийской, древности, «Гомерову» гимну о двух елевзинских богинях, Деметре и Персефоне, Матери и Дочери. «Део (Деметры) и Коры (Персефоны) тайное действие, drama, блуждания, похищения и страдания («страсти») – являет Елевзис, при свете факелов», – сообщает св. Климент Александрийский, бывший посвященный в таинства[937]937
  Clemens Alex., Protrept., IV, 27.


[Закрыть]. Кажется, недаром и здесь точное, тайное слово: «являет».

Судя по раскопкам, главная часть Елевзинского храма, телестерион, têlesterion, огромный зал посвящений – не что иное, как театр с полукруглыми рядами ступеней-лавок для 3000 зрителей[938]938
  O. Rubensohn, Die Mysterienheiligtümer in Eleusis und Samothrake, 1892, p. 25.


[Закрыть]. Здесь и являлось, за четвертною оградою – каменных стен перибола, ночного мрака, клятвы молчания и священного ужаса – тайное «действие» Део, Коры и Вакха, Матери, Дочери и Сына.

XII

Что такое Деметра, мы, может быть, лучше поймем, если узнаем, откуда она.

 
Именем нежным Део назвала меня матерь святая;
С Крита я к вам приплыла чрез широкопучинное море, —
 

говорит сама богиня в гимне Гомера, являясь людям в человеческом образе[939]939
  Homer, hymn., ad Demetr.


[Закрыть]. Первая веха – Крит, вторая – Египет. «Таинства Деметры те же, что Изиды, только имена различны», по Диодору[940]940
  Diodor., I, 96.


[Закрыть], что подтверждается египетским изваяньицем Изиды, найденным в древнейших слоях елевзинских раскопок[941]941
  Foucart, ed. 1914, p. 20.


[Закрыть]. Третья веха – Северная Африка, Ливия. «Тесмофориям («законодательным» таинствам Деметры) научили пелазгийских жен, по Геродоту, дочери Даная»[942]942
  Herodot., II, 171.


[Закрыть] – те же амазонки, по Эсхилу, – амазонки, чья родина Ливия, может быть, «Атлантская колония», по Диодору. Веха четвертая – берег Атлантики, где кельты-друиды поклонялись «Деве, имеющей во чреве», Virgo paritura, может быть, родственной Брассемпуйской пещерной Изиде Ледниковой древности[943]943
  A. Jeremias, Die ausserbiblische Erlöserererwartung, 1927, p. 342.


[Закрыть]. И, наконец, пятая, последняя веха – Атлантида. «Житель Гипербореи, Абарис, певец, прилетевший на золотой стреле в Лакедемон, принес в него почитание Персефоны и воздвиг ей первое святилище», – сообщает Павзаний[944]944
  Gattefossé, La vérité sur l’Atlantide, 1923, p. 56.


[Закрыть]. Критскую мечту Дэдала Механика о человеческих крыльях напоминает эта золотая стрела Абариса. Где же находится Гиперборея? «В Атлантике, против земли Кельтов», – по греческому историку IV века, Гекатею Абдерскому[945]945
  Hecat. Abder., Fragm. Hist. Orec., II, p. 386, fr. 1. – J. Carcopino, La basilique Pythagoricienne, 1927, p. 300.


[Закрыть], – следовательно, в полуночной части того Атлантического материка или острова, который миф называет «Атлантидой».

Чтобы в голом вымысле и только случайно указано было с такою географическою точностью, пятью вехами, направление пути, и чтобы вехи эти поставлены были в должном порядке мифами, столь различными по своему происхождению, – очень мало вероятно; вероятнее, что направление это соответствует чему-то действительному, если не во внешних событиях, то в религиозном опыте преистории; кажется, здесь, в самом деле, кто-то прошел или что-то прошло, оставив легкий, но верный ряд следов. Если так, то и Деметра оттуда же, откуда все прочие боги мистерий, – из Атлантиды; носит недаром и она, подобно им всем, два смиренных знака на божественном теле своем – вулканического пламени обжог и потопной тины празелень.

Там, в Атлантиде, первая веха пути, а последняя, ближайшая к ним, здесь, в Елевзисе.

XIII

Вспомним глухой, едва ли тоже не елевзинский, намек Павзания: «Деметра есть Европа»; вспомним, чем была Европа на пути к христианской всемирности, – и мы поймем, почему Елевзинские таинства, по вещему слову Претекстата, «объединяют весь человеческий род»[946]946
  Pausan., IX, 39, 5.


[Закрыть].

Имя «Европа» значит, по Гезихию[947]947
  Hesych. s. v. Europê. – Cook, Zeus, 531.


[Закрыть], «Страна Заката», «Сумеречная», «Темная», skoteinê, а одно из имен Елевзинской Деметры – «Скорбящая», Achea; та же скорбь в именах и «Атлантиды» – «Атласа» от корня tlaô, «терплю», «страдаю». Если бы мы поняли, как следует это скорбное, темное, к темному Западу обращенное, лицо Европы-Деметры, то, может быть, поняли бы, что елевзинская тайна – не только языческая, прошлая, чужая, но и родная, будущая, христианская тайна Запада. Ту разгадать, значит разгадать и эту.

XIV

Кора-Персефона и Деметра – Дева и Мать: первое значение слова когê, не «дочь», а «дева». Две богини потом, а сначала одна: Дева-Мать или, вернее, Дева в Матери; в явном лице – тайное, как это и с человеческими лицами бывает[948]948
  Harrison, Prolegomena, 274. – Fracassini, 431.


[Закрыть]. Имя «Персефона», значит «Губящая» – смерть[949]949
  Preller, 10.


[Закрыть]. Персефона в Деметре – смерть в бессмертной, скорбь в блаженной, подземная в небесной; память «верхнего неба» о «нижнем», «звезд небесных» – о «подземных», – память и тоска по ним, потому что и в небе, как на земле, царит вечный закон «катода», «нисхождения». Первая черная точка скорби земной в небесной радости, как бы черная мушка на снежной белизне Олимпа, – вот что такое Персефона в Деметре, Хтония в Урании. Первая точка, но не последняя: некогда восстанут из подземных глубин титанические, может быть, самою же богинею вызванные, тени и пересекут лучезарный Олимп, как бы черного солнца черным лучом, черным клином вклинятся в белый Олимп. В тень войдет Деметра и уже не выйдет из тени; спустится по черному лучу с неба на землю.