Текст книги "Безумие толпы. Как мир сошел с ума от толерантности и попыток угодить всем"

Благодарности

Это вторая книга, которую я издаю с помощью издательства «Bloomsbury», и мне снова невероятно приятно работать с его командой. В частности, мне очень помогли поддержка, советы и редакторское руководство Робина Бэирда-Смита, а также Джейми Биркетта, среди прочих, из лондонского отделения. Я бы хотел особо поблагодарить моего агента, Мэтью Гамильтона из «The Hamilton Agency».

Название этой книги позаимствовано из названия работы шотландского журналиста Чарльза Макэя «Необычайно популярные заблуждения и безумие толпы». Я надеюсь, он бы позволил мне украсть его, учитывая досадную распространенность явления, которое он описал 180 лет назад.

Еще несколько книг назад я научился с опаской относиться к выражению благодарности любому человеку, не говоря уже обо всех, который внес хоть какой-то вклад в мою работу. Не потому, что я не благодарен им, а потому, что мне не хочется составлять список людей, которых впоследствии могли бы обвинить в соучастии. В особенности это касается этой книги. Тем не менее я был бесконечно благодарен за огромное количество бесед, которые я вел с людьми на четырех континентах в процессе поиска материала и написания этой книги. И я бы хотел очень искренне поблагодарить всех членов моей семьи и друзей.

Однако одного человека я все же назову, поскольку, помимо того, что он несколько раз появлялся в этой книге, некоторые из представленных в ней идей были лучше всего отточены путем тестирования на его экстраординарном уме. Из всех людей, которые были мне полезны во время обсуждения этих вещей, никто не расширял границы моего разума так часто, как Эрик Вайнштейн. Я счастлив приписать наилучшие из моих идей и наблюдений его авторству, настаивая при этом, что наихудшие из них – мои собственные.

Дуглас Мюррей

Июль 2019

Послесловие

Культурные войны, как и все войны, могут утихнуть и вновь вспыхнуть в течение нескольких дней. Когда книга «Безумие толпы» была опубликована в сентябре 2019 года, я ожидал немедленного отлучения от любого приличного общества, какое еще существовало. Однако упреков не последовало. Как и в случае с книгой-предшественницей – «Странная смерть Европы» – я прошагал по одной из самых взрывных проблем нашего времени – только для того, чтобы обнаружить, что я еще здесь.

И не просто живой. Эта книга, как и ее предшественница, моментально стала бестселлером, и даже отзывы были в основном справедливыми. Конечно, соблюдалась некоторая осторожность, как если бы нужно было поддерживать некий уровень критики. Но в целом книга была встречена тепло, и к аргументам, изложенным в ней, отнеслись серьезно.

Все это наталкивает на мысль о том, что ответная реакция на перегибы в «прогрессивной» идеологии уже начала появляться. А также, возможно, о том, что течение, в которое человек вступает, когда критикует эту идеологию, не так уж холодно, как мы себе представляем. Конечно, оно может быть холодным, но, возможно, резкое понижение температуры в нем все же преувеличено? Люди сегодня так много говорят об «отмене» чего-либо, что, возможно, мы слишком редко спрашиваем: «Что самое плохое, что может случиться?», или попросту: «И что тогда?»

Однако легко быть беспечным. Для многих людей ответ на этот вопрос звучит так: «Много чего». Способность говорить правду и выживать, по-видимому, зависит – помимо прочего – от того, в каком духе делается ваша работа. «Культура отмены» однозначно существует. И к настоящему моменту стало понятно, как она работает. Она действует наиболее эффективно, когда может распознать иерархию, стоящую над человеком, которая сама по себе является шаткой, непрочной или в чем-то уязвимой к давлению толпы. Университеты стали главным тому примером. Увольнение Кембриджским университетом Ноа Карла и профессора Джордана Питерсона (последнего отстранили от временного преподавания) в 2019 году наглядно продемонстрировало, как толпы плохо информированных активистов могут заставить древнее учреждение пойти против единственных принципов, которые оправдывают его существование. В конце концов, если университет будет поощрять непрофессионалов судить профессионалов и будет отдавать предпочтение людям, которые не читают, вместо тех, которые читают, то какой тогда смысл в университете?

Конечно, проблема шире. В Великобритании мы наблюдали случаи вроде того, когда работник супермаркета ASDA Брайан Лич, которого уволили с работы (хотя впоследствии его восстановили – после негативной реакции общественности) за то, что тот опубликовал видео с Билли Коннолли. Когда Билли Коннолли рассказывает неприличную шутку, он укрепляет свой статус национального достояния. Но когда работник супермаркета публикует ту же шутку в соцсетях, он может внезапно оказаться без работы. Пока мы пытаемся в точности понять, каковы правила, неудивительно, что многие люди чувствуют себя вынужденными молчать.

Тот же эффект можно наблюдать в случае с Гарри Миллером, бывшим полицейским, которому пришлось потратить год своей жизни на судебные тяжбы после того, как британская полиция появилась на его рабочем месте, чтобы сказать ему, что некоторые оставленные им комментарии и ретвиты о трансгендерах образовали так называемый «непреступный инцидент ненависти». После того, как Миллер успешно подал в суд на полицию, выяснилось, что за последние несколько лет они зарегистрировали 120 000 таких «непреступных инцидентов ненависти», что такие «не-преступления» могли появиться во время проверки данных о человеке во время приема на работу и помешать ему получить работу. Далее выяснилось, что совет от полицейской коллегии состоял в том, что любое действие, которое, как покажется, может быть мотивировано враждебностью к религии человека, его расе или идентичности, должно быть зарегистрировано «вне зависимости от того, есть ли доказательства, помогающие выявить элемент ненависти».

Есть люди, которые утверждают, что масштаб «прогрессивной» идеологии преувеличен, но трудно переоценить проблемы, ожидающие общество, в котором полиция стала полицией мысли, а отсутствие доказательств воспринимается как не имеющее значения при регистрации преступления. В течение последнего года мне регулярно присылали сообщения, и ко мне регулярно после окончания мероприятий подходили люди, работающие в государственном секторе, в Национальной системе здравоохранения, частных и государственных компаниях – они рассказывали о том, как их отделы кадров пытались навязывать нынешнюю ортодоксию и как они сами ловко скрывали свои собственные взгляды, в то время как идеология нашей эпохи проходила мимо. Но надежда есть, и, возможно, случай Миллера и другие обнажат перегиб, остро нуждающийся в исправлении.

Среди наиболее интересных событий, случившихся с момента первого издания этой книги, было воплощение догмы, о которой я рассказывал в конце. В главе, посвященной трансгендерности, я упомянул о подножке для феминисток – о месте, где некоторое количество храбрых женщин сознательно или не очень наткнулись на проблему трансгендерности. Число этих женщин значительно выросло за последний год. И их ряды значительно пополнились благодаря вежливому, но твердому заявлению Дж. К. Роулинг, что женщины существуют, что они не должны быть стерты и что их не должны называть (как это сделал автор статьи, которой возмутилась Роулинг) «людьми, которые менструируют». Сегодня есть значительное число людей во все более организованных группах, которые настаивают, что биологический пол нельзя игнорировать и что он не является нематериальным. В этом и в других отношениях, несомненно, началась общественная реакция на крайние проявления транс-идеологии. Если читатель простит меня за то, что я отмечу свою собственную «привилегию», именно в прошлом году для меня становилось все более очевидно, что в деятельности наиболее неприятных транс-активистов есть закономерность. Поскольку именно феминистки – те люди, кто не готов соглашаться с каждым заявлением транс-идеологии и против кого теперь, что возмутительно, больше всех протестуют, кого лишают присутствия на платформах и всячески оскорбляют.

Ранее в этом году около пятой части от общего числа сотрудников «The Guardian» подписали петицию, обращенную к их главному редактору, которая направлена против права Сюзанны Мур вести колонку в этой газете. Преступление Мур заключалось в том, что она вернулась к дискуссии о транссексуальности, описанной в этой книге, что было достойно восхищения, и, как и многие из героических феминисток, упомянутых в книге, по-прежнему не желала мирно предать биологию. Аналогичным образом преследование Дж. К. Роулинг за ее бесспорные комментарии было настолько непропорционально большим, что мне стало ясно, что происходит что-то особенное. В ее случае не только развернулась кампания со стороны обычных активистов – также против нее ополчилась гей-пресса, большинство актеров, которые с ее помощью стали миллионерами, по очереди осудили ее, и была угроза забастовки среди работников издательства, в котором она публиковалась, – Hachette.

Чем больше я думал об этом, тем яснее понимал, что может быть пара причин тому, почему критикующие транс-повестку феминистки испытывали проблемы, которых не испытал я. Первая – это возможность того, что я выразил свои мысли более осторожно, с сочувствием относясь к некоторым аспектам проблемы трансгендерности, хотя ни в коем случае не ко всем. Вторая заключается в том, что вне зависимости от того, что я пишу, экстремисты интуитивно чувствуют (и совершенно правильно), что негодование, направленное на меня, меня ни капли не беспокоит. Но я подозреваю, что третья причина является возможной причиной тому, что происходит на самом деле. Как я сказал писательнице Лайонел Шрайвер на большом мероприятии, организованном изданием «The Spectator» пару месяцев спустя после публикации книги, я не могу перестать думать, что за желанием транс-активистов протестовать против других мероприятий, на которых выступают женщины, стоит целый набор очень некрасивых и, да, возможно, женоненавистнических убеждений. Они включают в себя идею того, что женщин легче травить, чем мужчин (в этом случае они уделяют слишком мало внимания характеру и стойкости этих женщин). Или что транс-активисты воспринимают женщин, критикующих транс-движение, как особенно опасных для себя (это взгляд, который, как я заметил, был присущ исламистам в другом контексте по отношению к своим критикам женского пола, таким, как Айаан Хирси Али). Или, возможно, нацеливаясь на женщин, транс-активисты в действительности дают волю коктейлю из эмоций, который включает зависть, хотя и не ограничивается ею.

Как и предсказывалось в этой книге, число судебных дел, направленных против сторонников идеи о «транс-детях» и тех, кто призывает к медицинскому и хирургическому вмешательству, уже начало расти. В Великобритании один молодой человек, которого в пути к смене пола сопровождала знаменитая Тавистокская клиника, теперь получил разрешение подать в суд на это учреждение. Рассказы о тревогах, высказанных некоторыми сотрудниками клиники, в частности, напоминают об одной из истин, которые пытается подчеркнуть эта книга: наша эпоха делает некоторые вещи, которые мы бы не стали делать, если бы позволили себе продолжать думать.

Еще один аспект транс-дискурса, в котором что-то изменилось с момента публикации книги, – это раскол внутри ЛГБТ-сообщества, или «алфавитных людей», как назвал их Дэйв Чаппель в комедийной передаче на «Netflix», которая вышла примерно в то же время, что и «Безумие толпы». Чаппель заметил, что воображаемая машина, в которой ехали «ЛГБ», похоже, замедлилась или отклонилась от курса, когда в нее сели представители группы «Т». В этом и других профессиональных вмешательствах я заметил нарастающее осознание того, что, хотя трансгендеры, безусловно, заслуживают того же достоинства и понимания, что и другие люди, у «Т» мало чего общего с «Л», «Г» и «Б».

Поскольку, как я пытался здесь показать, виды борьбы за права не одинаковы, и к настоящему моменту должно быть ясно, что споры о «Т» не следуют пути развития споров о «Л», «Г», «Б». Если выразить разницу между «ЛГБ» и «Т» кратко, то вот что мы получим: активисты движения за права геев никогда не говорили: «Мы существуем, мы квиры, а это значит, что нет такой вещи, как биологический пол». Или: «Мы существуем, мы квиры, а это значит, что мы считаем, что пенисы и вагины – это навязанные социальные конструкты». Они делали заявления о правах, но не требовали от остального общества коренным образом изменить свое представление о биологии, например, для того, чтобы эти права получить. Таковы утверждения транс-экстремистов сегодня, и что еще более тревожно – это то, что они успешно убедили податливую часть населения согласиться с ними. До недавнего времени никто не призывал к использованию фразы вроде «гендер, приписанный при рождении» вместо слова «пол». Но просто обратите внимание на то, какая совершается работа в связи с этой часто используемой фразой – она предполагает, что ребенок мог бы успешно родиться с тем гендером, который ему хочется иметь, если бы ему не помешали фанатичные, гетеронормативные врачи родильного отделения.

Тот факт, что такие сводящие с ума идеи больше не таятся в каком-то темном идеологическом углу, можно увидеть по их принятию в политический мэйнстрим. В октябре 2019 года кандидаты от демократов на пост президента США приняли участие в «ЛГБТ-Таунхолле» – событии, которое, по крайней мере для наблюдателя, больше было похоже на побег из психиатрической клиники. Дело было даже не в том, что чернокожая транс-активистка запретила (чернокожему и гомосексуальному) ведущему Дону Лемону говорить просто потому, что она победила его в соревновании по количеству обид в области идентичности, но в том, что Элизабет Уоррен (среди прочих) реагировала только при помощи возгласа «ура» и аплодисментов каждый раз, когда появлялся некий родитель с «транс-ребенком». В Великобритании дела обстояли не лучше. В феврале 2020 года член парламента от лейбористской партии и теневой госсекретарь по делам женщин и равноправия, Доун Батлер, заявила в рамках студийной дискуссии, что «ребенок рождается без пола». Прежде чем отругать своего интервьюера за упоминание анатомии, Батлер устало сказала: «Разговоры о пенисах и вагинах не помогут дискуссии». Как если бы это было устаревшим, прошлым веком.

Я испытал на себе прикосновение этого безумия в ту неделю, когда книга была опубликована. Так совпало, что это произошло на той же неделе, когда певец Сэм Смит объявил себя «небинарным». Это случилось уже после того, как он объявил себя геем (в 2014 году) и «гендерквиром» (в 2017 году). До сих пор я не получил объяснений тому, что означает слово «небинарный», не считая настойчивых слов о том, что это человек, который не идентифицирует себя исключительно как мужчина или женщина. Как и не нашел я никаких объяснений разницы между «гендерквиром» и «небинарностью». На самом деле я все еще готов предложить денежное вознаграждение тому, кто доходчиво объяснит мне разницу между тем, чтобы объявить себя «небинарным» человеком, и тем, чтобы попросту сказать «обрати на меня внимание». Но опять же, интерес из себя представляли не действия Смита, а реакция людей и медиа. Сайт ВВС, к примеру, немедленно уступил требованию Смита о том, чтобы к нему отныне обращались при помощи местоимения «они» (множественное число) и моментально начали терзать язык, обращаясь к нему как к «ним». В течение моего появления на программе «Today» на ВВС я упомянул, что это была не слишком желательная уступка. Другая гостья отругала меня за то, что я не выполнил требование Сэма Смита, хотя, к моему удовольствию, она позже продемонстрировала сложность выполнения этого требования, когда неоднократно называла Смита «он».

Этот эпизод вызвал всплеск интереса ко мне, в рамках которого еще сохранившиеся гей-издания в США и Великобритании незамедлительно опубликовали статьи о моем появлении на ВВС, описав меня соответственно как «правого британского писателя» и «консервативного журналиста». Оба издания утверждали, что я был «эпически научен уму-разуму», был повинен в «мисгендеринге» и был «мастерски заткнут». Ни одна из этих кликбейтных статей не вызвала у меня и малейшего интереса. Что меня интересовало вместо этого, так это то, что обе публикации скрывали от своих читателей тот факт, что я гей. При этом я был рад быть включенным в список людей, которых я цитирую в этой книге, чьи черты характера были стерты из-за того, что они придерживались «неправильных» взглядов.

Теперь стало довольно очевидно, почему дискуссия о трансгендерности оказалась столь острой. Помимо того, что существовали профессионалы, которым нужно было новое дело, эта дискуссия явно подпитывается общим страхом, что мы будем заблуждаться по отношению к трансгендерам – точно так же, как наше общество однажды слишком долго распознавало расизм, сексизм и гомофобию. В этом смысле он вписывается в более широкий контекст, который я описывал как «сверхкомпенсацию»: что безумие, во времена которого мы живем, является чрезмерной реакцией на тот факт, что в прошлом против людей существовало предубеждение и что самый быстрый и самый лучший способ справиться с этим – это гиперкомпенсация в течение какого-то времени для того, чтобы быстрее достичь равенства. На самом деле это привело к тому, что некоторым группам общества попросту было сказано, что они менее ценны, чем другие группы: мужчины не так умны, как женщины, белые люди более достойны пренебрежения, чем чернокожие, и гетеросексуальность – это попросту скучно, постыдно.

Опубликовав эту книгу и поспорив о ней с самыми разными людьми, я прояснил для себя еще одну мысль. В эпоху профессионального политического разделения я не очень-то заинтересован в поиске аргументов, которые еще больше разобщат людей. Но мне стало очень интересно, о каких условиях и принципах мы, можно сказать, договорились. Мне кажется, что о подавляющем проценте населения можно сказать, что он имеет одно общее стремление: что ни один человек, способный сделать что-либо, не должен встречать препятствий на пути к достижению этого из-за своей характеристики, над которой он не имеют власти. Поэтому ни одной девушке, ни одному чернокожему человеку или негетеросексуальному человеку не должны мешать войти в профессию или добиться в ней успеха только из-за их пола, расы и сексуальной ориентации. Это – то стремление, с которым согласно большинство людей по обе стороны от политического «водораздела». Хотя для краткосрочной политической выгоды некоторые люди делают вид, что это не так, единственные вопросы, которые остаются нерешенными, связаны с тем, каковы будут наилучшие пути для того, чтобы обеспечить воплощение и поддержание этого стремления.

Для какой-то части политических левых, среди прочих, ответ заключается в квотах, мстительной охоте на тех, кто не согласен с новой ортодоксией, и в принятии утверждений о человеческой природе, которые, как можно доказать, ложны. Некоторым из нас эта методология кажется не только неспособной достичь воплощения нашего общего стремления, но и с большей вероятностью способной породить еще большую разрозненность и – со временем – жесткую ответную реакцию. Тем не менее, политические правые нуждаются в собственном объяснении того, как это стремление может быть достигнуто и, как только оно будет достигнуто, поддержано. Консервативный нарратив, как правило, в этом и других вопросах утверждает, что ответ находится в человеке. Сторонник этого нарратива мог бы указать на то, например, что нынешний президент США назначил открытых гомосексуалов на более высокие посты, чем любой другой из предшествующих президентов-республиканцев и президентов-демократов. Кроме того, он мог бы указать на то, что нынешний британский кабинет министров является самым этнически разнообразным кабинетом министров за всю историю Великобритании. Но все это влечет за собой свои проблемы, не в последнюю очередь привлекая внимание и всячески увековечивая именно то одержимое цветом кожи, полом и сексуальной ориентацией общество, которое подобные люди, должно быть, надеются оставить позади. Каким может быть консервативное предложение по поводу того, как справляться с оставшимися преградами на пути к раскрытию потенциала человека, остается в какой-то степени неясным и может и дальше оставаться таковым. Однако в течение прошлого года стало ясно, что надо срочно найти решение проблемы ультра-раскола, который в нашем обществе создала политика идентичности. В начале этого года, когда разразился кризис, связанный с вирусом COVID-19, некоторое число людей – включая меня – задавались вопросом о том, не пришла ли политика идентичности к своему естественному концу. В конце концов, когда весь мир оказался на грани настоящей катастрофы и у каждого были настоящие проблемы, желание слушать людей, у которых были преувеличенные или выдуманные проблемы, могло бы уменьшиться. В самом начале этого кризиса Сэм Смит опубликовал в соцсетях фототографии, на которых он плакал в своем особняке, сидя на локдауне. Ответ на это был менее благосклонным, чем тот, который он, очевидно, надеялся получить. Хотя какой-то острослов в Интернете и заметил, что «им» хотя бы «они» могли составить компанию. Но, по большому счету, эти и другие попытки продолжить продвигать проблемы непервостепенной важности перед лицом глобальной пандемии отступили.

Но ненадолго. Во-первых, совершались последовательные попытки радикализировать вирус COVID-19, когда журналисты и политики в Великобритании и США постоянно указывали на более высокий уровень смертности среди этнических меньшинств. Конечно, для этого могло быть множество других причин, включая скрытые (и генетические) проблемы со здоровьем. Но все эти статистические данные были представлены так, как если бы они являлись еще одним доказательством расизма в этих обществах. В то же самое время, как существовал полуофициальный запрет на то, чтобы называть вирус «китайским» или «уханьским», казалось, разворачивалась согласованная попытка представить западные демократические общества настолько расистскими, что мы не можем получить из-за границы вирус, не превратив его в расистский. В других местах были попытки протолкнуть идею, что вирус атакует непропорционально большое количество женщин. Когда статистика показала, что среди погибших больше мужчин, те же самые комментаторы поспешили сказать, что, хотя мужчины чаще умирали, женщины каким-то образом больше страдали. В таких примерах можно обнаружить лежащие в основе наших свободных обществ болезни: невозможность противостоять пандемии, не глядя на нее сквозь привычные, разделяющие общество очки.

Тем не менее, я пришел к выводу, что, пока активисты и истинные фанатики, у которых для взгляда на мир есть лишь одна линза, могут удвоить уверенность в своих убеждениях, терпимость широкой общественности к таким активистам уменьшится. Никто не мог ожидать, какое сильное извержение произойдет на самом деле.

На третьем месяце всемирного локдауна появилось видео, на которым полицейский из Миннесоты задерживает и убивает безоружного чернокожего мужчину по имени Джордж Флойд. Миннесота взорвалась гневом, как и другие города в Америке, а затем и во всем мире. Страны, в которых было все еще незаконно собираться толпами, внезапно разрешили тысячам людей протестовать – и во многих случаях бунтовать, грабить и нападать на полицию – все во имя расовой справедливости. Из этого эпизода можно было извлечь большое количество уроков. Скорость, с которой проблема, свойственная одной стране – в данном случае проблема полицейского насилия в США, – может выплеснуться и накрыть собой политическую и социальную ситуацию в любой другой стране, огромна. Так что, хотя многие протестующие движения «Black Lives Matter» намеревались выразить свое мнение мирным путем, их протесты неизменно приводили к насилию, причем протесты даже в таких далеких городах, как Стокгольм и Брюссель, перерастали в беспорядки и грабежи.

Другим уроком, заслуживающим внимания, было то, как легко было правому делу (противодействию поступку полицейского из Миннесоты) быть пропущенным сквозь разделяющую призму, описанную в главе «Раса» в этой книге, а затем быть эффективно завязанным целым обществам. В дни, последовавшие за убийством Джорджа Флойда, случались атаки на памятники и монументы по всей Великобритании, включая свержение статуи рабовладельца и местного филантропа Эдварда Колстона в Бристоле – толпой, которая затем начала прыгать на статуе. В Лондоне Кенотаф, посвященный памяти погибшим во время Первой мировой войны, был разрушен, а статую Уинстона Черчилля в конечном итоге упаковали в коробку для сохранности. В США случились многочисленные атаки на статуи Отцов-основателей. В одночасье книги Робин Ди-Анджело (известной свой книгой «Белая хрупкость») и других, кто был описан в этой книге, не просто стали мейнстримом, но и стали предлагаться в качестве обязательного чтения. Словосочетания вроде «белая вина» внезапно получили наибольший толчок за все время своего существования и из окраин американского академического сообщества попали в саму культуру. Внезапно политиков и других публичных деятелей по всему Западу стали просить «преклонить колено». Корпорации сбивались с ног, стремясь продемонстрировать свою верность движению «Black Lives Matter» и подчеркнуть или вновь обратить внимание на их приверженность повестке «равенства» и «разнообразия». Компании, начиная от «Patreon» и заканчивая фирмой по производству мороженого «Ben and Jerry’s», вдруг начали предполагать, что их главной целью в жизни была борьба с расизмом, которая представлялась таким насущным и серьезным риском для общественного здоровья, что он даже превзошел страх распространения вируса COVID-19. В этот момент стало очевидно, что из себя теперь представляют истинные священные темы в нашем обществе. Вскоре старые, а иногда и совсем недавние, фильмы и телевизионные комедии начали исчезать из стриминговых сервисов, члены правительств, такие, как мэр Лондона, объявили о ревизии всех общественных скульптур, а требования того, чтобы Великобритания и западные страны работали над искуплением своего колониального прошлого, стали совершенно мейнстримными.

Последствия всего этого еще не наступили. Но ответ движению «Black Lives Matter» и тому, в чем оно перегибало палку, все еще может повлечь за собой возвращение белой политики идентичности как раз того типа, о каком я и другие предупреждали. Смерть Джорджа Флойда оказалась не только основой для требования реформирования американской полицейской системы, но и нападением на то, что называлось «белой культурой» в целом.

Для некоторых из нас это очень зловещий поворот событий. Мы возложили надежду на то, что всеобщая культура восторжествует и будет доступной для всех. Если заставить большинство населения чувствовать, что почти все в их культуре и истории подвергается не просто критике, но атаке, то вместо уменьшения расовой политики в последующие годы они, возможно, получат величайший ее рост. Я беспокоюсь об этом сейчас больше, чем о чем-либо другом. То, как призывы к справедливости превратились в призывы к исторической мести; то, как призывы к исчезновению расы как проблемы перешли в превращение «антирасистами» расы в центральную тему, посредством которой нужно понимать общество; и то, как (как я пишу в книге) содержание чьей-то речи стало второстепенным и в конечном счете почти совсем не важным по сравнению с идентичностью говорящего.

Мое поколение было воспитано с идеей о том, что цвет кожи человека не имеет значения. Теперь нам говорят, что отсутствие постоянного внимания к расе делает нас расистами. Мне это не кажется прогрессом. Но посмотрим. Я начал этот год в надежде, что разделяющие людей утверждения от политики идентичности, «социальной справедливости», интерсекциональности и им подобных начали отступать под тяжестью собственных противоречий и последствий их собственных перегибов. Кажется, надежда была напрасной. Оказывается, какой бы неудачной и несостоятельной ни была такая философская школа, эту повестку попытаются развернуть во всем западном мире – с невероятной силой, энергией и решимостью. И все это – ради свершения большого возмездия. Этой книги, возможно, будет недостаточно для того, чтобы это предотвратить, но, по крайней мере, я могу похвастаться тем, что она рассказывает историю происхождения мира, в который мы, похоже, несемся сломя голову.

Дуглас Мюррей Июль 2020