Текст книги "Оклик"

Напор машин не ослабевает.

– Мамнун![124]124
  (араб.): Запущено.


[Закрыть] – кричит Офир тонким голосом.

– Что за голос? – говорит комвзвода Ярон, – что подумают о нашей армии? А ну-ка, Хальфон.

– Мамнун! – басом рычит детина Хальфон.

Ты останавливаешь жестами, чем сбиваешь с толку водителей.

После обеда несете охрану на трех подступах к пятиэтажному зданию ООП под прикрытием сожженных автомашин. Время от времени возникает перестрелка, как-то лениво и сама по себе гаснущая.

Три первых этажа здания ООП забиты машинами с зенитками, горами ящиков с патронами, автоматами, пулеметами, завернутыми в целлофан. В глазах пестрит от русских надписей – "Брутто. Нетто. Осторожно".

В первый раз, ворвавшись в здание, вы нашли на верхних этажах, где располагался отдел пропаганды, среди гор плакатов, брошюр, видеокассет, пачек израильских газет с фотографиями убитых террористами израильских детей и женщин, груд странных "икон" (скрещенное оружие на фоне силуэта Израиля, эмблема ООП – почти фашистская свастика: лишь очертания углов смягчены) – парашют и летный комбинезон в кровавых пятнах Аарона Ахиаза[125]125
  Летчик единственного сбитого в Ливанскую войну израильского самолета «Скайхок», попавший в плен к террористам, затем вернувшийся в Израиль по обмену пленных.


[Закрыть] с его именем, оттиснутым на ткани.

Портреты Маркса, Брежнева, Арафата глядят на вас со стен, обклеенных обоями лиц: увеличенных фотографий из израильских газет – детей, женщин, мужчин, погибших во время террористических актов; в шкафах пачки незаполненных грамот, на которых вместо эмблемы – снимок одиннадцати израильских спортсменов, убитых в Мюнхене.

На следующий день, первый день Нового года, вы опять у шлагбаума, рядом с тобой толстый, как слон, Хальфон и похожий на мышь Шабатон.

В седьмом часу уже совсем темно. На улице, спускающейся к шлагбауму сверху, внезапно стрельба из пистолетов, что-то катится по мостовой к вам, вниз; скорее инстинктом, чем сознанием поняли – граната. Ничком – на землю, почти друг на друга. Взрыв. Вот и подарочек на Новый год.

Утром комвзвода поднимает вас вслед за очередным "кептэном" брать в кафе переодетых террористов – по неуловимому движению пальца или глаза идущего как бы стороной с безразличным лицом "кептэна".

Получаешь отпуск домой.

Армейская мусорка довозит до бейрутской набережной: приходится зажимать нос.

Прощальный взгляд на вытянувшиеся во весь рост вдоль набережной финиковые пальмы, за которыми, словно в засаде, беззвучно затаилось море, на огромные распотрошенные снарядами здания, бесстыдно выворачивающие свои внутренности на ослепительном солнце.

Попутная, загруженная кольцами колючей проволоки, до Дамура. У моста через реку Захарани "фордик" с израильским номером: "Куда?"

"В Тель-Авив", – произносится как внове, с удивлением, которое невозможно скрыть.

И вот уже мелькнул шлагбаум у Рош-А-Никра, граница Израиля, и вот уже звонишь домой, спрятавшись у Тель-Авивского муниципалитета от всех, проезжающих мимо, узнающих по цвету пыли и черному от грязи лицу солдата из Ливана, настойчиво предлагающих подвезти.

Еще будет гора Джебель Барух над шоссе Бейрут-Дамаск, пик твоей юности, быть может, и всей жизни, как крымские Демер джи и Чатыр-Даг были пиками моей жизни.

С ангельских высот увидишь в подзорную трубу муравьиные бои у подножья, дергающиеся от выстрелов орудия; усилив видимость до предела, различишь почти рядом чьи-то руки, вталкивающие снаряд в ствол, и – в растворяющейся дали – пригороды Дамаска с ползущими, опять же как муравьи, машинами.

И еще будет однажды вялое послеполуденное время, изматывающе долгие тени, и впротивовес чистейшей, как водопад с гор, сонате Моцарта, разыгрываемой дочерью за стеной, внезапная тоска, тяжелое предчувствие, а к ночи – крик одинокой птицы с крыши соседнего дома и холодная влага луны, пролитая по стенам и грудам бумаг на столе.

Потом выяснится: в эти полуденные часы вы, несколько человек вместе с комбатом, спуститесь на вертолете в отвесное ущелье под Джебель-Барух выкурить скрывающихся в пещерах террористов, рассыплетесь цепью, и один, выскочив из пещеры, упадет, срезанный очередью, второй выберется с поднятыми руками, но первый внезапно выстрелит и попадет стоящему рядом с тобой и Мор-Йосефом комбату в пах; "Мина", крикнет комбат и упадет; врач сделает ему успокоительный укол; сумерки стремительно приближаются, вертолет не может опуститься, ибо с наступлением темноты сирийцы открывают огонь по всему, что летает; положив на носилки раненого, беспрерывно меняясь, да еще с пленным впридачу, вы будете идти вверх по крутой тропе, под отвесным водопадом луны, с каждым шагом все более остро обозначающим увеличивающуюся слева от вас пропасть, и лишь к двенадцати ночи доберетесь до вершины.

Странная страна Ливан, заражающая любого, ступающего на эти земли, жадным желанием жить и полнейшим фатализмом перед лицом смерти.

И еще будет христианский городок в горах Ливана Дир-Эль-Камар, окруженный плотным кольцом друзов, полных решимости вырезать все население городка до единого, от мала до велика; и на экранах мира, истощенные лица истово молящихся в церквушке городка, до-отказа набитой мужчинами, женщинами и детьми; глухое равнодушие этого мира к своим же братьям, и заявление Бегина о том, что евреи не дадут совершиться резне: двое суток будете вывозить на "Зельдах" и автобусах жителей из городка, и атмосфера ненависти будет до того густой, что лишь отвернешься на миг, как за твоей спиной друз бросится с ножом на христианина, мальчишка будет штыком пытаться проколоть шины, а вокруг по стенам ветер будет рвать портреты Амина Джумайеля и Джумблата с израильскими автоматами "галиль" наперевес.

От холода коченеют руки, христиане жадно хватают из ваших ладоней горсти конфет, и волчьи взгляды друзов на ускользающую добычу пробирают страхом до костей сильнее, чем в самый тяжкий обстрел.

И еще будет миг, когда вас, на Джебель-Барух, сменят досы[126]126
  Дос (иврит, сленг): религиозный.


[Закрыть] с пейсами и бородами, всего девять месяцев в армии, и вы возникнете перед ними прямо в облаках, и они будут испуганно спрашивать: «Где мы?», и кто-то ответит: «На седьмом небе»; они испуганно загалдят, не понимая вашего недовольства: дело же в том, что они давно должны были сменить вас, но рабби попросил отсрочить их приход, чтобы праздники они встречали на Святой земле; на радостях уезжаете ночью, вас останавливает на шлагбауме военная полиция, ибо ночью в Ливане двигаться запрещено; звоните комбату, а он буркнет в трубку: «Вы кто? Шакед? Ну так оттесните их, и все дела…»

Проходит время. Рассасывается страх.

По может ли забыть человек, как он шел по краю поля мертвых, видя сухими глазами застывшую графику "Апофеоза смерти", а забвенье, оказывается, было обычной суетой жизни – беготней, работой, утолением жажды и голода – но делая все это, человек более, чем всегда, смотрел вверх, приподняв лицо как слепой.

Взгляд был невидящ, ибо нужно оцепенеть, чтобы сосредоточиться.

И увидеть их молодых, еще и не вкусивших жизни, призрачной цепочкой теней переходящих сухое русло реки Явок [127]127
  В еврейской традиции – река, подобная Лете.


[Закрыть] в забвенные поля Аида, и слышать как голос диктора ледяной водой хлещет в лицо:

– Ихье зихрам барух! – Да будет их память благословенна!

И в самые страшные мгновения перед тобой прокручивался ослепительный ряд картин – родной дом, солнце, близкие, школа – все это было как оберегаемый в сокровенной глубине талисман в этом Богом проклятом Ливане.

А затем удивление: остался жив. А затем – уверенность: кто-то же должен был делать это дело.

А еще позднее возмущение бесконечными моими пересказами: да ничего такого и не было.

И совсем потом, после, внезапное:

– Папа, это были лучшие годы моей жизни…

И слова эти улетают, как семя по ветру, в сырую сумрачность ранней иерусалимской весны с влажным холодным солнцем, слабой грязью узких улочек, пестротой люда в шубах, куфиях, цветных платках, и старый каменный город кажется древнее самого себя и потому еще прекраснее зубцами развалин и обломами башен, рассекающими время.

Среди толкотни, говора, запаха кофе и дыма кадильниц, в каком-то узком проходе внезапно – девушка тонкой восточной красоты – как луч в портале.

Смеешься, вспоминая, что точно такое виденье возникло перед тобой: первая девушка в Кириат-Шмона, когда впервые вернувшись из Ливана, ты вывалился из автобуса, как вываливается из берлоги грязный и одинокий зверь. Улыбка твоего восхищения испугала ее.

А семя продолжает лететь по ветру.

А горы Иудеи, не ощущаясь, подступают вплотную, обрывая каждую мысль вечностью, щемяще высокой и недоступной.

Оказывается, смерть может быть временем года, образом жизни с долгой болью и короткими радостями, и у детей, которые вернулись в землю обетованную, уже сейчас отсутствующие лица, как у Ангелов, ибо прислушиваются в самих себе к будущему.

5.08.88 г.