Текст книги "Цвингер"

– Ну, мой-то ватничек в Ижевске простеган был с дорогой душой. Настоящий. Что-то подобное, думаешь, у них тут? Фуфлятина, реквизитика. А мы в Инте сидели после смены, делали дополнительные прострочки. По наущению самого делового из нас. Левкаса. Левкас вообще у нас ведал в лагере мануфактурой. Мы там всем бараком плели коврики для вохры. Левкас договаривался и сбывал. Он доставал нам даже настоящие иглы! Иглы как золото ценились. Бывало, их не было, шивали и рыбными костьми.

Люку бросало от этих Ульриховых рассказов то в жар, то в слезы. Подобного сердечного отклика ничто иное не вызывало в ней. Вика тянул к матери шею в волнении, заглядывал снизу под приопущенные ресницы и, как водится, стопорил дыхание, пока пятна на щеках мамы не отходили и жизнь не обретала свой обычный строй. Как он думал впоследствии, это Лючию будоражили отзвуки читаемого ею, публикуемого, переводимого и редактируемого. Шаламовские, солженицынские, владимовские мотивы вплетались, вероятно, в рассказы Ульриха о пройденных им крутых маршрутах Ижевска и особенно Инты.

Виктор воображал, как Ульрих сидел. С профессорами в бушлатах. На длинной скамейке. Они сидели так же, как и парижские профессора, тоже сидевшие и тоже в бушлатах – у них в гостиной на площади Сен-Жорж. У Ульриха уже набралась к их приезду группа друзей, заменявшая семью. Так что общения хватало вполне. Было не скучно. Правда, Рождество они с Люкой-Викой отпраздновали только втроем за художественно сервированным столом в гостиной. Ульрих замечательно запек индейку. Купили в кондитерской бордоское полено. Виктор выслушал о французских обычаях: о погребении полена, о сжигании полена – настоящего. А потом накинулся на шоколадное, но, к удивлению, не смог его одолеть в один присест.

Окна балконные высокие на площадь Сен-Жорж. Ульрих все рассчитал загодя – Люку ждали на испытательный срок в издательстве «Конессанс дез Ар». Получалось четыре минуты ходьбы от дома по улице Сен-Жорж, незаметно кося глаза в сторону пугающей Пигаль.

Девятилетний Вика торчал на балконе. Квартира была новая, незнакомая, Виктор еще не опознавал на слух лязг ключа в скважине спальни или в ванной, как это бывает, когда поживешь и знаешь дом. Не улавливал еще, какая где скрипит паркетина. Не настроились его пространственные локаторы: сколько шагов до кухни, сколько вздохов до двери ванной, каким нажимом надо давить на раму, чтобы открыть.

Все было нервно, страшновато. И от незнакомства со средою даже уши не оберегали его, расставленные нетопырьи ушки, которые при близорукости Викиной всегда работали как разведчики, заблаговременно оповещая о событиях.

Лючии сразу захотелось во «Флор»: после чтений про экзистенциализм, посмотреть на знаменитостей. В Киеве тоже уже появлялся этот стиль. Коричневые брюки, французская улыбка, взгляд как у Ива Монтана. Поближе к этим длинноволосым. Подальше от эмиграции, которая тогда в немалой степени была антисемитской, государь император, НТСовцы и РНОвцы, храмы, свечи, поклоны, казачьи атаманы, двуглавые орлы. Осетрина… но она как раз вкусная. А уж контральто-то цыганское… Люке хватило одного вечера в русском кабаре «Нови», где французам советовали, выпив шампанское, швырять бокалы через плечо. Основными клиентами ресторана были американские евреи русского происхождения. Сладкая малоаппетитная ностальгия.

Обжиться, обуржуазиться, проредить цветы, дать коту имя…

Люка начала с того, что угостила Ульриховых французов украинским борщом. Как они этим борщом давились! Единственные, кто ел борщ, – Неруда со своей Матильдой. Неруда был тогда послом Чили. С Ульрихом они были знакомы с Испании, и, несмотря на свежие нобелевские лавры, Неруда несколько раз побывал в их доме на площади Сен-Жорж.

Лючия аккуратно приглашала и немногих эмигрировавших или как-то оказавшихся в Париже приезжих из СССР. Поэты приходили потрепаться и выпить, художники – выпить. Какой-то эмигрант, автор стихов:

 
…К новым веяньям и ориентирам
Подогнать и подладить спеша
Жизнь и ценности прежнего мира,
Своего нам не скрыть неглижа…
 

спал на скамейке в сквере у Роденовского музея и намекал, что хорошо бы переселиться к Зиманам. Ульрих помог ему снять что-то в пятнадцатом арондисмане, одолжил денег, и тот пропал.

Люка, в общем, была рада переменам. Счастлива за сына. Париж сам по себе занимал ее постольку-поскольку. Поскольку позволял дело делать. На площади Сен-Жорж ее не увлекала чудная архитектура Реставрации, в меру вычурная, в меру строгая, с печальным оттенком (здания как чувствовали: завершают уходящую эпоху). Люку интересовала зато история домов. Особняк знаменитой графини Пайва, авантюристки, дочери бедного еврея-ткача из России, бывший центром международного шпионажа в франко-германскую войну, наводил ее на сравнения с гостиницей «Люкс» с улицы Горького. Ульриху все же пришлось ее огорчить, что сен-жоржевский особняк совсем не тот, не шпионский, и что она путает со знаменитым дворцом Пайва, другим, который на Елисейских Полях.

А Виктор нюхал, трогал, смаковал и упивался почти киевским лязгом трамвайных штанг и рельсов, вслушивался в гомон и вдыхал воспарение парфюмов от посетительниц театра Сен-Жорж (позже, в восьмидесятом, чуть не расплакался на сеансе в посольстве Франции, опознав родной фасад в мелодраме с Катрин Денев «Последнее метро»).

Люке же звуки и запахи говорили мало. Ей требовались логика с логистикой. Она желала непременно знать, в каком из домов поблизости жила мадемуазель Марс, в каком – Шопен с Жорж Санд, на Орлеанской площади, а в какой, чтобы к Шопену поближе поселиться, переехал Делакруа.

Поработав над собой, Люка откалибровала институтский французский. Настоящего блеска не придала, но с таким французским можно было жить. И впряглась. Переводы, консультации, а главное – подготовка изданий. Это был ее дар. Работа над книгой по формуле «под ключ» от титула до типографских данных нонпарелью, размещаемых на последней полосе. В «Конессансе» ей предложили заниматься еще и контактами с музеями, выбиванием фотоколоров, учетом, архивом, редактированием подписей. В первый же номер шестьдесят восьмого года Люка предоставила прекрасный материал о выставке мозаик из Святой Софии Киевской, организованной двумя профессорами из Ленинграда, Кирой Коннилович и Абрамом Кагановичем, в «Гран Пале». Лючия связала журнал с богатыми рекламодателями, имеющими связи с Россией, с Катей Гранофф и другими влиятельными дамами, и, не дожидаясь конца испытательного срока, ее приняли в штат.

Обстановка была стимулирующая. Андре Мальро уже десятый год был министром культуры. Национальная ассамблея, хоть и со скрипом, выделяла на культуру немалый бюджет. Искусство, околдовывавшее ее отца и Ульриха, разумно радовавшее и Люку (но для нее моральный компонент в работе превалировал над эстетическим), теперь составило непосредственный материал ее труда. Что может сравниться с подобным везением в первый год в Париже?

Показатели точности в редакции возросли до зашкаливания. Все благодаря педантизму Лючии. В частности, и на французском! А уж родной свой язык, это вообще – в нем она ориентировалась, что бы ни спросили, как бы ни подлавливали. Чем отличаются святые дары от даров Святого Духа. Руковозложение от рукоположения. Хотя к православию не имела касательства. И тем не менее все знала, как лингвист. Поэзия точечных знаний – это сближало и роднило ее с Ульрихом. Вика вспомнил, как о ней говорил много лет спустя бывший киевский коллега по ИНИОНу:

– Люка, когда потребовалось дать комментарий в двуязычной учебной антологии к строке «мильоны вас, нас тьмы и тьмы и тьмы!», немедленно впечатала в оставленный пробел о «тьме»: «ТЬМА – числительное. Десять тысяч», а потом, с рокотом выкручивая листы с копиркой из закладки, задумчиво произнесла: «Да что там, это детский сад. Тьму все знают. А вот вы переведите в десятичную систему такие единицы разрядов, как легион! Или несвед, леодр, вран, колода!»

Она и французские рукописи отделывала до зеркального блеска. Сохранились черновики. Высший пилотаж. Оберегала все – и лексику и идеи автора, правила в оригинальном тексте только мелкие слова, пунктуацию; но любая тяжелая конструкция становилась легкой и сподручной. Авторы, вероятно, не всегда понимали, что там Люка сделала. Им могло казаться – поцеплялась за мелочи, за то, что «не важно». Лишь коллегам было ясно, какую там Лючия выплела филигрань.

– А вот вкус у мамы был нетвердый, – сказал Вике Ульрих в марте восемьдесят третьего, в первый Викин приезд на Пасху. Они гуляли во Фрибуре под любимыми перекрестными балками моста. Под мостом, напруженная талыми снегами, бурлила Сарин. Всосав в себя все фрибурские осадки за день, брезентовая куртка Ульриха стояла колом.

– Она не жаловала нюансы, считала за баловство. Злоупотребляла местоименными кванторами всеобщности: «все», «всё», «ничто». «Все» – это значило «свои». Принадлежность к «своим» для нее была главным принципом. А когда она защищала принцип, Люку было не прошибить.

– Да, и на моем воспитании это сказалось. Я не то чтобы… Ульрих… Десять лет мы без нее в этом году, ты подумай – десять уже. А я помню как сегодня. Сердце ежится, как вспоминаю аскетичность ее. Эти вставания в пять. Этот стук пишмашинки из-за притворенной двери. Послушничество. И питалась как схимница. В Киеве каждое утро – крепкий кофе из желтоватой с отбитой эмалью кружки. Ломоть хлеба черного. Правда, хлеб был очень вкусный, с кислотцой. Кажется, «арнаутка». Нежность к матери, конечно, всеохватная. Но и упрек-обида. По ее милости я даже «Неуловимых мстителей» не посмотрел. Хотя весь мой класс с ума сходил. А мама не позволила! Чтобы я не стал сторонником советского строя.

– Время ли сегодня копаться в этих эстетических расхождениях.

– Нет, конечно. Но они мне не выписали «Веселые картинки» с «Клубом веселых человечков». Когда меня дразнили Гурвинеком за уши в школе, я не понимал, кого они имеют в виду…

– Какие еще обиды ты намерен вспоминать?

– Ладно, не важно. К тебе-то у меня претензий нет, Ульрих. Мы с тобой ходили на Джеймса Бонда. За это тебе великое спасибо. На «Доктора Ноу».

– Нет, сперва на пародию, «Казино “Рояль”»!

– А если бы ты тогда мне рассказал, что сам был Джеймсом Бондом, советским Джеймсом Бондом, я бы от счастья умер.

– Не приучен болтать. Болтунов и без меня хватало. Болтуны погубили маму. Инициаторы, подписанты. Я-то после следствия и отсидки, как ты знаешь, предубежден против каких бы то ни было подписей. Подпись поставил – дьявол тут. Не то у мамы твоей. Чуть что, подпись! Пожалуйста! Сколько протестов она наподписывала по наводкам Плетнёва. И обращение в Комиссию ООН по правам человека, и о внесудебных политических преследованиях, и по поводу Чехословакии, и по поводу Амальрика, и по поводу Буковского, Плюща, Любарского… Наваляла протест против присоединения СССР к Бернской конвенции по охране авторских прав. Нагрозила с три короба – подорвать конвенцию, развалить конвенцию… Кричала: «Надо бороться с ужасными последствиями этого ужасного закона!» Лючия бывала неукротима. И это тоже использовал Плетнёв.

– В каком смысле использовал? Втягивал ее в подписантство?

– Ну и это, подписывать протестные письма. Пока жила в СССР, еще был какой-то страх. А уехала – и потеряла представление… Людям Запада очень трудно объяснить, о чем речь. Поглядеть их глазами: ну, что такого случилось? На Красной площади состоялась демонстрация семи человек? В Западной Европе в том же шестьдесят восьмом были многотысячные толпы на площадях. Вы с Люкой попали в демонстрацию в Париже, помнишь? Где газами вас травили? Какие побоища были на площадях в США! Когда шли демонстрации против вьетнамской войны. А тут каких-то семь человек просидели на Красной площади двенадцать минут. Без газов. Большое дело, глазами-то иностранцев, посуди. И только понимающий понимает, что те семеро за эти минуты пошли в тюрьму, получили психушки и лагеря. То же самое с подписями. Вроде большое ли дело – шестьдесят человек поставили подписи в защиту арестованных. Бабушка твоя сказала бы – агицен паровоз! А они себе жизни позагубляли, подписанты.

– Я студентам это и говорю. Эти люди спасли честь интеллигенции, как в Италии одиннадцать профессоров, когда отказались присягнуть Муссолини. Принять причастие буйвола.

– И все-таки твоя мама совершенно напрасно поставила подпись под письмом в защиту Бабицкого, Дремлюги, Делоне. Лучше бы продолжала заниматься, хорошо законспирировавшись, тем, чем действительно помогала делу. Публикациями. Через нее прошла записка Сахарова генсеку Брежневу. Через нее проходила «Хроника текущих событий». Вот в чем она сильна была, твоя мама. Умела организовывать публикации в переводе, в заграничной печати. Находить для публикаций место. Правильное. Чтобы и не в сфере влияния агентуры ГБ, и не в сфере ЦРУ. Люкочка ведь и от тех старалась держаться подальше. И правильно. От церэушных банок с пауками, таких как «Радио Свобода». В отличие от твоего Плетнёва.

– Ну, с пауками… Ты очень резок, Ульрих. Я к «Свободе» отношусь хорошо. И финансирует их Конгресс…

– После семьдесят первого, после начала детанта. А до того финансировало ЦРУ.

– Хорошо. Я плохо разбираюсь в этих тонкостях. «Немецкая волна», по-твоему, сильно отличается?

– «Немецкая волна» не только по-моему сильно отличается, а это вообще орган правительства Германии. В то время как «Свобода» изначально – именно ЦРУ. Там были в основном энтээсовцы. Так вот о подписях. Тогда, в шестьдесят восьмом. Она подписалась «Л. Зиман». Кому надо, те немедленно поняли, кто это – Л. Зиман. Люка подвела главных заложников – родителей. Загубила их надежду выехать к ней в Швейцарию. И, думаю, разозлила советские спецслужбы. А еще создала себе угрозу для жизни. А отчего все это? Оттого что с раннего детства! Куда Лёдик Плетнёв, туда и она! А Плетнёв ведь знал, что Люка в опасности. Знал. Одного меня они так ни о чем и не известили!

– Ульрих, паранойя, о чем тебя не известили?

– Да о том, что составляло для нее главный риск.

– Да что ты имеешь в виду? Ты твердишь: угроза жизни. Но Контора не убивала же за подписи, Ульрих, милый.

– Да не в подписях дело, Вика, не о том.

– А о чем? Я не понимаю… Из тебя щипцами тянуть… Расскажи, Ульрих.

– Ну, я расскажу, но не сейчас, под дождем. Пойдем к машине. Пора в Аванш уже. Я тебя обязательно просвещу при случае.

– Ничего себе «при случае». Нет, дорогой, извини, случай наш сейчас и здесь. Давай сейчас же и просвещай.

– Хорошо. Это шло по нарастающей. Сначала она просто ностальгировала. Жалела о многом оставленном. Что Таганки не видит. Театра Таганского. Сима кое-что рисовал для Таганки, сотрудничал с Боровским. Боровский у него в Киеве учился. У всех Жалусских к Таганке было особое отношение. И вот Люке жутко хотелось снова хоть разок посмотреть какой-нибудь спектакль. Кино хотя и редко, но кино до нас доходило. Мы видели и лучшее – «Белорусский вокзал», «Жил певчий дрозд». Люка ради этих фильмов ходила в Общество дружбы «Франция – СССР». Членом не состояла, но посещала. Ради кино, понятно ради чего.

– Да, я тоже скучал по кино. Только я, наоборот, в Москве. Я в Москве ради кино в посольство Франции постоянно ездил. И студентов своих проводил. Они развязывали уши шапок, отклячивали челюсть, шли мимо милиции с дебильным видом. И получались иностранцы. «Американского дядюшку», свежего Годара… И почему-то «Репетицию оркестра» тоже у французов.

– Ну, то французское посольство, а то советское. Люка, естественно, в посольство-то советское ногой не ступала. Кино вертели в Обществе дружбы.

– А чем Общество дружбы лучше?

– Тем, что тоже советская похлебка, но все-таки пополам с чем-то французским. Так вот, мне казалось естественным, что она ходила встречаться со всеми приезжавшими. С туристами, командировочными. В темноте, по вечерам, когда им удавалось удрать от своих стукачей. Они рассказывали, что происходит. Какие фильмы запрещают. «Проверка на дорогах» Германа попала под запрет. «Долгие проводы» Муратовой. С тех пор лежат. Множество написанных вещей не проходит цензуру. Сейчас еще хуже.

Ну вот. Мама бралась все это непечатное передавать в издательства. Рулил этим движением с той стороны знаешь кто? Плетнёв. А мне об этой опасной контрабанде знаешь сколько было известно? Нисколько. Она Плетнёва слушалась куда охотнее, чем меня. И уж точно меня не посвящали в самую опасную задумку. Я подозреваю… но у меня доказательств нет… что они замыслили помогать людям бежать. Решили устраивать побеги. Первый же опыт ее и сгубил. Вернее говоря, второй. Первый просто не состоялся. Они, по-видимому, хотели организовать побег кому-то из Таганского театра…

– Который сто раз собирался и не приехал.

– Который не приехал, именно. В Болгарии отыграл, а Францию им отменили. По официальной версии, с главным актером неладное случилось. С маминым любимцем. То ли он от пьянства на ногах не стоял, то ли под суд его отдали за какие-то концерты.

– Он не только мамин был любимец. И ты знал бы, Ульрих, что были у него за похороны… Я был на них…

– Воображаю. Но не в этом совершенно сейчас дело. Я лично думаю, что дело в другом: вероятно, открылось, что кто-то из них планировал сделать ноги. Потому и театр из Болгарии завернули. Не повидалась Люка с отцом. Семен только Болгарию увидел, Францию не увидел. Зато она еще полгода прожила. А потом приехала та самая троица, которую Лючия повезла в Испанию.

Ульрих замолчал и остальное думал уже беззвучно, глядя, как у носка прорезиненного сапога две оттаивающие лягушки сползаются для бракосочетания.

Вот так ползал в мыслях и Вика, зацепившись взглядом за сетку с запачканным буклетом и мятым пластиковым стаканом. Под иллюминатором в радужном круге отражался самолетик на свежем облаке, напоминая пацифик. Версия Ульриха о помощи невозвращенцам – отчаянная, логичная, в духе обычной Ульриховой конспирологии, – не доказана. А вот нюанс, что театр был не где-нибудь, а в Болгарии, обсуждавшийся тогда с Ульрихом, ныне, после звонка агентши, озаряется новым светом.

Ныне ко мне по облакам скользит контрабанда из прошлого, дедом недосланная. Оттаивают, как пробуждающиеся лягушки, мерзлые слова.

– Подстроили! Подстроили! Аварию спровоцировали! Хотели и убили! – кричал Ульрих.

А Виктор думал: ох, боюсь, мама сама вполне могла потерять управление. Когда ее правое колесо (как знать, что там летело навстречу?) зависло над пустотой, она не сумела вывернуть руль. Она же только во Франции водить научилась. Ей поначалу было некуда даже и ездить-то. Редакция находилась от дома метрах в трехстах. Ульрих учил вождению жену в Нормандии у моря, где свободней дороги. Вика дико нервничал в этой Нормандии и из-за маминого опасного занятия, и из-за снившихся мертвецов, макабрической экзотики, кровавых песков на месте высадки союзников, зыбучих песков в Мон-Сен-Мишель. Слава богу, переехали потом в Шербур. В Шербуре Вика смог спокойно гулять следом за мамой и Ульрихом по чудному, плотному, похожему на юрмальский песку.

Люка сдала на права без проблем. Но на практике проблемы у нее были. В основном с парковкой. В день, когда десятилетний Вика в очередной раз вступил в собачье дерьмо, галантный прохожий, тронутый Люкиным нежным личиком и отчаянным ее сопением, сел за руль ее машины, впарковал автомобиль в узчайшую щель в «гребенке». А в машине сидел Вика обделанный. Тут-то благодетеля – не смог выдержать, бедняга – под конец парковки и вытошнило на соседнюю машину в приоткрытую дверцу.

Пошли лирические воспоминания, кончились блевотиной. Это самолет попал в грозовое облако и болтается. Стюарды скользят с выражением на лицах – только не попасть глазами тебе в глаза.

Да… а все-таки – сунутые нищим бумаги? Ознакомиться и выкинуть.

Несмотря на турбулентность, Вика привстал и потянулся к шляпному отделению.

Точно, ксерокопия с машинописи. Неровный край. Оформили художественно, ничего не скажешь.

С первой страницы беседа рвет в карьер, открываясь многоточием:

…когда, Сим, я ездил с «Линией огня» в Германию в позапрошлом…

С этой же первой строки у Вики саднит в ушах и выше желудка. Он отводит глаза, смотрит на правого соседа с его газетой платных объявлений – предлагают уроки этикета, увлажняющий крем против мимических морщин, шланг садовый, – затем откидывает столик впередистоящего кресла, беспомощно оглядывается и втягивает воздух в нос.

Тут плакать бы или кричать. И то и другое неуместно. Знаете, простонал Вика, начинаю я несколько притомляться от этих фокусов. Немножечко вообще-то, честно, их становится много на одного. Единственный известный выход – прочесть самому себе лекцию и сформулировать по пунктам главное. Усмирю эмоцию и, может быть, перестану хотеть рыдать. Объяснение странным фактам мы с Ватсоном обязательно отыщем. Кто у меня Ватсон? Ладно, ежели у меня никого нету, тогда пускай за Ватсона буду тоже я.

Я с какого времени? Я с прошлого года, с июля. Маршак тогда умер. Гроб стоял здесь, в конференц-зале. Он бы, конечно, удивился, если был бы жив: хотел лежать в Колонном. Осиротевший Твардовский, потерявший в Маршаке родного отца, выкинул номер. Пьяный вышел на площадь Маяковского и стал нецензурно ругать памятник и кричать, что его пора скинуть, а вместо него поставить памятник Твардовскому самому. Грозил Маяковскому кулаками и плевал в него. Его отвезли в вытрезвитель и, кажется, здорово натурзучили, не зная, что он – сам пан Твардовский.

Раскрытый на столике текст содержит никогда не виденную и ниоткуда не могущую взяться и тем не менее абсолютно реальную стенограмму разговора покойного деда, Семена Наумовича Жалусского, с Владимиром Николаевичем Плетнёвым.

Может, кто-то, как иногда делает Виктор, фантазируя, за них сочиняет? Откуда взялось? Кто подсунул? Не способны же на это болгарчики!

…дотащиться не чаял. От Краснопресненской уже ничего. А вот Садовое завалено, не переход, а переплыв. Что они, в первый раз снег видят? Ну ты подумай. Брали бы уж пример, что ли, с немцев. В Берлине и в сорок шестом фрицы подметали снег. Вот так брали и подметали веничком. А уж когда я ездил с выступлениями в Германию, в позапрошлом…

Разговор спечатан, чувствуется, со звукопленки. С корявостями и повторами, с мычанием. Дата? Ну, через два года после поездки Лёдика в Германию, а Плетнёв был в составе делегации Союза писателей в шестьдесят третьем… Или в шестьдесят четвертом? Нет, в третьем. То есть запись – это шестьдесят пятый год.

Говорит сейчас, заплетаясь языком, Лёдик. Лёдик, конечно, пьян. Впрочем, он пьян бывал постоянно в те времена. Особенно в дни наездов из Киева в Первопрестольную. Пьян или сильно весел. Мастерский текст, с психологической деталировкой. Если подделка – кому под силу подобную подделку слепить?

Нет. Никому. Настоящее. Звукозапись, расшифрованная и распечатанная в КГБ! Расшифровка прослушивания!

Вдобавок ясно, где так чудно мог записать разговор кагэбэшный аппаратик, хотя страница и не передает клацание вилок, возгласы со столов, а передает шумы и звуки только через пробелы и «нрзб». Но это ресторан, и, конечно, ЦДЛ. Если в конференц-зале панихида Маршака, то что, как не ЦДЛ? Дед и Лёдик регулярно там бывали, наезжая в Москву в редакции. В первую очередь они шли к Твардовскому в «Новый мир». А потом в ЦДЛ. Дедик-Лёдик, естественно, не посещали в Москве ни рестораны для иностранцев («Националь»), ни кабаки для подпольных богатеев («Якорь», «София»). Радость ли нарываться на унижения, на непускающих швейцаров, совать им деньги в обшитый галунами карман? Ведь Лёдик с дедиком имели пропуска, открывавшие дорогу в процветающий мир: в Центральный дом литераторов на Воровского и в писательский квартал, где и кооперативные дома, и детский сад, и школа своя, и поликлиника, которая тогда еще была, до возведения бурштейновского корпуса, на нижнем этаже номера четыре по Черняховского, и напротив находилось ателье, где шили шапки пыжиковые, пальто ратиновые маренго, костюмы для приемов и – по особому постановлению секретариата Литфонда – шубы, причем для писательских супруг отпускались каракулевые хребтики, а для вдов – цигейковые лапки, лисьи душки, черева.

Ну. Писательский ресторан. Магнитофончики под каждым столом. И даже в обшивке дубовой олсуфьевской гостиной, спроектированной для церемоний масонской ложи, где на винтовой лестнице гаситель свободолюбия Александр Третий сломал в свое время ногу. И даже в перилах. Дочь Олсуфьева едва поверила, когда Вика (работали на одной кафедре в Генуе) ей про эту роскошь и этот кагэбэшный шпионаж говорил. Она так впечатлилась, что пришла и на лекцию Виктора, где он рассказывал студентам, как за советскими гражданами шпионят, как шпионят повсюду, а особенно в клубах творческой интеллигенции: во времена Булгакова – в ресторане на Бульварном, где фляки господарские, судак по-польски, балык под локотком; в пятидесятые годы прослушивали «Коктейль-холл» на Горького, в шестидесятые – «Софию» на Маяковке, в семидесятые – «Русскую избу».

В начале разговора кратко было про Твардовского, что он-де «заболевает не ко времени». И точно, помнит Виктор, так дед и бабушка выражались, чтобы сказать – рухает в штопорный запой. Обычно они говорили это о Лёдике.

…Когда я был с выступлениями два года назад в Германии… Боялся подвести людей, я даже тебе не говорил. Ну, теперь снимки в надежном месте. Говорить можно. Ну в общем… Одни такие людишки, храбрые портняжки, понасобирали где могли свидетельства и фотоснимки, по-настоящему рискуя своей шкурой… Мои знакомые по временам СВАГа. Короче, подпольный музей о памяти (нрзб) августа шестьдесят первого года. Мне показали материалы. Я просто… обалдел просто. Не представляешь впечатление.

– Скажи мне, Лёдик, кто ее строил, стену? Камни кто клал? Наши?

– Да нет… немцы. Я немцев представляю себе, наверно, лучше, чем ты. Ты их помнишь или как военных противников, или как помощников. Они с тобой копали в Дрездене, вытягивали из-под земли картины…

– Лёдик, я их помню по-разному и в разные моменты. Помню, как они меня пленного расстреливали. Хотя больше было наших полицаев тогда.

– У нас в Седьмом отделе они сами были пленными. Так что мы видели их совершенно в другом виде. И после войны еще я видел их три года. Даже очень близко.

– Ну да, понятно.

– Да. Поскольку я в Берлине сидел до июля сорок восьмого.

И каждые полгода обстановка менялась. Англо-американцы перестали здороваться, козырять. В половину мест был доступ только англичанам. В гостиницы там разные. А наше командование тем временем запретило всем нашим на улицу выходить. Со скуки книгу сел писать и уже не со скуки кончил. Я уже просто не мог. Опухал от тошноты в том Карлсхорсте.

– Так по идее, чем вы должны были заниматься, сидя в Карлсхорсте? Сидеть взаперти? И что?

– Ну, курировать культурную власть. Мы набирали работников из антифашистов. Читали списки посаженных. Освобождали из лагерей, если находили в списках знаменитость. Я Фуртвенглера так нашел… Радио им там организовывали, вещание, все такое всякое… И выступали наподобие офицеров связи с новым начальством немецким.

– Значит, новое начальство ты рассмотрел в лицо…

– Можешь мне не завидовать. Ульбрихта рассматривать – то еще удовольствие. Насколько Гротеволь имел приятную, даже красивую интеллигентскую внешность, настолько же противен Ульбрихт. Лысый, с бледным лицом подлеца.

– Ясно. Но ведь все же восстанавливать культуру – благо?

– Начинали вроде во здравие, но пошло такое! Чины НКВД полностью воцарились у нас там. Заняли весь Карлсхорст. Культурную администрацию затиснули в две комнаты. А тут еще, на высоком политическом уровне, западных немцев решили голодом переморить. Весь мир возненавидел нас. Бывшие союзники немцев от нас спасали…

– Немцы восточные своих же братьев западных согласились морить.

– Можно подумать, у нас свои своих не морили. Только у немцев это все было отлажено по-немецки, да. Вот со стеной… Было велено браться за нее в августе. По тревоге. Бац – мобилизовали уйму рядовых партайгеноссе. Представляешь, нормальные люди. Ну, коммунисты, разумеется. Но они тоже люди. Я тоже член партии… Что вытворяли! Отрывали братьев от братьев, матерей от детей. Ставили оцепление. Живое. И это оцепление торчало, пока весь Западный Берлин не окружился бетонной стеной. Первую стену сложили наскоро из шлакоблоков, зато вторую строили уже с прицелом на века или хотя бы на десятилетия, (нрзб) и бетонную. И сейчас еще достраивают.

– И, я слышал, там (нрзб) установлены самострелы?

– Да, самострелы М-70, стреляют металлическими кубиками с гранями по полсантиметра. В каждом заряде сто десять. За год застреливают полтысячи человек.

– Так много?

– Мне Вольф Бирман говорил. Я сам не знаю.

– Я слышал по «Немецкой волне», ГДР продает федеративным немцам шесть тысяч человек в год.

– Не знаю, если ты слышал, правда, чего, не думаю, у них не сильно разгуляешься боятся (нрзб)…

– Еще я что помню из (нрзб) передачи. В Западном Берлине с изнанки стены прикрепляют кресты с именами: Ганс… Фриц и Фрида… Эмма… Имеется очень редкая хроника – те проволоку мотают, а какие-то люди прямо под их руки, под проволоку бегут. Там уже полно, не переливай. Двадцать годков не видался я с ними.

– Да, тебя же не включили в делегацию в Дрезденку? Картины отдавать?

– Меня не включили. Включили государственного надзирателя Рототаева. И тетку из трофейной бригады – майоршу Соколову. Ну, ее сделали майоршей в два дня, дали звезду, пошили шинель и послали к нам в Дрезден. Я прекрасно помню, как мы с нею знакомились. Представь, на набережной возле оперы тогда цвела азалия.

– После бомбежки и пожара?

– Единственная уцелевшая. В городе вообще растений не было. Так вот мы у той азалии и познакомились. Мадам Соколова сказала мне, что прибыла в мягком вагоне из Москвы. Она вела себя кокетливо. Ее там покормили солдаты, боже, как она с ужимками с ними общалась, а потом написала, что «отведывала у полевой кухни крутых солдатских котлет с макаронами». Вообще записывала разные красоты в блокнот для будущего эссе. А вечер был очень теплый. Ходил шарманщик с макакой. Макака убежала из сгоревшего зоо. Но вообще она была вполне общительная.

– Макака?

– Наталья Соколова. Ты пьян уже, Лёдь, тебе хватит. Потом у меня была переписка с этой Соколовой.

– Предлагаю выпить за прекрасную даму. Вернее, за прекрасных дам. Не одна ведь Соколова, как я помню, тебе в Дрездене скрашивала досуг.

– Твое здоровье. А вот на ту тему, извини, я не хочу говорить.

– Лере ты не рассказывал? Про Георгу?

– Нет, Лере не рассказывал. И узнать Лере про Георгу неоткуда, если только ты не протреплешься. Ты единственный очевидец.

– Ну, единственный… Когда тебя там пропесочивали, сколько народу было…

– Лёдик, ну не надо же. Сказал, не хочу. Твое здоровье. Так мы не про даму, а про стену же.

– Да, про стену. Я считаю, нечего гадать, кому из них эта вавилонская, психотическая задумка примерещилась. Хрущеву или Ульбрихту. Можно еще один салатик попросить и нарезку? Да, спасибо, телятину мы в меню видели, но нет вот, нарезка и два бутерброда с килечкой.

– А что там будет выставлено?

– Где?

– В музее в подпольном.

– А. Преимущественно фотографии. Выпрыгивают из окон, выбрасывают детей и какую-то старуху.

– Как так – выбрасывают?

– Ну, выбросили. Пожарники западного сектора стоят с простынями с растянутыми. А лица у гэдээровских пограничников! Полные злобы, ненависти, тупости. Подумай, сами немцы против немцев. Не отпускали бежать своих же братьев к их общим бабушкам. Мне рассказали, один – молодой там парень, лет двадцать – пожалел какого-то малыша. Малыша разлучили с родителями. Ну, он для ребенка растянул колючую проволоку, чтобы тот провильнул. Тут его и застукало начальство. Сфотографирован тот момент.

– И что с парнем?

– С которым? Ну откуда мне знать. Под суд, конечно. Там не сказано, как с ним поступили. Лица людей в окнах. В замуровываемых. Последний раз глядят на то, на что смотрели всю жизнь, – на улицу, газетный киоск… Сейчас в середине города. Да, налей, да… В середине, там бульдозерами проутюжена в четыреста метров полоса пустая.

На полосе – крапива, крысы. Извините, можно вас на минутку? Понимаю, тогда подойдите все-таки, не забудьте, мы пока посидим. На полосе огроменные кролики.

…Да, подумал Вика, недавно видел в Берлине памятник на КПП с этими кроликами, сто двадцать их силуэтов из металла, мечутся по этой страшной памяти, по полосе.