Текст книги "Цвингер"

В России спецслужбы крепли. Пора было убирать и бумаги и Ватрухина. Именно тогда убили Галину Старовойтову, призывавшую провести люстрацию и запретить государственную службу сотрудникам бывшего КГБ.

Границы не очень сторожили. Серафиму удалось уехать без приключений. Жить, правда, ему с тех пор приходится под чужим именем.

Понадобилось еще шесть лет на расшифровку, перепроверку. Первый опус, отредактированный и составленный литературно-архивным агентством Бэра, вышел в Англии и США в сентябре прошлого года под названием «Щит и меч».

Тайн разведки там не было: англичане не дали Бэру допусков. И все-таки детали! Чего стоили детали! Например, сломать Рудольфу Нурееву одну, а лучше обе ноги! Перед такими прожектами Конторы меркнут подозрения самого танцовщика, которому казалось, что на премьере «Спящей красавицы» в шестьдесят первом году сцена парижской Оперы была посыпана битым стеклом.

Или о том, как академик Арбатов (агентурная кличка «Василий») вербовал Сайруса Вэнса, будущего госсекретаря в администрации Картера. Вербовал-вербовал, так и не завербовал. Однако квитанцию на двести долларов, которые академик якобы потратил на вербовку Вэнса, в Ясеневе бережно подшили.

Дело другого академика, Примакова, Ватрухин в руках держал, но переписать не успел – помнит только, что кличка была у него «Максим».

Все это не говорить, сократить. Что-нибудь одно. Если ляжет в тему. Может, лучше про тайники. Из документов, опубликованных в издании, явствует, что на территории Северной Америки, Западной Европы, Израиля и Японии заложены многочисленные тайники с оружием, взрывчаткой и шпионским реквизитом. Швейцарская полиция недавно размонтировала один тайник, в газетах сообщение прошло.

Далее рассказать, как «Омнибус» боролся и выиграл тяжбу против англичан. Теперь можно публиковать, не испрашивая британских допусков. Завтра объявим аукцион. В каждой стране одно издательство получит эксклюзивное право публикации.

Концовка – о душевном смысле нашей архивной работы.

Ремесло архивщика – это обогащение руды, то есть деталирование расхожей правды. Нет конца и краю этой работе. Анналы всегда отредактированы победителями. Свидетелей сплошь и рядом вообще не остается. Или те свидетели, которые остались, молчат и мрут, и только давний зафиксированный текст может сказать за них настоящим голосом.

Именно! Разобраться в подробностях – полдела, надо еще уметь хорошо рассказать. Так, чтобы детальная правда сумела перекричать суммарную. Трудная вещь – раскраска черно-белых виньеток. В редких счастливых случаях это умеет литература, умеет кино.

Найденные в Биркенау записки Градовского в пепле подле газовых печей звучали страшно и требовательно: «Дорогой находчик, ищи везде».

Мы находчики.

Ладно, приблизительно вот этим будем чаровать слушателей, сказал себе Виктор. Все продумано… До чего тихо тут. В Германии молчат в поездах. В Италии платок на роток попутчикам набросить невозможно. В первом классе – самый несносный гам. Во втором хотя бы экономят деньги. А в первом, к сожалению, никто не опасается телефонных расходов, все командуют биржевыми операциями и отечески, с плохо скрываемым раздражением журят любовниц.

Нет, не в том дело, что тихо, а это у меня уши заложило в туннеле и еще вдвойне расперло от простуды.

Что у меня тут в руках? Это билет. И интернетовую распечатку зачем-то дал Курц. «19 октября» – напечатано сверху крупно. 19 октября – пушкинский день. Мы дарили училке сувенирную шариковую ручку – перо, выдранное из гуся, на волосяной части красовался жирной черной надпечаткой профиль поэта.

19 октября. Несколько часов не может вылететь из аэропорта Гонконга один из аэробусов Китайских восточных авиалиний, направляющийся во Франкфурт, из-за пробравшейся на борт лайнера крысы. На борту находятся 272 пассажира. В течение двенадцатичасового перелета крыса способна перегрызть электрические кабели и пластиковые тяги в самолете, что может повлечь за собой тяжелые последствия. Внутри самолета рассыпан специальный порошок, на котором крыса должна оставить следы.

Ни фига себе. Это Бэров самолет. У Курца записан номер рейса – выслать машину. Вот Курц и реагирует на новость… Разве не могут привести пинчера? Бэр, стало быть, застрял с крысой? А круглый стол? Вот и славно, и не отделают его, Пушкина нашего, лепажевым стволом, дуэльной дулей, Бэру крыса вставила перо… Крыса – пернатое? Перьевое? Да нет, перо в смысле, как вставили Пушкину… Я сплю?

Дремота все-таки укатала Вику, крутые горки. Голова сползла на грудь, очки с головы. Но тут поезд со скрежетом остановился у кельнского перрона, и, подхватив свой рюкзак, Вика поскакал, чтобы добежать на фоне величественного собора (опять в собор зайти не получится…) в начало очереди на такси.

На радио – через «не могу» – нужно быть веселым. Не подведи, товарищ здоровье! Ну, Вика выдал полный концерт: лучшая наша программа, бум выставки. Шпарил точно по намеченному сценарию.

Дальше пришла за Виктором какая-то стажерка в шнурованных кирзачах. Повела на «Транс Тель». Вальяжный, неподготовленный ведущий, видимо, только что получил в руки сценарий программы. Он отбрасывает тонкой рукой промытые и художественно распрямленные волосы, с профессиональным шиком острит. Он считает, что именно он, а не его приглашенный гость – центр интереса.

Ведущему неохота распространяться о Ватрухине, поскольку он не успел прочесть ни строки о личности бывшего майора. Поэтому для начала в передачу впихивают короткий фильм о перебежчиках. Виктор вяло внимает закадровому голосу. Мелькнул на киноэкране сам Ватрухин: мелкий, усатый, в очках с затемненными стеклами, со строгим лицом. За спиной у него архивные стеллажи с приставленной к верхней полке стремянкой. Живого Серафима привозить на передачу все-таки побоялись. А может быть, побоялся он сам.

Наконец дают слово Виктору:

– Ватрухин учел ошибки предшественников на скользкой стезе перебежчика. Прекрасно понимая, что сведения, которыми он располагает, не представляют оперативного интереса…

– Почему? – немедленно перебивает его, взвизгнув, ведущий, на что угодно готовый, чтобы отобрать микрофон.

– Да потому, что сведения, представляющие оперативный интерес, никто не сдает в архив! С ними работают, ну, оперативничают. Ватрухин сделал упор на объем и документирование информации. Хорошо систематизированный архив способен заполнить лакуны в досье западных разведок: подтвердить или опровергнуть имеющиеся данные.

Ведущий снова перебивает, и, надо отметить, хоть не готовился, но в тему:

– Я беседовал с историками. Эти документы вызывают ажиотаж. А вот меня смущает, что у вас нет оригиналов. Все переписано от руки…

– Если копия снабжена архивными шифрами и прочими реквизитами (имена, должности, даты), она поддается проверке по контенту. Фальсифицировать досье такого объема, как ватрухинское, чрезвычайно трудно.

– Но все-таки возможно?

– Ну, в общем, все возможно, – помявшись, соглашается Виктор.

– А значит, тень сомнения будет всегда сопровождать эти документы.

– Знаете, фальсификатов столь масштабного объема в мире не оприходовано. Но я согласен с вами, в архивном деле первый вопрос: видел ли кто оригинал? И, исходя из формального параметра, если оригиналы недоступны… Ну хорошо. Примем для абсурда, что все это выдумал какой-то грандиозный надувала. Тем более эти бумаги станут настоящим кладезем для развлекательных программ, детективов, для кино.

Ведущий-красотун, хотя и импровизирует, но правильные задает вопросы. Новая острая реплика:

– Мы извиняемся перед нашими телезрителями за то, что обещанное участие Ватрухина отменено из соображений безопасности. Кстати, Зиман, а ведь вас это тоже касается. Не боитесь мести советских спецслужб? Нам известно, что нередко жизни любознательных журналистов угрожают. Документы эти выкрадены из архивов российского госдепа. Мы знаем, что в России угрожают и политикам. Вспомним относительно недавний случай с убийством Галины Старовойтовой. А что, если документы Ватрухина еще не потеряли актуальность? Ведь в истории разведки «мертвый хватает живого»?

– То есть вы имеете в виду, мне или «Омнибусу» могут угрожать?

– А вам еще не угрожали? С вами, Зиман, ничего не происходит необычного?

– Нет… то есть, может быть, происходит, но, по-моему, Контора тут ни при чем.

– А вы уверены, что знаете, чем занимается Контора?

С ответом на этот вопрос Виктор замешкался, приготовился чихнуть, зашарил по столу в поисках платков, стащил очки и замахнулся на бутылку минералки. Ведущий панически вдавил аварийную кнопку, и обливание Виктора холодным душем происходило уже off air.

Пускай мокрый, но Виктор отбомбился! Осталась только съемка к столетию Плетнёва. Поверить невозможно – Лёде сто лет… Простуженный, мокрый, спешащий, но как же Виктор может не пойти, если снимается программа памяти Лёдика!

А костюм ничего, по дороге просохнет небось.

…Напрасные мечты. Покуда Вика мчался на место съемки, пробегая мимо исторгающих пар бассейнов, где прыгали голые люди, вопя по-русски, хляби разверзлись, и он до того дополнительно вымок (а зонт оставил на радио), что история с купанием в минералке перестала иметь вообще какое бы то ни было значение.

В нижнем этаже городской водокачки – что в этом городе, кроме воды? – в тесных стенах из необработанного кирпича, под сиянием софитов уже сидели Федора и Глецер: обоим по восемьдесят с гаком, оба работали на радио во времена Бото Кирша, Лёдика, мамы, диссидентства. У них лица белые, без цвета. У Федоры волосы такие же бесцветные и непрочесанные, а у Глецера никаких волос уже нет. Одежда вся в серо-светлых и серо-бежевых тонах, немаркая и по стилю «аккуратно спортивная». Это, собственно, и есть опознавательный стиль небогатых и давно выехавших на Запад русских.

– Сидим, вспоминаем, как работалось на «Немецкой волне» в исторические времена.

– Когда мы тут жили без выходных.

– А почему без выходных? Расскажите, пожалуйста, подробнее!

– Потому что главные эфиры на Союз шли по субботам и воскресеньям. Народ в СССР выезжал на дачи. Глушили больше в городах. За городом было слышнее. Поэтому по выходным у нас было главное вещание.

– О, помню эти муки, – вступает Виктор. – Сидели, настраивали приемники. То на тридцать один, то на двадцать пять…

– Надо было покупать «Сакту» рижскую, она автоматически выводила на девятнадцать! Да, наши передатчики постоянно меняли частоту, уходя от глушилок. Вы бегали за нами по частотам, поэтому главные новости мы говорили сразу, в первые несколько минут, чтобы дошли до всех. А потом начинали читать самиздатские произведения и тут уж скакали с волны на волну. Это был цирк! «Немецкая волна» специализировалась на подаче с голоса хорошей литературы. Мы в 1974 году прочли весь «ГУЛАГ».

– В бабушкину «Спидолу» попала молния, как раз когда мы слушали этот ваш «Подвиг»!

– Но это раньше. Когда, Федя? Летом шестьдесят седьмого?

На столе то и дело сменялись стаканчики «Кёльша».

– А что происходит на радио сейчас? Слушают вас еще? Цензуры в России ведь теперь уже нету. Что говорит ваш сын? Он ведь вроде ведет радиоколонку?

– Говорит, что Корнелия Рабитц делает что может, но не так уж много может. А про «нет цензуры» все не так просто. Радиостанции в России, говорит мой Даня, побаиваются нас ретранслировать. А начальство объявило: в России цензуры нет больше, ну и половину бюджета – долой. Новые свободные времена! Боюсь, отменят полностью устное вещание. Всю информацию выложат на русском языке просто в интернет. Вот тогда наших детей повыгонят. Свои затраты сведут к нулю, пить будут по горло, денег будет по мешку!

– Извините, мы собирались здесь о Плетнёве говорить, – попытался ввести разговор в русло Виктор.

Времени-то мало. Ему через полчаса-час обратно ехать, а эти пращуры то о насущных, то о незапамятных проблемах судачат.

– Нет, – замахали тут киношники, которые прибыли из России снимать стариковский обед. Он оператор, она режиссер, оба негромкие, вдумчивые. Они как раз направили на Федору, отпахнув настежь дверь сортира, еще одну дополнительную лампу. – Пожалуйста, говорите, не думая о камере, свободно, все, что приходит в голову. Нарезку о Плетнёве мы сами настрижем. Хотим набрать материал. Нам все интересно.

Вика вздохнул.

Федора и Глецер со своими очередными запотевшими стаканчиками радовались жизни, как дети. Воспоминания до того их разманежили, что наслаждение просто физически исходило от старичков и, как пьяное пиво, переливалось в Вику. Он то и дело мотался в уборную, но хотя жидкость и выливалась, а также вытекали безостановочно сопли, но внутри нечто нежное, давнее и праведное струилось, переливалось и булькало, и явно не сопли и не моча. Эликсир благой памяти? – попытался угадать Вика. В общем, было очевидно, что он со старичками тоже рассиропливается. Вот сидят, вот вспоминают, живехонькие, живые! Понятно, это уже не повторится… Они любили Лёдю. Они любили и знали маму. И Виктор, заказавший себе третью порцию «Кёльша», взял да и выбросил из головы, что по идее должен уже сидеть во Франкфурте на выступлении Бэра.

Вспоминали с бору по сосенке. Кто что мог, то и выпаливал о Лёдике.

– А почему он гастролировал у вас, хотя был в штате на «Свободе»?

– Они давали совмещать, входили в положение.

– Обольстительный бонвиван. Время терял щедро-щедро. Думал жить вечно. А умер в шестьдесят семь, мальчишкой.

– Мы с Олегом были младше его, но он такой был моложавый, веселый, что до конца он кому угодно мальчишкой казался.

– А выработка за жизнь получилась, скажем прямо, куцеватая. Один короткий роман удачный, второй не так чтоб удачный, десяток очерков, чуть-чуть сценариев.

– И пять, вроде, повестей. И около шестидесяти скриптов для радио.

– Все потому что талант – это и дисциплина. А Лёдик как доедет до писательского Дома творчества, так и одна и та же песенка: «Бешеная работа не получается. Куда уж работать, когда небо безоблачно, солнце светит вовсю и море гладкое, тихое и теплое».

– Да, кстати, как во Францию переехал, стал писать ходульно. Правда, Олег? В стиле: «Раньше я видел мир, как советский писатель, зажатый, а сейчас могу видеть, что хочу, читать, что хочу».

– Наши воспоминания, ну, о последнем времени, когда он у нас подрабатывал, вам как реконструкторам ничего полезного не сулят.

– Не называйте реконструкторами, – оторвался от камеры молодой оператор. – «Реконы» совсем другое значат. Это люди, которые занимаются не тем.

– А чем занимаются реконструкторы?

– Чем? Я как раз о них снимал сюжет. Читал их сайты, встречался. Сайты у них – с ума сойдешь. На хоум-пейдже девиз: «Кто в танковом бою не бывал, красоты не видал».

– Так что они делают, реконы?

– Устраивают костюмные мизансцены и мистерии. С интригой. В основном виртуально в интернете. «Зима в Сталинграде». Ну вот вам их афишка.

– Дай, дай сюда. «На Великую Отечественную! От экрана ноутбука – за башенный прицел, в перекрестие которого уже вползает бронированная туша “Тигра”. Из танкового симулятора – в боевое отделение реального танка, будь то прославленный “расейняйский” КВ, в одиночку остановивший целую танковую-группу вермахта, ленд-лизовский “Валентайн”, серийный Т-34 или самодельный одесский эрзац-танк на тракторном шасси, вошедший в историю как НИ – “На испуг!”».

– Во-во. Сидишь себе дома в кресле, жмешь на кнопки. Все понарошку. Для начала ты подписываешь, что принял правило: «Ни шагу назад». «Вам придется пользоваться только этим правилом, перед вами будут полчища фашистов, и судьба страны будет зависеть только от вас».

– «Ни шагу назад»! Сучьи дети! Их бы к нам во время Гжатской операции. А интересно, есть ли у них там в компьютере «Смерш»? – распаляется Глецер. – Есть ли у них проверки? После боя смершевцы нас вызывали показывать оружие. В принципе, если нестреляное – самого к стене.

– А по правде сказать, мало кто знает, случалось, во время боя полсостава не стреляло. Ведь не знаешь, в кого попадешь, – задумчиво продолжила за Глецером Федора. – Тоже и если возьмут в плен – лучше на себе иметь нестреляное. Конечно, не в моем собственном случае. На истребителях как не стрелять.

– Она летчица, летала с Коккинаки, – откомментировал Виктор в камеру.

– Штрафные батальоны в компьютере есть? – не унимался Глецер.

– Кстати, о чем вот хочу сказать, – перебила Глецера Федора, – знаете, что идею штрафного батальона Сталин перенял у Гитлера вместе со словом «штраф»?

– Как не знать! А Гитлер сколько всего у Сталина скопировал! Комиссаров в ротах! В каждое отделение в вермахте… Поглядели на нас и начали направлять представителей СД. Заградотряды Гитлер тоже передрал с нашего примера. В западных армиях было нормальное человеческое убеждение, что у любого страдания есть предел, после которого не стыдно и в плен сдаться…

– При чем тут западные армии. Армия демократической страны не может драться с таким ожесточением, как армия диктатора, – сказал оператор. – Еще я ходил и смотрел реконструкции в реале.

– В чем?

– Ну, уже не в компьютере. На поле. Инсценированные сражения. Выедут на поле и стреляют.

– На потешных играх не пострелять! Дурацкое дело нехитрое.

– Потешные были при Петре.

– На петровских потешных войнах стреляли по-настоящему и рубили друг друга истово. Нет, теперь, насколько знаю я, стреляют не по-всамделишному. Они, фишка в другом, воскрешают антураж. Добровольно прутся в мерзлые сугробы, – рассказывал оператор.

– Я вчера обедал с одним денежным мешком, – сказал Виктор. – Любит риск, однако чтобы риск был в комплекте с комфортом. Всего за пару миллионов долларов дотопал по снегу на Южный полюс, а над ним низко плыл в воздухе вертолет с коньяком «Мартель».

– Миллионы! А и за игры настоящие, поучаствовать, знаете, сколько платить надо? – продолжал оператор. Видно, не на шутку захвачен этим материалом. – По миллиону рублей. Это на доллары получается тридцать тыщ.

– И тоже вертолет с коньяком?

– Ну, вертолеты тоже задействованы, само собой. Для съемки сверху. Потом они монтируют фильмы. Меня звали оператором, платят будь здоров.

– Вот интересно, в ходе игрушечной войны схлопотать неигрушечную плюху по жопе от какого-нибудь злобного психа. Викингом одетого, в сбруе.

– Думаю, случается. Эти игры теперь заняли место дворовых разборок. До кровянки. Только у них не викинги. У них преимущественно эсэсовцы. Или, скажем, казачьи сотни.

Виктор на минуту оклемывается. Совершенно ясно, что происходит. На пленку пишут пьяное старческое словоблудие. Болтовню оператора. Когда ж хоть слово о Лёдике? Глецер явно перебрал и на спокойные рассказы теперь негоден. Он годен только вскрикивать, поднимая пиво: «Да будет он вечно в нашей памяти, омэйн!»

Вика заводит глаза вверх и вправо, сосредоточивается, и… о! Вдруг Лёдик, как живой, как на снившейся телепередаче, выходит к нему из загашника мыслей. И не один, а с Жалусским.

– Я хочу сказать о кино… Эта парочка, Плетнёв и Жалусский, хоть Плетнёв был важный классик, любила устраивать розыгрыши. Очень много и с удовольствием дурачились и хохмили. Сняли, у меня есть, любительское пародийное кино «Роман и Ева». Это капустник. Смеялись над официозом Союза писателей. Прилепливались к веселой жизни киношников. Торчали в Одессе на съемках фильма «Поезд в далекий август»…

– Где Иосиф Бродский играл первого секретаря горкома Одессы Наума Гуревича в средних и длинных планах, а с крупных планов его потом срезали, поскольку он предатель Родины, на крупных планах пересняли другого актера, – вставила режиссерша. – Мы когда Бродского в документальном фильме в Венеции снимали, он нам об этом во всех подробностях рассказал.

– Да, на съемках Лёдик с Бродским подружились. Когда Лёдик стал тоже отщепенцем, он хотел с Бродским повстречаться, но не успел.

– Ты знаешь, Витя, хоть Лёдик не очень интересно писал в парижский период, но стоит тебе все же взглянуть, мы сохранили одну его вещицу в отрывках. Он получил под нее аванс в начале семьдесят четвертого. Но не дописал ее. После его смерти я положил рукопись в папку с его личным делом, – вдруг возникает Глецер.

– То есть у вас лежит неопубликованная повесть Плетнёва?

– «Повесть московского двора». Текст без конца. Если я правильно помню. Давно это было.

– Для меня это важно. Мне для реконструкции… То есть я не имел в виду реконов… Для реконструкции плетнёвского метатекста. Это нас интересует. Давайте мы вам позвоним по телефону. Вам позвонит наша сотрудница Мирей Робье. Хотя… Ну, в общем, даже если позвонит не Мирей, мы все равно позвоним. Оформим, конечно, конфиденциальность и условия публикации.

– Да я не знаю, зачем возиться с формальностями. Ну не интересуют «Немецкую волну» эти старые обрывки. Я тебе вытащу, Виктор, и просто отдам. Проблема только, что документы упакованы. Даня говорил, сейчас как раз все перевозят в Бонн. Я скажу Дане, чтоб он в Бонне поискал вам эту папку Плетнёва. Даня будет у вас на ярмарке. У него встречи в стендах и на «Мемориале». Даня каждый год бывает во Франкфурте и для «Волны» делает выставочный репортаж и в виде статьи, и в виде записи на радио.

– А я нашла, – радостно вытаскивает что-то Федора. – Захватила, чтобы вас порадовать, осталось от Лёдика. Вроде не издано. Ты это тоже не знаешь, Олег. Это стишок Евтушенко в честь Плетнёва. Думаю, не публиковался. Написан в начале семидесятых прямо перед Лёдикиным выездом из Союза, когда у Лёдика уже возникли серьезные сложности. Особисты посадили Лёдика в самолет и отправили в Киев. Я сама еще жила тогда в Москве. Все происходило у Лили на квартире. Лиля была одна, ее муж как раз снимал фильм о Распутине. Тот фильм, который, вы знаете, положили потом на полку. И Лиля срочно меня вызвонила, чтоб ей не в одиночку с оперативниками говорить. Я позвонила немецким корреспондентам. Под корреспондентов появился вдруг и Евтушенко. Оказался в центре внимания, прочел стих, и вот с тех пор у меня сохраняется этот листик, как ни удивительно.

– Лёдика, выходит, не только в Европу из СССР выдворяли, но даже и внутри Союза, в Киев из Москвы.

– Любили они это занятие, «выдворять». И слово какое ублюдочное использовали!

– Да. Это особистам и посвящено. Видите название? «Посвящается первым читателям этих стихов при перлюстрации».

Вика развернул сложенный вчетверо лист, прыгающая машинопись:

 
Каким вниманьем Ка Гэ Бэ
Вы одарованы в судьбе!
Читатели такие
Так любят вас, что создают
На Украине вам уют
И ни за что вам не дают
Покинуть город Киев.
Вам эмиграция в Москву
Нелегкой стала наяву —
Настолько вас кохают
Там, где великий Днепр течет,
А улетите – в самолет
Обратно вас пихают.
 
 
Чуть вы исчезнете в ночи —
О вас рыдают стукачи
С привязанностью детской.
Письменник милый! Это честь,
Когда такой писатель есть
У нас в стране советской.
 
 
Но как Украйна ни нежна,
Любви дистанция нужна,
Поэтому с любовью
Вас приглашаю прилететь
И славу Киева воспеть
В окопах Подмосковья.
 

– У тебя о нем ребяческая память, Витенька. А у нас память взрослых. Ты одну его сторону помнишь, мы помним другие. С тобой он мог быть нежен. С тобой он мог быть архиоткрыт, – прошамкала Федора.

И, видя бедственное Викино положение, сунула ему розовый носовой платок, пахнущий трамваем, и можно было уловить первичный запах, когда платок еще был свеж, – тогда он пах незнакомым стиральным порошком и чужой глажкой.

Глецер встрепенулся и выдал, похоже, домашнюю заготовку.

– Все же скажу пару слов о «Линии огня». Вот это у него удачно вышло. Ей-богу. Не помпезная, не лгущая повесть. Об окопном быте и о мыслях людей, которые больше года защищали Сталинград. Санград, как тогда выговаривали…

– Санград? А ведь при желании можно искать в этом прононсе смысл, что не «сталинский город», а «святой город»?

– Не знаю. Натянутое объяснение, но может, что-то и есть. Там такая молотилка была, что даже у командующего Чуйкова началась нервная экзема, и он «воевал в белых перчатках» – следом за ним ходила медсестра с тазом марганцовки и с бинтами. Они там больше года протянули. И книга Лёдика все передала с совсем несильным приукрашиванием, почти честно. Фильм тоже отличный был. Фразы из фильма мгновенно в фольклор попали. «Если это можно назвать окапыванием, то – окопались».

– «Я теперь и на Луну смотрю с точки зрения ее пригодности в военном деле», – подхватила Федора.

– «Самое страшное на войне – не снаряды и пули, самое страшное – незнание, куда приложить силы», – завершил терцет Виктор.

Мысли Вики куда-то откатывались, как и положено в пограничном состоянии между недосыпом и обмороком.

– Еще о другом, – заговорил он на камеру, сознательно отворачиваясь от старичков, чтобы в очередной раз не сбили мысль. – Может, это получится нетактично… Скажу, как думаю. При всей своей недюжинности Владимир Плетнёв все же был, как все в СССР, резко выражаясь, проституирующим интеллигентом. Все понимающим, над всем подтрунивающим, не питающим иллюзий ни по поводу правительства, ни по поводу партии. Однако желавшим печататься. И, как и все, не брезговал ни сусальной риторикой, ни идейным грандером. Лишь бы только не слишком. Лишь бы в гомеопатических дозах. В нем было, однако, не гомеопатическое жизнелюбие. Которое ему не простили. Даже ему! Не простили. Уже в пятьдесят шестом году у него начались неприятности. Десталинизация раздражала. Народ любил суровый и строгий военный миф. Тогда и был написан протест Главного политического управления МО СССР в ЦК КПСС о невозможности выхода на экраны кинофильма «Бойцы» по плетнёвской повести «На линии огня». И тогда же Плетнёв, а он еще не успел понять, что геройский плащ превращается в шагреневую кожу, завел себе моду возмущаться в приватном пространстве по довольно простым, естественным поводам. Ну например. Тут выписано.

Что может быть унизительнее (для власти, не для нас!), когда ты вынужден читать, передавать из рук в руки фотокопии, нет, не антисоветчины даже, а, ну допустим, «Других берегов» Набокова – мне под величайшим секретом дали их почитать в Ленинграде – «смотрите не оставляйте в гостинице, носите с собой».

– Это он о Набокове? – вставил Глецер. – Ишь возмущался как, подумать только. А если правду вспомнить, то Лёдик Набокова совсем не любил. Прислал мне такой отзыв про «Дар»: «С муками читал. Действия никакого. Только на двухсотой странице начинается роман. Уебет ли, сомневаюсь…»

– Ну вот, я думал, хоть этот кусок в фильм пойдет, а теперь вы все вырежете, конечно, – бормотнул Вика оператору.

– Ни за что, это лучшее из всего!

Когда хохот утих, продолжили чтение выписанной Виктором цитаты:

Что может быть унизительнее (для власти, не для нас!), когда у тебя с книжной полки забирают Анну Ахматову (ах да, там «Реквием»!), Марину Цветаеву (там же «Лебединый стан»!), Гумилева (он же расстрелян!), даже «Беседы преподобного Серафима Саровского с Мотовиловым» (гм-гм… Не пристало писателю советскому всяких там преподобных читать). У знакомого в портфеле нашли «Мы» Замятина. Он получил два года лагерей.

Федора перебила:

– Тогда за Лёдей и начали следить повсеместно.

– Да, – отозвался Виктор. – Вот я не захватил сюда еще один документ, потому что торопился, теперь жалею. Мне сунули стенограмму подслушанного чекистами разговора Плетнёва с моим дедом Жалусским.

– В каком смысле? Кто сунул, как сунул?

– Не могу ответить. Пока что я и сам не понимаю. И с этой же стенограммой сунули старую рукопись, эссеюшку недописанную. Называется «Фацеция о королеве Елене».

– А вот эту фацецию мы знаем! Он из нее передачу делал! О средневековой девочке, которая мечтала стать королевой, и ее чуть было не сожгли. Устроили аутодафе, обвинили в laesae majestatis. И Лёдик сравнивал с историей о племяннице одного приятеля, Ляльке, которую в киевской школе исключили из пионерской организации, когда ей было одиннадцать лет, что-то там она болтанула в школе, будто ее кумир – это Мария Стюарт из книги Стефана Цвейга. Исключение происходило перед выстроенной в каре дружиной. Барабанный бой, торжественное сдирание пионерского галстука. То ли декапитация Марии Стюарт, то ли гражданская казнь Дрейфуса…

– Помню, Плетнёв планировал несколько таких полужурналистских эссе.

– Одно еще эссе должно было называться «Небольшая веселенькая история…».

– «Небольшая веселенькая история о начале скурвления нас с Хрущом». Он это для нас, для радио, восстановил. Как сначала он восхищался Хрущевым и ценил в основном за то, что тот выпустил людей из ГУЛАГа, но еще и как художником, за его талантливость к абсурду.

– Причем Лёдик цитирует такие перлы, просто оторопь берет. «Хрущев на одном из митингов сказал: идеи Маркса, это, конечно, хорошо, но ежели их смазать свиным салом, то будет, дескать, еще лучше». Плетнёв не мог забыть это высказывание.

– А потом появились первые знаки того, что Хрущ от ангельства далек, и у самого Плетнёва начал портиться характер.

– Вернее говоря, его характер начал проявляться.

Федора сказала:

– Так о повести. Вообще-то она называется не «Повесть московского двора», а «Тайны московского двора».

– Что называется?

– Повесть Плетнёва. В определенный момент он замыслил восстановить «те вещи, которые суки забрали». Приехал тогда в Кельн заключать на это дело договор с «Немецкой волной». Ночевал у нас с Цветовым. Еще Цвет живой был. Они с Лёдиком ночь пробаламутили. Лёдик по пьянке забыл у нас блокнот с черновиком. А в блокноте он первую вещь восстанавливал. Там окончание этой повести про московские дворы, о которой ты, Олег, сказал, что у тебя хранится начало текста. Лёдик тогда начало отдал тебе, вы сходили в бухгалтерию, Лёдик получил аванс и сказал: пропьем аванс, а уж как пропьем, то ударными темпами добьем это сочинение. И мы пили на тот аванс, и с того аванса Лёдик купил себе это клятое радио.

– Значит, у тебя конец того начала, которое я в личное дело вложил! – удивленно крякнул Глецер.

– Недописанное, наброски, водотолчение, – отмахнулась Федора. – Публиковать там, по-моему, нечего. Я на следующий день нашла этот блокнот и позвонила. Лёдик сказал – да-да, набросок финала, заберу в другой приезд. Приезда другого, эхма, не случилось.

– А где теперь блокнот?

– Да вот. Видите, здесь сбоку вписано: «Тайны московского двора».

– Федора, давайте пойдем быстро отксерим это.

– Да забирай себе, Витенька, блокнот. Он тебе нужней. Ты из нас всех был к Плетнёву ближе. Перечерки на перечерках, я даже и не читала эту штучку-то.

Киношники не держатся на ногах. Снимаемые тоже. И не удивил никого в первую минуту Глецер на полу, но тут же все сообразили и переполошились: старик с ругательствами, показывая науку саперной школы, проворно полз по грубым плитам пола на телекамеру, напрочь, естественно, пропав из кадра, забрасывал гранатами врага. Еле успели подхватить треногу, а Глецер застыл, прибыв ползком в сортир.