Текст книги "Цвингер"

Если сделаем сборник, ответим на многие вопросы. Дедушка обо всем, что произошло потом, прикусил язык.

Что в армии делали со спасенными картинами? Как реставрировали? Картины были подмочены. Но для реставрации не хватало, например, клея. Клей съели в войну.

Скольких вещей недосчитались? Советское правительство не признало краж и свалило исчезнувших Рембрандтов-Веласкесов на нацистских иерархов. Выходило, что нацисты наприсваивали множество полотен, чтобы выменивать через посредников, через, мы знаем, монастыри… на аргентинские паспорта.

Бэр говорит:

– Зиман, многообещающе. Суматоха царила. Никто не может сказать, все ли ценности нашли. Может, в подземных норах золотые медали Лютера до сих пор дожидаются. Есть немая карта. Все ли он успел проверить значки, ваш покойный дед? Карта эта интересна нацистам. То есть их наследникам. И последышам «Смерша». В Конторе есть подробное на Жалусского досье. Они знают, у него были бумаги и эта карта…

– Оригинал карты у них самих в архиве ЦК!

– Да, но пойди ее найди. Фонды передавались из военных хранилищ в партийные, в правительственные, еще куда-то. Не говоря уж, что секретная карта кому попало не выдается.

– Да она напечатана в книге.

– А та ли это карта напечатана, Зиман? Может, не та? Что, если настоящая припрятана? Кто-то хочет карту вашу смотреть.

– Вы подразумеваете – кто? Слепой Пью и его товарищи?

– В том и вопрос. Откуда я знаю кто.

– Минуту, Бэр. Они же не требуют от меня карту, а предлагают, чтоб я сам купил бумаги.

– Вам предложили приманку. Какие-то доли архива они уже добыли. Теперь хотят от вас бумаги, которые, думают, вы держите. Думают, теперь вы и за свои бумаги возьметесь. Можно будет купить их у вас. Или отобрать. Будоражат, трясут. Заломили несусветные деньги. Расшифровка-то из архива ГБ. Вот она-то, Контора, и подключила болгар.

– Да у меня ничего нет.

– А в этом вы попробуйте убедить их…

Они сидели в тишине, приводили в порядок мысли.

– Если задача – расшатать мои нервы, считайте, они преуспели, – сказал Виктор. – В квартиру в Милане залезли. Еще и отрезанная голова, глупая страшилка. Мирей же с ними не в сговоре?

– Да, вам нервы действительно расшатали. Неужели вы можете подозревать в чем-то Мирей?

– Да нет. Я просто не в себе. Вымок и проморозился. Будто на леднике ночевал. Всю жизнь мне холодно, особенно в архивах. Они не разрешают в свитерах ходить, чтобы не воровали у них документы, как Ватрухин, например.

– Вас и вправду трясет. Успокойтесь. Ну вот что, я вам расскажу о холоде, после которого любой другой… Я никогда не рассказывал. С того времени у меня жизнь другая. Я стал как Вечный жид. А дело было, хоть не на Суккот и не в Аравийской пустыне, но почти что. На Голанских высотах. Расскажу в первом лице. Хотя хотелось бы спрятаться за комфортабельное «он».

И Вика наконец услышал о том, о чем всегда ломал голову, – о тайном проклятии Бэра. О его самоказни. Низкая лампа погасла. Отельные служащие вывернули выключатели. Они друг друга не видели. Бэр мог считать, что Виктор дремлет, потому что ни разу за весь рассказ он не ответил и не прервал его.

– Это было во вторую войну. Она началась неожиданно, пятого июня. Мне прислали повестку. Я прибыл на регистрационный пункт, потолкался, отметился, получил спальный мешок – все, что осталось на складах подразделения связи. Я был резервистом связи. Должны были по идее мне дать ботинки «Тип 2», высокие, на крепких шнурках. Но уже не оставалось таких ботинок. Взамен ботинок выдали хороший берет.

Сразу увидел толпу иностранных корреспондентов около штаба. Некоторые заслуженные, пожилые. Я подумал: они были в Израиле и в сорок восьмом, видели рождение страны. А теперь, возможно, приехали посмотреть на ее гибель.

Меня окликнул знакомый англичанин. Мы поболтали, а глядя на нас, и начальство тоже меня кликнуло. Знаешь английский? И какие еще языки? Польский, русский, немецкий? Выдернули меня и направили на радиоперехват.

В первый же день наши ВВС уничтожили почти две трети ВВС Сирии. Мы понимали, что дальше будет продвижение наших на Голанские высоты, чему противились не только, естественно, арабы, но даже и американцы. Гибель от нашего огня шпионского американского корабля «Либерти» восьмого июня была ярким знаком, до чего опасно обостряется конфликт интересов.

Меня как раз туда и отвезли. На высоты. И посадили собирать сведения для оправдания следующих боев. Я понял, на меня возлагают большие надежды. На нашу разведгруппу, которая сидела в наушниках и слушала радио. Задание было – ловить переговоры советской роты связи, ну там, обнаружение, выдача координат, опознавание своих самолетов и самолетов противника. То есть документально доказать участие в военных действиях истребительного полка ВВС СССР, дислоцированного вместе с местной бригадой ПВО, чьи позиции находились по другую сторону шоссе, километрах в десяти от командного пункта Первой танковой сирийской дивизии, прикрывавшей на Голанских высотах дамасское направление в районе Кисве. Мы считали, что это советские зенитки регулярно огрызаются, чуть наша авиация поднимется в воздух.

Стороны находились близко, разглядывали друг друга в артиллерийские буссоли. В расположении их дивизии кишели самые натуральные советские «ЛАЗы», мотались туда-сюда, оттуда выскакивали какие-то в штатском, с военной выправкой. В тренировочных костюмах. Понятно, инженеры, командовали рытьем окопов, щелей, капониров, размечали обваловку вокруг техники. Группами по три-четыре человека. С ними были местные переводчики. Ездили туда-сюда, мы видели в бинокли, как радужные лучики бегали у них по стеклам.

Ну не арабы же ездят в «ЛАЗах». Как у них там пелось, «из-под арабской желтой каски смотрели русские глаза». А Москва на все ноты отвечала монотонно: «Советские военные специалисты в боевых действиях против Израиля не участвуют».

Мы просидели несколько дней неподвижно. Я был на перехвате. У них работала радиостанция, опять же советская, которую через месяц мы захватили с разбитой кодировочной частью – арабам для этой цели выдавались специальные кувалды. Радиостанция, как мне объяснили, была мощная, восемьсот двадцать четвертая. Это ее я сидел тогда и слушал. Сплошь шифровки. Разговоры не ловились вообще. Какая-то политинформация по-арабски. Ноль сведений, болтовня и агитация насчет того, что англичане все подкупные, американцы поджигатели, израильтяне оголтелые. А вообще у них была в основном музыка: Далида, «Битлз», Демис Руссос. Русским, видимо, нравилось. В СССР этого не крутили. А в командировках слушайте от пуза. И с ними я.

Мне пришлось по двадцать часов подряд сидеть без сменщика, не снимая наушников. Я почти падал. И только глядел и глядел из моего окопа на окружающую равнодушную, противную природу. Днем жара сорок градусов, а ночами температура понижалась до нуля. Изо рта выходил пар. Барханы покрывала такая густая, обильная роса, что воду было хоть шапкой собирать. Казалось, колышется море. Набрать и напиться. Мы и пили. Как кочевники и бедуины. От кочевников и бедуинов тоже поступали сведения, что «руси хабиры» там всюду. Русские мотаются по арабским деревушкам, говорили арабы, скупают в окрестных городках гипюр и мохер. Нам рассказывали, что лавки в районе держат для них водку «Столичная», венгерские маринованные огурцы. Но требовалось доказать, что это действительно советские военные специалисты. Желательно было изловить парочку, чтобы окончательно подтвердить этот факт.

И вот на третий день я услышал переговоры по-русски и догадался, что на летних квартирах седьмой бригады Первой танковой сирийской дивизии начинается военное совещание. И ясно было, что «руси хабиры» поехали туда. Я сообщил. Израильтяне решили рискнуть, пустили по полной программе танковую атаку – срочным образом окружить их сходку. А те, представьте, нам в руки не дались. Или пронюхали что-то, или, может, нашим не повезло. В общем, мы долго захватывали ложную копию командного пункта. Вместо настоящего. Потеряли время и в конце концов сумели поймать всего одного человека без оружия, переодетого в крестьянскую одежду, от страха не владевшего ни языком, ни сфинктерами. Феллахи на него указывали как на хабирского переводчика. Уверяли, что он говорил по-русски.

Ну не захватили советских военных, так пусть будут показания переводчика.

Мы посадили его в яму и не дали еды. А он такой был голодный… Нам был известен полевой рацион сирийцев. Сирийцы имели очень скудную кормежку. На три дня в пустыне им давали одну флягу воды, три лепешки и одну, самое большее две банки консервов. Так что он от голода просто сходил с ума. Мы повесили наверху ямы хлеб, консервы, помидоры, воду, даже пиво. Пиво «Стелла». Кстати, может быть, вы знаете, что пиво «Стелла» не портится на жаре. Имейте в виду, если понадобится. Ну ладно. Идея была такова: пускай он признается, что работает переводчиком с русским, я его допрошу и составлю протокол, вслед за чем мы его вытащим, дадим еду и отвезем в штаб командования. На этом данное нам задание будет успешно выполнено.

Ребята пошли отсыпаться, оставив меня караулить на верхотуре, поскольку было понятно, что если араб по-русски заговорит, именно я должен буду его допрашивать.

А к нашему командному пункту, я должен сказать, в тот день подогнали необычные военные трофеи, тоже доказательства советского присутствия. Дело в том, что тогда в Дамаске гастролировало советское шоу, балет на льду. И вот на пути туда был перехвачен караван огромных советских рефрижераторов с искусственным льдом.

Наши бойцы их обстреляли, их шоферы разбежались, наши перегнали фуры с искусственным льдом к КПП и пошли спать.

В общем, Зиман, долго ли, коротко ли, араб молчал. На мои вопросы на русском языке он не поворачивал головы. Я сидел над ямой. Усталость навалилась и душила меня всем своим диким грузом. Удерживала мысль о скорпионе или фаланге, которые только и ждут моего засыпания. Посидел я, поклевал носом и все-таки ненадолго вырубился. Еще мертвее заснул, чем давеча на лекции отца Джелли в аббатстве. Даже не могу сказать, лежа, стоя или сидя, но факт есть факт: вырубился. Хорошо, не свалился в яму. Спали все, кроме отдаленных караульных. Возле меня кругом спали просто все.

Однако, конечно, спать на службе – дело нельзя сказать спокойное, да и совесть, естественно, не дремлет. Через полчаса я открыл глаза. Араба в яме не было. И отсутствовали питье и продукты. Я в холодном поту огляделся. Неужели ушел, куда? Нигде не было следов на песке. И караульные не пропустили бы! И вдруг я заметил неподалеку именно этого беглого. Сомнения не было, это был он, в своей крестьянской одежде. Он крался. Он вползал, хоронясь, в одну из припаркованных машин.

«Да ведь это холодильник», – сказал я себе с нескрываемым злорадством. И в несколько прыжков доскакал до той фуры, рванул дверцу к себе. Араб отчаянно тянул внутрь. Я озлобился, помедлил и дощелкнул до упора. «Ну, не убежишь», – проговорил я куда-то в воздух и, уверенный, что пленный под контролем, на затекших ногах доплелся до лежбища наших и с товарищами моментально заснул.

Не могу вам сказать, Зиман, соображал я тогда или вовсе не соображал. Скорей всего, я вообще не задавался вопросом, сколько может просуществовать человеческий организм при температуре минус десять. Просто я этого не знал. А сейчас хорошо знаю. Остановка жизненных функций наступила примерно через полтора или два часа после того, как я защелкнул араба в холодильнике.

Скорее всего, я не думал. Я просто был измотан и мечтал провалиться в сон. Я был зол на араба за то, что он бежит, и за то, что не желает сознаваться в простом факте – что он переводчик русских. Мы ничего бы ему не сделали. В нашей армии вообще не били и не пытали пленных. Меня зло взяло, зачем он вот так заткнулся и не соглашается ни слова сказать. Кроме того, я был такой усталый. Не задумался, что происходит с человеком при минус десяти. Я думал, посидит, замерзнет, мы скоро выпустим его, и он станет поумней.

Я, Зиман, не ведал, что творю. Но это не причина, чтобы меня прощать и признавать нормальным членом человеческого общества. Я спал примерно три часа. А кузов мы открыли, как только я вскочил и схватился за голову. Он там лежал с закутанной в галабию головой, с обмотанными краем галабии ступнями, спеленутый – невыносимая боль должна была ударить прежде всего по капиллярам пальцев, а также по вискам, а дрожь, наверное, подкидывала его внутри машины чуть ли не до крыши – я узнавал потом подробную медицинскую картину того, что он перетерпел прежде, чем умер. Этот араб даже не могу сказать, что мне снится по ночам. Он просто не исчезает: он не дает мне спать. И жить. И он же парадоксально не допускает меня до смерти. По крайней мере, кто-то мне сказал, что это проклятие Агасфера, который в свое время не позволил Иисусу отдохнуть.

– Бэр, и вам мучение помнить, и мне теперь мучение знать, – сказал тусклым голосом Вика. – Хорошо, что я временно сейчас засыпаю. И мне все равно, хоть потоп, что хотите, хоть оледенение, хоть огонь.

Четверг, 20 октября 2005 года, Франкфурт

Бэр через полчаса принялся его расталкивать – что с утра на выставке назначено? Вика помнил только: первой встречей за столом были корейцы, «Никсос», с ними апдейт. Контракт Бузони с ними подписан. Конечно, динамить корейцев нехорошо, неприлично, но и встречаться с ними не в состоянии, и пошли все они к ангелам.

– Но, Бэр, я все же еще час покемарю. На кровать ложиться опасно. Опасаюсь не встать. Так хоть отчасти силы восстановлю. А потом за стол в агентском центре и до вечера и без продыху.

В полузабытьи и молчании прошло полчаса-час, и горло слегка утихло, а из носа уже сочилась не вода, а слизь радужной раскраски. Бэр не интересовался, что там с Викторовым здоровьем. Бэра самого под утро развезло.

Беготня. Семь часов. Вот уже распахивают и подбивают клиньями двери в ресторан. Все готово там для завтрака. Эх, вожделенные лекарствия, забытые в Милане. Сладко закапал бы Вика в нос нафтизин. А в глаза – визин. Только не перепутал бы. Страшно даже вообразить, что тот чувствует, кто по рассеянности нафтизин щипучий себе в глаз вливает. Хотя формула у них и одна, но вся разница в концентрации.

В шесть Бэр, оказывается, уже ходил названивать в Москву на Малую Грузинскую, в Фонд демократии, узнавать про похороны. В Москве было восемь. Люди в Фонде уже появились. Но никто ничего не знал. На улице, сказали, собирается толпа. Народ расписывается в книге соболезнований. Горбачев не прилетел – обедает с Бушем.

Похороны в русском понимании, сказал, подумав, Бэр, это и беатификация покойника, и почти обязательно – полемика, демонстрация, скандал. Вот сейчас соберутся демократы-оппозиционеры, Гайдар с товарищами, и над гробом Яковлева начнут конечно же Путина ругать.

Виктор вяло ответил, жуя изюмный кухен:

– Да. Первый протест против властей… можно сказать, примордии перестройки… я своими глазами наблюдал в восьмидесятом, в июле, на похоронах Высоцкого. Это было картинно. Асфальт плавился от зноя, в руках погребальные свечи. Символические факелы протестного шествия.

– Ох, не надо о факелах. Я всю жизнь не могу отделаться. Маячат факелы в памяти. Когда нас привезли на самолете в Англию во фрейдистский детдом, нас встречали вечером с пением и с факелами жители того городишки, Виндермера. Плакали от умиления. Вокруг меня дети тоже плакали, даже кричали. Факельное шествие у всех нас вызвало паническую реакцию. Знаете, нацизм, шествия, горящие города. Видя плачущих взрослых, дети решили, что, значит, этих взрослых ведут убивать, вот взрослые все хором и ревут. Вообще мы все, чуть что, бац – «убили» или «убивают». Я однажды проснулся, других детишек в комнате не было. Сияло солнце. Всунулась нянечка и спросила – а где Дени и Йосель? Я ответил ей, щурясь от солнца: Alle tot! – и развел руками…

Виктору после рассказа об арабе даже июльские дни олимпиадного года помнятся не слишком горячими. В «Уолл-стрит джорнал» он потом читал по поводу похорон:

На всех подоконниках стояли магнитофоны. Из всех окон неслись его песни. Дружинники и милиция врывались в дома, бросали на пол магнитофоны и топтали их ногами – с улицы было слышно только грохот, музыка из этого окна смолкала, и выводили проживающего с заложенными за спину руками, и сейчас же музыка звучала из соседнего окна.

Откуда это взяли в «Уолл-стрит джорнал»? Ничего подобного Вика с Тошей не наблюдали. Милиционеры были дружелюбны. Правда, Антония на них с ненавистью косилась и твердила, что, конечно, бард умер оттого, что она и другие иностранцы вовремя не сумели передать добытые лекарства из посольских запасов. Что она, дура, прокололась… На антисоветской «Правде» не влипла, а на лекарствах вот…

– Кстати, Бэр, я тут вспомнил Олимпиаду и хотел вам сказать, что у меня опять новая идея. Составить книжку из документов вокруг нашей антисоветской «Правды».

Бэр заинтересован, просит подробности. Идея отличная. Материалы все есть. И составитель, он же непосредственный участник событий, тоже есть. Сидит напротив, сморкается и жует хлеб с апельсиновым джемом.

– Ага, обсудим. Давайте на следующей неделе спишемся об этом. А девушку эту, Антонию, подключим?

– О, к сожалению, Бэр, девушка исчезла. Я больше ее не видел. Антония тогда так обросла неприятностями… Она поставляла нелегальные лекарства барду-наркоману, и она же протащила антисоветскую «Правду» на Олимпиаду, а перед тем сбежала от итальянского спецрозыска прямо из предварительного заключения. В день, когда взорвали вокзал в Болонье, ее вызвали в посольство. И я ее не видел больше никогда. Она не связалась. Не написала. Надеюсь, жива и здравствует где-то далеко от нас.

– Думаю, что если жива, то не так уж далеко от вас она здравствует. Краснобригадники в основном скрывались во Франции. Я много читал об этих нелегальных переходах границы. Недавно я читал: те, которых, помните, обвиняют в убийстве генерала карабинеров Гальвалиджи и вице-квестора Винчи, живут себе спокойно во Франции. Миттеран, насколько мне известно, дал им особый статус. Все эти перешедшие по партизанским и контрабандистским тропам…

– Думаю, так и было! У Антонии как раз была знакомая бывшая партизанка, Джанна-Аделаида Тартини, в Орта-Сан-Джулио. И я был почти уверен, что именно она или ее знакомые Антонию через границу переправили. По озеру. Я поехал туда. Я упрашивал. Но старуха ни словом не обмолвилась, виду не подала.

– Старая закалка. Хотя навряд ли эта синьора сама могла лодкой править. Сколько ей тогда было?

– В восьмидесятом? Ничего особенного, годков шестьдесят. Или шестьдесят пять.

– Это для вас ничего особенного. А мне шестьдесят семь, и на физические подвиги я не отважусь уже. Она, наверно, попросила кого-нибудь из молодых. Не партизан, ясное дело. Партизаны-то все одного с ней возраста. Но в Италии тогда было множество людей, живших подпольно. Я читал, бригадовцы использовали партизанские коридоры. Может быть, Джульетта ваша даже и видела вас из какого-нибудь укрытия. Повесть о бедных влюбленных. Кель истуар.

– Я всю жизнь ее проискал. До сих пор думаю о ней и горюю. Ну оставим. Нынешние наши проблемы с нею никак не связаны.

– Разумеется, не связаны. Разве что в смысле дамского эксцентричного поведения. Вот Мирей, видите, тоже как-то загадочно себя ведет. Мне даже кажется, что Мирей почему-то на меня обижается.

Странно, Бэр почему-то считает, что Мирей обиделась на него. А я склонен думать – на меня. Чудеса. От меня, что ли, перехватывает Бэр флюиды? – размышлял Виктор.

– Может, ей не понравилось, что я на связь не выходил из Гонконга. Решила, я там развлекаюсь с кем-нибудь. А я, как вы знаете, развлекался с крысой. Принципиальный характер у девушки…

– Да, Мирей имеет характер, я замечал.

– Я тут думал об этой новой нашей напасти, о преследователях. О спецслужбах. Их фирменный стиль. Не любят они таких, вроде нас, которые содействуют всякой свободной печати. И ваша мама стояла им поперек дороги. Может, отыщутся еще о ее гибели свидетельства.

– Бэр! Я вам еще не сказал! Отыскались! Уже! Ну как вот вы угадываете мои мысли. Отыскались! Вчера вечером! В неопубликованном тексте Плетнёва.

– Плетнёва? Неопубликованный? Эссеистика или фикшн?

– Фикшн, отрывок. Не думаю, чтоб для агентства. Хотя имеется еще один, и вот если их соеденить, то вместе… А мне, Бэр, и первого хватило. То есть последнего. Плетнёв, короче, свидетельствует, что моей маме совершенно точно подстроили аварию. Откачали жидкость из тормозов и подлили чего-то в питье. А распоряжение было отдано…

– Ну понятно, Конторой.

– Я и конкретней могу сказать…

– Этот их стиль паскудный! Теперь вот, видите, за меня ухватились. Бумажонку состряпали с портретом Мирей. Вот ведь гады! Война настоящая!

Вика готов был выложить вчерашнюю жуть о Левкасе, хотя такое личное… такое страшное… потом! Бэр как-то зациклен на себе… К тому же Викторовы локаторы донесли до него удивительные речи, несшиеся от яичниц (яичницыцниц?), и он невольно замер и стал вслушиваться и махнул Бэру, чтобы тот сидел тихо, не мешал понимать.

– …Таких матюгив, матюгив… Я аж злякалася. Вон за тим столиком сидили вчера та вечеряли. Вони й не знали, шо я розумию. Так той первший, хлюпкий, у часиках брегетовых, не соромляся, матюгив… як рот открое, жах! Той второй тильки надувався и потив. И лаявся, и лихословив, той тихо-тихо сидить, я така слухаю теж тихо-тихо, сама уся злякалася. Що вин комусь жопу на уши натягне! Що пыль замучить глотати! Якщо раптом тот якись бумаги не открие! А вторий принишкнув, тильки очи примружував, а потим каже: а давай його мы страшне пуганем! Давай зробим йому таку велику капость, щоб вин перелякався як слид и бумаги ци для нас видкрив швидко… Я послухала, послухала та й сама соби кажу: таких розмов краще тоби не слухати, Лесю…

Виктор некоторое время переваривает услышанное, потом решает оформить свои мысли еще в одну гипотезу:

– А что, если… может, нас таким дикарским способом Хомнюк пугает, чтобы архив Оболенского ему продали и досрочно для публикации открыли?

Бэр отвечал, навертывая блин:

– Может, и Хомнюк. Вдобавок очень креативно ведут себя и ваши болгары изобретательные!

– Да. Давайте подытожим. Разыграли сцену в Мальпенсе и сунули мне стенограмму. А как она попала к ним? В дедовых бумагах, в половицах, стенограммы этой не было. Тогда же в Мальпенсе мне втюхнули и повесть Лёдика «Фацеция о королеве Елене». Тоже ксерокс с оригинальной машинописи. И она тоже явно не из театральной stash… заначки. От самого Плетнёва я знаю, что при обыске из его квартиры были вынесены три неопубликованные повести. Плетнёв считал все три вещи утраченными. Приехав в Париж, он их решил восстановить. Об этом свидетельствует и отрывок, который дали мне только что в Кельне. Это Плетнёв наново писал. Вместо того текста, который отобрали гэбэшники…

– Которые тем временем прислали нам по факсу страшилку примитивную. Думают нас запугать рисуночками!

– Черную метку, как в «Острове сокровищ».

– Хотя, конечно, фонд вашего дедушки – щекотливый фонд. В нем списки картин и драгоценностей. В нем данные об уплывшей живописи и утраченной мелкой пластике из «Грюнес Гевёльбе». Это, конечно, дело уже древнее. Но я не в первый раз вижу, как нацисты и их последыши возвращаются на выжженную ими землю за своими захоронками. Именно за картинами и вещицами. Например, за теми, которые заныкивали… hoarded… драпая в Аргентину. «Крысиная тропа»!

– Германия – Испания – Аргентина.

– Не только! Не только в Аргентину. Есть еще документы, по нашему профилю, я имею в виду бумаги от сына Анастаса Микояна. Они уже сданы в Вашингтонский университет, но до двенадцатого года засекречены. Наци, пропрятавшись после войны по пятнадцать лет, даже к Фиделю драпали! У Фиделя нацистские офицеры работали инструкторами. Дайте срок. Я знаю эти документы. Я знаю, где они лежат. Если доживу, когда рассекретят их. А если я не доживу…

– Бэр, что за странные разговоры! Рано вам как-то их вести…

– Все под богом ходим, правда? Если я не доживу – вы, Зиман, пожалуйста, не забудьте. Вашингтонский университет. Фонд рассекретят осенью две тысячи двенадцатого. Вернемся к крысам.

– К каким? К самолетной крысе?

– Какой-какой? А. При чем тут она. Я и забыл. Нет, «крысиная тропа», Аргентина. Но важно, что и Италия, Италия, Италия! Покровительство Ватикана. В «Досье “Одесса”» Форсайта? Помните? И пособничество духовенства. Одни попы пособляли ради непорочного католицизма, другие ради алчности бездонной своей. И брали! Брали картинами, картинками, вещицами мелкими из золота. В частности, из коллекций Цвингера. А уж зеркала, перламутровые консоли, яшмовые пластины, весь драгоценный декор, скажем, из «Зеленых сводов» – этого вообще никто не доискался после войны. Монсиньор Худал за выкуп переправил в Аргентину через Геную, во-первых, коменданта Треблинки Штангля, во-вторых, Вагнера… Вагнер был заместителем коменданта в Собиборе. И третьего, не помню, ну кто заведовал Дранси… Забыл, как его…

– Бруннера?

– Да, Бруннера.

– И Эйхмана, по-моему, тоже.

– Ну и, конечно, Эйхмана. Об этом написана «Несвятая троица» Ааронса и Лофтуса.

– Собирался прочесть, не успел.

– Обязательно прочтите. Там про то, как попы обманывали Красный Крест. Предоставляли укрытия для беглецов. Кодовое имя «Путь Святого Иеронима», San Girolamo. Это у них штаб-квартира была в приходе Сан-Джироламо-дельи-Иллиричи в Риме. При поддержке швейцарских банков. При попустительстве правительств Австралии и Канады. Генуя была перевалочным пунктом. Этого всего полно в Версилии. И в Лигурии. Там семейные связи с Аргентиной через эмигрантов в каждом городе. И в Луниджане. Говорят, до сих пор конспиративные квартиры оборудованные сохраняются. И эти квартиры показывают за деньги. Существует из Аргентины особый туризм: нынешние внуки покупают тур, смотрят убежища, в которых их дедушки конец войны пересидели. А обслуживали «крысиную тропу» бежавшие из Югославии усташи. Зарабатывали и себе тайный выезд.

– Прошло шестьдесят лет. И не они, так их сыновья вполне могут наведываться в Европу.

– Приезжают, приезжают. У меня лично бывали такие встряски… Помню, как-то вел переговоры с аргентинцами. От них прибыл вальяжный немец лет шестидесяти восьми. Через сорок лет после окончания войны, в восемьдесят пятом. Я сидел и думал: ну каким же ветром тебя занесло в Аргентину? И где тебя носило в сорок первом? И не ты ли ложился грудью на спуск того самого в Яфеевке пулемета? Ясно, вероятность встретить лицом к лицу своего убийцу в Германии почти ничтожна. После стольких-то проверок и люстраций. Совершенно иное дело – встречи с удравшей за океан нацистской сволочью.

– Да, мы много с Уки Гонья говорили на эту тему. Он показывал мне. Он кончает новую работу по рассекреченным пероновским архивам.

– Ну и спросите Уки Гонья, что он знает об охотниках до финтифлюшек, до выкупов. О собирателях тех вымененных картин. Где эти богатства оседали. Это же где-то зарегистрировано. Порядок любили и немцы и Перон. В затушеванном и в зашифрованном виде где-нибудь их отчетность хранится. Так найдите. Попросите отчима в загадочки поиграть. Лучше него следователя не найдете. Времени у него вагон. Он пенсионер. И со скуки одуревает, полагаю.

А если вернуться к Дрездену, по-моему, любопытно, что коллекция «Зеленые своды» до сих пор не приведена в порядок и не выставлена. Этим и разжигаются страсти необузданных безум цев. И еще я думаю, что советские спецслужбы… Кагэбэшникам в восемьдесят девятом пришлось выматываться из Дрездена о-очень резвым темпом… В ночь на пятое декабря восемьдесят девятого года дрезденское отделение «всесоюзной шпионницы» жгло накопленные десятилетиями архивы. Сексотов и стукачей, работавших в Дрездене, потерявших, в частности, работу, может упорно преследовать мысль, что вещички где-нибудь запрятаны и что где-то какие-то бумаги обретаются. Вдруг картины, думают они, так и лежат в затопленных или уже просохших за шестьдесят лет штольнях! В фонде деда или еще неведомо где у Зимана, могут думать они, до сих пор упрятаны документы и карты. Немецких-то архивов нет. Все архивы погибли или уничтожены. Вот они и цепляются к вам. Следопыты недорезанные!

– Я, кстати, вспомнил, как называлась та игра, которую мы видели в Незе. Думал, «Зорька». Нет, она называлась «Зарница».

– Это по-английски outpost.

– По-итальянски caccia al tesoro. Охота за сокровищами. Но «Зарница» романтичнее. Внезапно блещущий яркий свет в ночи. Зырк ночной молнии.

– Молнии. Хорошо. Так я говорю. В доступе на сегодня очень мало документов по захоронкам. Черным искателям неоткуда брать информацию. Мне тут недавно на лекции прислали записку: «Представляю себе, какие чувства вами владеют, при вашем прошлом, когда вы беретесь за архивы гестапо!» Я ответил: какие архивы гестапо, мой друг! Все архивы гестапо немцы жгли, когда подходили союзники. Уцелевших заключенных заставляли ногтями выскребать из крематорских печей человеческий жир, налипший слоем чуть ли не в пятьдесят сантиметров, с фрагментами костей и волос, заставляли чистить печи. Чтоб в печах бумагу жечь, документы жечь.

– Кроме части клинического архива Менгеле. Про его эксперименты на близнецах. Тот архив я видел.

– Ну конечно. Я же не утверждаю, что сто процентов. Но крупные архивы не сохранились… В общем, Зиман, я уверен, они вас в дело зовут.

– Трудно поверить.

– Нет, не трудно. Вас прижали, заломили сто двадцать тысяч. Знают, что у вас их нет. Знают – я сто двадцать тысяч долларов не дам. Они вас теперь будут изводить. Поподсовывают вам бумажки, головы отсеченные. Ну и потянут в свое дело. Не вы покупатель! Они покупатели! Знаете, что они хотят купить, Виктор? Вас. Чтобы вы с ними рылись в ямах. С ними надо уметь говорить. Жаль, уезжаю… Но по приезде я сам ими займусь. Отребье, ну! Давайте их визитные карточки. Когда, кстати, встреча с ними у вас?

– В четверг утром. Но я хочу перенести встречу на пятницу. Прилетит адвокатесса из Франции, вроде профессионалка.

– А почему не наши обычные Мариони и Гольдберг?

– Так вышло.

– Странные вы вещи говорите. «Вышло». Почему вышло? Расскажите…. Погодите! В четверг утром? Зиман!!! Это же прямо сейчас!

– Что? Как – сейчас?! Слушайте, Бэр, я с ума схожу. Я решил перенести встречу на пятницу, и веду себя так, будто уже перенес.

– А на самом деле не перенес? И болгары вас на выставке дожидаются? Зиман, вы с ума сошли. Что вы тут сидите, Зиман, как квашня?

– Я не выспался… Да, конечно, мое место сейчас там, за агентским столом.