Текст книги "Цвингер"

Среда, 19 октября 2005 года, Франкфурт

Вика взвился ошарашенный. Уставился в собственные руки. В руках не было ножниц. Ну и при чем это к делу? Их там и не должно было быть. Ножницами орудовал в документальном фильме, вырезывая тени, не Вика, а дед. Как только мысли устроились, сделалось ясно, что о документальной ленте речи нет. Слава богу, и трупа нет. Это кошмар, он закончился. Бред, перевозбуждение! Измочалился Виктор, столько уж ночей не спя. Беспокойство и полнолуние.

Ночь только начинается. Время час. Носом дышать не могу, значит, заснуть не смогу. Дыша ртом – воздух режет воспаленное горло. Снотворное так и не приехало. Лежит на подзеркальнике в Милане. На котором, если верить Нати, его нет. Наталия тоже лежит в Милане. Она, конечно, была бы альтернативой снотворному.

Протянул руку, принял с тумбочки что-то из миланских бумаг и уткнул туда нос, надеясь, что от усталости рано или поздно все это осядет на одеяло и его мозг если не отключится, то хотя бы войдет в ночную расслабленность. Блокнот, правда, не таков, чтобы расслабляться. Это набросанные им, Викой, за Лиорой отрывки и воспоминания. Кстати, обилие света в том бреду – это, сказал бы аналитик, конечно, в честь Лючии и, конечно, в честь Лиоры. Отблеск их светлых, светящихся имен. Ну ладно, значит, в тему. Перелистаем блокнот, куда я записывал ее запомненные «пластинки».

О, Лерочка, засели в памяти и выплывают просто так на фоне жизни – даже не тексты, а интонации. Странно, там сплошь и рядом идиш. Хотя Лера его не знала. И тем не менее идиш лез как вата из стеганого одеяла – пер наружу, где дырочки прострочены, по молекуле, по волоконцу. А, вот, нашел. Не слышанное с детства «шланг ароп» – «проглоти!». Это Лерочка в сарафане и болеро, с сигареткой, изнывая в столовой Дома творчества в Дубулты, где уже не осталось никого, все на пляже, и ей хочется на пляж, – пятилетнему исчадию ада, неподвижно сидящему над тарелкой с комом за щекой.

– Ну шланг ароп, ну давай уже.

– Я не могу прожевать. Попроси у них сосиску.

– Попроси! Вот еще взялся пурыц (принц). Кухню закрыли. Доедай, не выдумывай, что тебе принесли, детонька, и скорей пошли купаться. Уже на пляже все!

А вот связный кусок, он был записан, когда ей было уже за восемьдесят. Он записывал за нею полдня, сосредоточившись, придя к ней в гости в тот далекий отсек Лериной памяти, в котором она обитала, практически не выходя.

Проблема в том, что платиновые тигли я не знала кому передать. Из Киева все, кто могли, бежали. Немцы были уже в пригородах. Но все же тигли были на балансе института. Оставить их, уйти, не взяв расписку, означало попасть под суд.

Дотянули мы до последнего. Мужнины родители и семья отказались уходить из города. Как я ни уговаривала их. Они считали, немцы ничего не сделают старикам и женщинам. Говорили, можно дома пересидеть, пока наши вернутся. Если и будет сдан город, то ненадолго.

Я же в самые последние дни перед приходом немцев, что-то двигало, перло изнутри, поняла, что не останусь, сама выйду, ребенка унесу и маму уведу. И оставила я к чертовой матери тигли эти, затолкала в печь поглубже, под загнет, без всякой расписки. Я одна оставалась в институте. Кто мог бы там расписываться уже.

Ну, как прорвалась в последний эшелон – не могу рассказать тебе. Это целая эпопея, тут мне какое-то божество послало подмогу. Я отодвинула последнюю дверь теплушки, сил двигать уже не было, изо всех остальных нас повыгоняли, а в эту пустили.

Как мы ехали без еды, без питья, без мытья и без уборной – тоже можно рассказывать месяц. Это месяц и длилось.

– Целый месяц?

– Нет, не месяц. Девять дней. Но я пережила их хуже, чем месяц в других условиях. Невыносимо. Поить детей – нужен был чайник, а у меня же с собой не было ничего, кроме чемоданов с лучшими пальто и платьями. Жалко было бросать. У меня, кстати, был подобран замечательный гардероб перед войной.

Куда ехали – мне тоже было непонятно. Но я наметила себе как-то стараться угодить в Саратов, потому что там у Доси была родня. Да, с нами же Дося ехала и Майка. Пять нас было. Досю знаешь?

– Как я могу не знать Досю, она моя тетка.

– Тетка? Да какая она тебе тетка, брось молоть ерунду. Я же помню, как ты с ней познакомился, сказал – приятно, что у Майи такая молодая мама. Или это не ты сказал? Майин жених? Ну вы с ним оба, позволь сказать, зачем-то эту Досю идеализировали. Дося очень нелепая особа. Хотя была смазливой.

Мы были пятеро женщин. Нас не хотели пускать. Одну, ну или троих, с мамой и с мамой, другое дело. Я кстати, была очень привлекательная тогда. А с Досей на прицепе – уже другой компот. Ну пять так пять, и все же нас взяли, и мы ехали.

Но не про страшное она предпочитала рассказывать, даже когда о войне. Все больше про интересное, про еду и про театр.

Там у нас был МХАТ эвакуированный. Целый год пробыл, занимали помещение ТЮЗа. Качалов, Москвин, Еланская, Тарасова, Ершов, Яншин – можно было прямо встретить их на улице! В перерывах имелась возможность без карточек купить один бутерброд и стакан лимонаду.

Бутерброд я заворачивала, конечно, домой, маме и Люке.

Важно было поспеть в первую тройку или в первую десятку, тогда за тот же антракт можно было попытаться совершить дополнительный подход.

Но кто это мог? Честно говоря, не я, с моей запоминающейся внешностью. Вот могла наша чертежница Ира, серенькая мышка.

Но и еще одно мешало. Если мы выбегали из зала и становились в очередь в буфете слишком рано – получали шумную ругань и нам ничего не продавали. А если доходили до прилавка, когда звенел звонок с антракта, – перед носом с размаху ставили табличку «Закрыто».

Только это мы и видели. Вообще еды не было. Я не бывала в местах шикарного общепита в войну.

Но однажды в Москву приехал Ян, Нюсин муж, с фронта. Вот он сводил меня пару раз в ресторан. Там в основном сидели такие, как Ян, фронтовики, получившие короткий отпуск, и с ними накрашенные молоденькие женщины в костюмах с задранными вверх ватными плечами. Я не только такого костюма не имела, но и вообще впервые видела эту моду. Было понятно, мужчины хотели забыть о фронте на три дня. Но я смотрела, что это как раз совершенно им не удавалось. Наоборот, за каждым столиком вокруг они видели врага – тыловую крысу, пригревшуюся за их спинами. Чуть что, выхватывали боевое оружие. Потасовки, мат, вскакивают, бокалы падают, тарелки гремят…

И так Вика до зари то читал, то задремывал. Обычное для него всасывание текста через сон.

Пора было подниматься. Тело ломило, потому что не после ночи, а после ночного схождения с ума.

Дозвонился до Наталии. Тон у Нати был тихий, непривычный. Сказала: Джанни явился поздно, не смогла на Викину квартиру вчера, сейчас пойдет. Приехал Джанни и все, похоже, берет в свои руки. Жизнь стала проще и удобнее.

Не так уж приятно слышать все это Виктору.

Но отложим терзания. На них нет ни времени, ни сил.

Наталия торопится к нему на квартиру, потому что потом опять должна в редакцию.

– А ты сюда собиралась?

– Как бы то ни было, редакционное задание надо взять. Я позвоню тебе из редакции. Нет. Даже раньше, как только окажусь у тебя на квартире.

– Если только в туннеле телефонная связь не будет обрываться.

– А ты что, Виктор, в подземельное странствие держишь путь?

Теперь еще Ульрих. Слушая Ульриховы новости, одевался одной рукой. Не в каску камуфлированную и не в бронежилет. Хотя, быть может, и следовало бы. Откуда берутся эти мысли? Во сне Бэр, что ли, навеял? Скорее это подспудный страх за Бэра проявляется. Сегодня у Бэра риск. Сидеть в президиуме, в тире, Бэр будет мишенью, желтком на сковородке. Надеюсь, там хоть металлодетекторы есть для посетителей израильско-немецкого междусобойчика. Мало ли параноиков! Неужто опять окажется прав старый перестраховщик Ульрих?

– Запомни, я предсказываю! Напрасно Бэр ваш ставит себя под удар. Что делать, если меня никто не слушает. Хорошо хоть тебя на этом выступлении не будет.

– Как это не будет? Мирей сказала, что я должен сидеть в зале и создавать публику.

– Ох, Вика, лучше бы ты где-нибудь в другом месте посидел. Хотя, зная твою пунктуальность, есть надежда – опоздаешь. Кстати, докладываю, дом твоей Мирей освидетельствовали.

– Ты, что ли, ездил?

– Ортанс там побывала. Тишь да гладь. В квартиру непосредственно не попала, но ей хватило разговора с привратником. Представилась: от коллегии адвокатов. Портье пошел, проверил, в квартире мирно. Как и вчера и позавчера, когда он заходил поливать цветы. Теперь по поводу переговоров с болгарами. Она говорит, что права на документы принадлежат тебе. Дед явно отправлял те документы твоей матери, а ты наследник. Это чистое дело. Кто присвоил и держит документы, он их держит незаконно. Эта дама, Ортанс, не исключаю, скоро прибудет к вам во Франкфурт. По своим делам собиралась. Договорись с болгарами о встрече в пятницу. Она сказала, с тобой пойдет. Посуфлирует в беседе с продавцами документов. Она думает, сумеет получить для тебя бумаги.

Это здорово, что Ульрихова адвокатша так активно помогает. Конечно, до пятницы еще дожить. Но задумываться опять-таки некогда. Ждут уже коллеги из гуверовского архива. Так что им говорить об Оболенском?

Завтрак, столик. Украинки, что позавчера переговаривались над яичницами, на этот раз в дальней части зала. А у входа уже сидят толстый и тонкий переговорщики-гуверовцы.

Как же они удивлены, когда Виктор выпаливает, что, не исключено, предстоит все-таки объявить аукцион. Это может решить только Бэр.

– Как? Разве не договорились о прямом приобретении прав на архив Оболенского? Что случилось? Мы можем оказаться в затруднении. Поднять бюджетный потолок… Наша администрация может воспринять это с неудовольствием… О’кей, оставим до завтра. Обсудим ситуацию после приезда профессора Бэра.

Пришлось Виктору сказать им: подождем.

Пришлось насторожить стенфордцев, сильно портя отношения.

А самого-то просто корежит, как вспоминает про Хомнюка.

Вдобавок язык обметан, сопли льются. Гуверовцы сидят в промокшей одежде. Ливень за окном… Сейчас и мне под ливень лезть. Намотаю в три слоя шарф. Эх, если бы Хомнюка послать к чертовой бабушке! Да невозможно! Заглянул в бумажку в кармане – оферта вдвое больше, нежели договорено со Стенфордом. Не имею права Хомнюка посылать, Бэру не показав. Хотя, пусть и дважды замечательный гонорар, Хомнюк ведь требует досрочно рассекретить для публикации? А эта просьба невыполнима? Минуточку… Да так уж невыполнима ли? Нет, пусть решает Бэр. Может, Бэр скажет: мы обязаны показать клиентам. Если клиенты решат… Это уже не в нашей компетенции. А клиенты вполне могут решить. Копия копии, ничего невозможного в принципе не вижу.

(В скобках мелькнула мысль: а кто аппарат готовить к этому изданию будет? Халтурная кобяевская команда?)

Побежал наверх в номер, захватить зонт и плащ, ехать в Кельн.

Температура ночью упала до двух градусов, да так оттуда и не поднялась. Льет и льет, еще и с пронизывающим шквальным ветром. Сказать спасибо можно в подобных обстоятельствах лишь тому, что не минус два, а плюс два. В две тысячи третьем году в аналогичную ярмарочную среду термометр лежал как пьяный в мерзлой луже и не поднимал свою кислую голову от минус пяти…

Горло режет как ножиком. Насморк лавинный. Главное, не проболтаться Лерочке про насморк и проблемы – она расстроится… Здрасте! Теперь уже ты не можешь совершенно ничего от Лерочки скрыть. Она тебя, глупого, сверху насквозь видит. Хорошо еще, что она, и после смерти присутствуя в тебе, доказала: у нее такое чувство юмора, такая разумность шаловливая, что даже твои вялотекущие цоресы ей нипочем.

Как были нипочем, и когда Лера была среди живых.

Интересно, как на радио говорить буду. А еще интереснее, как буду в телевизоре выглядеть. Тут бы таблетку от аллергического ринита. Но и таблетка в Милане. Забыта на полочке под зеркалом в прихожей с прочими лекарствами.

А чтобы вылечить алые следы от сморкания, иметь бы снадобье для заживления кожи. Кстати, было бы хорошо продолжать иметь усы. Так ли уж они мешали, если подумать хорошо.

В общем, аптеки не миновать. Беги в аптеку, Виктор. У тебя остается мини-люфт приблизительно в двадцать минут. А потом поезд.

Где билеты? Во внешнем кармане чемодана. То есть по идее должны они там быть. Мирей положила у меня на глазах. Тьфу ты. Вот и нет! Кто-то их похитил. На билетном месте машинопись какая-то… Ну, откуда?

Еще новость! Снова подсунули! Протырились в комнату и ткнули!

Боже, помоги выдержать. Что это у меня в руках? Что за чертовщина? «Фацеция о королеве Елене»… Как? Лёдикина «Фацеция», арестованная Конторой, отнятая в семьдесят втором, которую Плетнёв искренне считал утраченной?

Чертовщина продолжается. Воланд ли, Мефистофель, без архивного черта не обошлось.

Каким наваждением сделался для меня за эти три последних дня Плетнёв В. Н.

Тут как раз звонит Наталия.

– Хочу описать, что вижу в квартире. А что у тебя с носом?

– Наталия, не отвлекайся. Я растроган твоей заботой, но с носом у меня понятно что, а минуты мало сказать считаные.

– Так вот, в квартире. Беспорядок дикий по сравнению с предотъездным вечером. Я сперва решила, ты бурно паковался.

– Из-за чемоданишки квартиру разорил? Я мало разбрасываю. У меня примерно такой же, как у тебя, опыт быстрых сборов.

– Ну тогда… Если не ты устроил этот переворот… Не могу понять. Посреди комнаты валяются одеяла и веревки!

– Вероятно, Мирей что-то паковала.

– Посреди одеяло клетчатое. Комом. Тряпки какие-то и жгуты. Куча пластиковых пакетов. А может, Люба в воскресенье у тебя перед выходом что-то увязывала? Она свои тюки вечно пакует, перепаковывает… И завязывает такие специальные базарные узлы. Называются «восьмерки». Которые я не умею распутывать. Люба ведь торгует на базаре по воскресеньям. Все это Николай этот ее. Вот вижу, на конце шнура точь-в-точь типичная Любина восьмерка.

– Нет. Это кто-то другой. Твоя Люба наоборот – аккуратно мусор с пола взяла и в карманы к себе сунула. Я даже поразился. После нее беспорядка точно не оставалось.

– Какая-то изжеванная бумага… Может, воры залезли?

– Странные воры. Накидали-нарезали веревок и обратно положили под коврик ключ.

– Ну, обычно воры бросают награбленное в хозяйские наволочки и веревками завязывают. Как-то все-таки я волнуюсь, Виктор.

– Наверно, это дело рук Мирей. Она в истерике в последние дни. Искала, во что бы завернуть лэптоп, чтобы по дороге его не кокнуть.

– А может, и да. И для этого клетчатое одеяло хотела взять.

– Какое клетчатое?

– Сине-желто-красно-зеленое, всех цветов радуги.

– Боже, она соседское одеяло втащила в дом. Ближних одеяло. О, это хуже всего, Нати. У меня с ними и так отношения не то чтоб радужные. Повесь его срочно обратно на перила. Пусть видят, что мы на их одеяло не покусились.

– Я все же должна, ну, спросить… Было ли между тобой и Мирей что-нибудь конфликтное. Что ей по нервам ударило?

– Нати, я тебе честно отвечу, это могло и быть. Но только если считать, что способен к взрыву давно подмокший порох. Но он иногда способен. Надеюсь, ты поняла меня?

– Понимаю. Не мое дело. Странно, что она свои цепочки с китти не забрала с дивана.

– Не язви и не пиявь. Лучше бы ты не уделяла столько внимания тому, что не заслуживает. Мы с тобой счастливее были бы.

– А какие у меня проблемы? Я и так счастлива. Ну, отложим романтический вариант, возвратимся к тривиальному. Мирей не злодействовала. Мирно оставила ключ под ковром. Воры его использовали. Искали деньги, утащили компьютер, а одеяла и пакеты приготовили – паковать награбленное. Обычно в наволочки кладут. Но я не знаю, сколько у тебя наволочек и взяли ли они их. Воры явно трясли книги и рылись в ящиках. У тебя были драгоценности?

– С ума ты сошла, что ль?

– Ну, значит, не нашли ничего. Обозлились. Украли только компьютер. Поломанный, чего они не знали. Тем не менее следует заявить в полицию.

– В данный момент ты не можешь вызывать полицию, потому что ты не в состоянии перечислить, что пропало, а что на месте. Да и как ты им объяснишь, кто ты сама? А я сегодня не могу вернуться, потому что радио, телевидение, аукцион и приезжает мой шеф, Бэр. Так что брось все как есть. То есть, конечно, входную дверь желательно закрыть, а ключ возьми с собой. Я сейчас, несмотря ни на что, еду в Кельн. Попозднее сегодня увижусь с Бэром. С шефом. Передам Бэру дела. После этого сразу вылечу в Милан и, естественно, вызову полицию. Извини, я перезвоню, тут прорывается мой отчим из Швейцарии. Чао, кариссима.

– Виктор? Это опять я. Я звоню все-таки сказать…

– Ульрих, у меня воры влезли в миланскую квартиру. Хотя погоди, сперва сообщу хорошую новость, вчера забыл, а так как для тебя это приятно, то вот, про твою книгу психологических практикумов: ее французы взяли на опцион.

– Как – влезли воры? С чего ты взял?

– Компьютер украли и зачем-то аптечку с лекарствами. Разорено, набросано, бумаги-тряпки-веревки.

– Куда там моя книга психологических практикумов. Это с тобой, милый мой, сплошной психологический практикум. Может, это не воры. Может, Мирей взяла компьютер? Может, по просьбе Бэра. Ты почем знаешь? С Бэром ты не связался? Ну вот. Может, Бэр попросил ее. Чтоб ему компьютер. Может, Мирей понадобилось что-то запаковать. Может, это Мирей перед уходом намусорила. Вариантов куча. Погоди со скоропалительными выводами.

– Хорошо. Уже в полпятого Бэр сюда прилетит. Расскажет, просил он Мирей паковать что-нибудь или не просил. Тогда и будем решать. Но, думаю, надо мне, как только Бэр прорежется, в Милан ехать быстро.

– Знаешь, Вик. Ты не очень-то можешь Франкфурт бросать сейчас. Может, лучше Бэр сам пусть едет искать мадемуазель Мирей? Потому что Бэр, если распсихуется, он не даст тебе выкупить документы у болгар. Лучше тебе еще денек поработать во Франкфурте и вместе с Ортанс довести до конца болгарскую операцию.

(Вот далась ему Ортанс, мелькает у Вики! Да, а я у нее должен не забыть спросить, как можно оформить все законным порядком, если клиент решит рассекретить две странички из оболенского корпуса в виде исключения, досрочно.)

Ульрих продолжает:

– И, кстати, Бэру твоему, повторю, опасно торчать во Франкфурте и вообще туда соваться. Даже у нас по телевидению то же самое кричат, что идет опасный скандал с датскими карикатурами. Ты передай ему, чтоб поберегся. И, очень прошу тебя, ни в коем случае не сиди с ним рядом. Как бы в тебя не попало то, что предназначено Бэру.

– Он Вечный жид, ему вообще ничто не угрожает.

– Вот именно. Не угрожает. В том и опасность, что вместо его глотки перережут твою. Чисто случайно. Наблюдали мы уже подобные случаи. Подальше от него садись. Я, собственно, звонил тебя об этом предупредить.

С чего Ульрих так настаивает, чтоб я дистанцировался от Бэра? Он тоже ревнует? Ну, все на этом свете всех ревнуют. А вдруг… А вдруг ему взбрело в голову, что я Бэру не просто сотрудник? Да нет, что за бред, нереальная гипотеза! Бред! Хотя… в этой нереальной гипотезе как раз имелось бы объяснение, почему я во всех случаях защиты и совета у Бэра ищу. Бэрово присутствие мне придает спокойствие и уверенность. Нет, куда, слишком невероятно! Хотя… Вдруг Ульрих думает, что Бэр и Люка могли быть знакомы? Они почти одногодки. Приблизительно. Полно, да каким же образом? Люка жила в Киеве, Бэр в Англии-Польше-Израиле. Но дело-то было на фестивале в Москве? Интересно, приезжал ли тогда Бэр на фестиваль? Вряд ли. Он в Москву не завзятый ездок. Кстати о Москве!

– Ульрих, Бэр в любом случае быстро уедет из Франкфурта. Он уедет по совершенно другой причине. Он отправится в Россию хоронить Александра Яковлева!

– Что ж ты мне не говоришь, что Яковлев умер? Эх. Был приличный человек. Высказывался против ввода войск в Прагу, выступал против националистов. А я с ним знаком. Встречался в Канаде. Вспоминаю с удовольствием. Очень жаль, что Яковлев умер. Отчего?

– Не могу сказать, Ульрих. Я сейчас в таком напряжении, что как бы самому не помереть. Извини. Пошутил. Мне тут новый документ от Плетнёва подкинули.

– Какой новый?

– Старый то есть. Эссе о королеве Елене. В гостинице в чемодан.

– Одним больше, одним меньше. Болгарская работа… А про Бэра, да, логично! Когда узнает Бэр, что Яковлев умер, он и поедет в Москву. Но только ты не говори Бэру про свои дела. В этих путаных твоих приключениях не могу разобраться даже я. Вот найдем объяснение, тогда и расскажем все.

– Ладно, Ульрих. Будем ждать. К завтрему, может, само как-нибудь растопчется.

– Теперь, Виктор, дальше. Я думаю, Мирей уехала куда-нибудь отдохнуть от всех вас. Проверим рейсы. У меня еще кое-кто жив и на ходу. А ты сосредоточься. У тебя сегодня, кажется, трудный день.

– Еще б не трудный. Раз – радио. Два – выступление на телевидении. В моем сморкатом состоянии просто мечта… Три – съемка в кино.

– И четыре, ватрухинский аукцион. Будет объявлен завтра. Насколько я понимаю.

– Тут два аукциона. Дело с архивом Оболенского тоже, я чувствую, из очень спокойного превращается в аукционное.

– Два аукциона. И еще гора забот, которые я отсюда не могу разглядеть. Ты не имеешь права уезжать из Франкфурта, бросить все, оголить фронт. Попроси друзей в Милане позвонить в отделы хроники. Пускай твои журналисты узнают и в полиции, не поступали ли сигналы в эти дни.

– Я уже попросил.

– Хорошо. Когда увидишься с Бэром в пять часов – скажи ему про Яковлева. Он, вероятно, двинется в Москву не откладывая. Потом перезвони. А я тем временем продолжу обдумывать головоломку. Вечером мы свяжемся. Я сообщу, что я надумал. И как я предлагаю действовать.

Бережет, стережет меня. Командует, повелевает мной. Вот так когда-то из Парижа увозил. Сейчас удерживает вдалеке от Милана, от опасности. Видно и сегодня, какую силу Ульрих представлял собой в золотые годы: супермен, управитель, ревнитель и огородитель.

– Ну пока. Да, смотри меня, Ульрих, по ARD из Кельна! Меня будут передавать нынче вечером или завтра утром.

– Ты что, в копелевском форуме что-то затеваешь?

– Да нет. Это совсем не связано с архивом Копелева. Наоборот, любимая твоя стихия, перебежчики, шпионы… Если, конечно, доеду до места. Билеты Мирей напечатала и ткнула в чемодан, но теперь я не нахожу, куда запропастились…

– А ты в правильном чемодане смотришь, Виктор?

– В каком правильном? Неправильном? Не понимаю, что ты хочешь… Господи, а ведь ты прав! Варнике! Как ты разгадал издалека!

– Хорошо тебя знаю.

– Я от недосыпа охренел. Копался в чемодане, но в Бэровом. Сразу вынулась рукопись моя, то есть Плетнёва… вот я и подумал – там рукописи лежат, где должны билеты быть? А это я сам, в Мальпенсе, от клошара, от лжеклошара в Бэров чемодан, в карман чемодана впихнул. Ну, значит, посмотрим теперь в моем чемодане… Ага, билеты. Мама! Поезд через двадцать минут! Перезвоню, как смогу. Держись, старичина.

Дребезжит старорежимная звонилка у кровати. Это Курц извещает, что такси внизу. Виктор выскакивает сломя голову. Резервные двадцать минут до поезда просвистаны. Теперь уж не попасть в аптеку – только если чудом успеть на месте, до выступления. На выходе Курц сует Виктору в руку распечатку. Из жанра Курцевых подарочков. Долгожданное, от Мирей? Расписание наконец?

Нет! Какая-то рассылка, макулатура.

В левой руке, дабы не потерять, билеты и Мирейкина инструкция. Итак, я должен быть в Кельне к тринадцати на «Немецкой волне» об архивных находках. Потом интервью на «Транс Тель». Туда обещали привезти в секретной машине Серафима Ватрухина. Потом обед на водокачке с Глецером, Федорой, российскими кинематографистами – для юбилейного фильма о Плетнёве. Водокачка, самый шикарный в городе ресторан, найти нетрудно, отовсюду видно, говорила Мирей. Сказать две или три фразы и мчаться. На Бэрову презентацию, которая на ярмарке в шесть тридцать, и надо быть.

Гутен таг, мне срочно Хауптбанхоф.

Добежал до вагона. От задыхания саднило в и без того огнедышащей шее. На мягкой лавке, протирая очки, просмаркивая нос, стряхивая воду с плаща, Виктор попал взглядом на соседскую газету. В Ираке начинается суд над Саддамом… Этого не хватало! Исламские экстремисты остервенеют еще в сто раз! Вот прямо сейчас, ей-ей, раскаленные от злобы моджахеды бегают по выставке и караулят меня… Еще активнее они Бэра, конечно, ищут.

Бэр сядет в четыре тридцать. В шесть он на ярмарке.

Это даже любопытно: крестовый поход янычар. Охота мусульманской гвардии на Вечного жида. Тьфу, тьфу, не сглазить. Бэр неуязвим. Неуязвим для опасностей. Добро пожаловать, моджахеды! Зубки у вас на Вечном-то жиде обломаются.

Зачем все же Курц дал бумажку. Не до бумажек. Мне выступать. Продумаю выступление.

За окном дрок, лиловый вереск и домики. Темные облака. Почему? Буря, не иначе, шумела рядом и взметнула в воздух пласты земли.

С чего же я начну на радио? Сольное выступление, я сам себе ведущий. Название «Скаут архивов». Ну ладно, я – скаут. Понадобятся хохмы, заготовки, репризы. Йес, плиз. Есть реприз.

Ну, для начала скажу им: главное для архивиста, во-первых, не быть аллергиком. Во-вторых, уметь сортировать информацию и отбрасывать восемьдесят процентов, то есть бороться с переизбытком. И в-третьих, уметь додумывать, то есть бороться с недостатком.

Еще скажу: не верьте, будто документ сам за себя поет. Он, конечно, поет, но он поет на непонятном языке. Честь и слава тому, кто сделает так, чтобы этот язык стал внятен. Как только документ попадет в контекст, он откроет рот и послышится громкий его рассказ.

А бывает ли, что документ вопит не своим голосом? Бывает, бывает. В ненатуральной компании, в неправильном контексте.

Архивы обольстительны и опасны, скажу. Они могут осыпать золотым дождем, могут и затянуть в болото. Расскажу одну из версий, как обнаружили, кто скрывался под псевдонимом Абрам Терц. Искали автора книги, запрещенной в СССР. Никто не знал, что это был литературовед Андрей Синявский. И это якобы удалось рассекретить по одной детали: он вставил в текст, что-де «больной Ленин в Горках ночами выл на луну». Цитата из медицинской карты Ленина, а она хранилась в партийном архиве. Взяли список пользователей архивной папки – вычислили Синявского!

Схватили, засадили. Так мстят архивы.

Научно-технический прогресс многое поменял. О да. Сегодня я пессимистичнее, чем был в молодости, потому что средства дезинформации стали мощнее. Однако и оптимистичнее, ибо что-либо истребить в эпоху интернета невозможно. Единственный на свете экземпляр второй книги «Поэтики» Аристотеля можно было сжечь в восьмидесятом. Но не сейчас, по прошествии двадцати пяти лет.

Что угодно найдут в стертом файле, отсканируют, вывесят. И кто-нибудь когда-нибудь кликнет. По «Гуглу». Или наугад. Рано или поздно на либеральный диссидентский текст напорется, при подборе порнофото, неискушенный «бритоголовый». И – бац! – вдруг, скотина, впечатлится? Задумается? На планетарных просторах плевел кое-какие добрые злаки выживают…

Перейти к технике нашей работы. А, нет, сначала про цель. Цель – чтобы мировые издатели, европейские и т. д., без грантов, матрешек, притопов-прихлопов-прилепов, по собственной воле издавали, рекламировали и продавали через настоящие магазины книги, составленные нами. (В общем, надо будет сказать в подобном роде нечто.) Чтобы наши книги не оказывались, под фанфары фондов «Россика» или «Руссико», надетыми как горшки на художественно сплетенный тын в российском стенде, где слышатся и не слышатся «Подмосковные». В очередном дальнем торце выставки.

О технике. На грани детектива. О перевозке запретного. Об умыканиях, о тайных знаках. Романтика агентского дела. О Лючиином опыте? Нет, это нет. О том, как Пастернак использовал условные жесты: придет от него письмо по-французски – выполнять указание, по-русски – не выполнять.

Кстати, имя Пифагор в записке Лёдика…

Об этом ли сейчас? Не время, Виктор. Выступление. Соберись.

Приведу пример с Хрущевым и его мемуарами. Когда «Тайм-Лайф» послал ему две нелепые шляпы, красную и черную. С просьбой сфотографироваться в какой-нибудь. В знак, что согласен на публикацию мемуаров за границей. Хрущев снялся с обеими шляпами: одна была у него на голове, другая в руке.

Перейти непосредственно на Ватрухина.

Ватрухин – самая эффектная работа агентства за много лет. Если позвонят радиослушатели и спросят, как вообще удалось найти Серафима Ватрухина, ответ – он свалился сам в руки. На коллоквиуме в Институте истории в Тренто один из собирателей документов для сборника «Заключенные итальянцы в ГУЛАГе» сказал мне, что вроде бы в Москве в частном хранении имеется солидный корпус архивных документов о работе спецслужб в конце советского периода, и даже, невероятно, почти вплоть до нынешнего дня. Я поехал и встретился с Ватрухиным. На первую встречу со мной в Москве в один из самых дешевых и неприметных квартальных продмагов он пришел с пенсионерской сумкой на колесах. В сумке под батоном, пакетом молока и свернутым пыльником кипой лежали машинописные и рукописные листки.

Шел март девяносто девятого. Ватрухинская коллекция создавалась в течение двенадцати лет, в последние годы СССР и после распада системы. По званию Ватрухин майор ФСБ, по виду – скорченный человечек в кепке.

Получив вдруг доступ, в связи с перекройкой архивной системы спецслужб, к самым суперохраняемым бумагам, Серафим Ватрухин стал переписывать документы. Комкал, они летели в мусорную корзину. В финале дня скомканные бумажки засовывались в носок. Дома он укладывал их для расправления под матрац.

Сперва Ватрухин перепечатывал свои неразборчивые каракули на машинке, потом перестал перепечатывать и просто складировал их в баке для выварки белья.

«Затем-то он их и складировал неразборчивыми, чтобы быть самому живым ключом к архиву, – сказал Бэр, услышав результаты первого собеседования. – Если допустят, чтобы его укокошили, материалы никто не разберет. Теперь мало кто вообще умеет читать почерки».

Поэтому действовали через Британию. Ватрухин получил стоящую охрану из британских коммандос. За «Омнибусом» признали опционное право. Но только, разумеется, когда пройдут первые британские проверки и будут получены британские допуски.

Англичане, когда Ватрухин наконец к ним попал, обращались с ним очаровательно. Лечили от мании преследования – у него настоящая болезнь… Дело в том, что наполненные баки Ватрухин закапывал под дачей, в погребе. Каждый раз, когда они наполнялись. Бак наполнялся приблизительно раз в два года. И так шесть раз. Вот у Ватрухина и нарушился сон, зубы стали самопроизвольно стучать.

Однажды он приехал на дачу, увидел на участке незнакомца и решил, что все, это крышка. Однако обошлось: залез бомж. Но у Ватрухина начались ни с того ни с сего обмороки.