Текст книги "Цвингер"

Пищин, не обращая внимания на задранную брючину, встал, шибанув спинкой кресла рококошное зеркало.

Кобяев интимно пригнулся прямо к Викторову уху:

– Вобще-то я тут сходил, поговорил, и вас тут однозначно желают видеть, с вами хотел бы Хомнюк познакомиться.

– Со мной?

– Да, с вами. Поручил мне найти на ярмарке Виктора Бэра, обратиться к нему, вот я и выполняю просьбу господина Артемия Хомнюка. Я извиняюсь, что все так срочно.

– Я не Бэр, я Виктор Зиман.

– Да? Ой, извините. Оговорился. Идем?

– Вот что, прежде вы мне потрудитесь объяснить, кто такой Артемий Хомнюк.

– Ой, мне просто не пришло в голову, что вы можете не знать. Это же такое громкое имя. Деловой человек, глава крупнейшей инвестиционной компании, владелец контрольных пакетов многих банков и хозяин ряда морских портов в России. Владелец знаменитого ресторана в пыточном подвале Посольского приказа, оригинальное оформление.

– Понятно. В общем, богатырь.

– Богатырь?

– Мои студенты в Италии так называют богатеев. По неграмотности.

– Богатырь. А прикольно. Не может быть, чтобы вы не слышали о проектах Хомнюка по поддержке культурных программ. Спонсирует школьную олимпиаду на лучшее знание Евангелия, по предметам духовно-нравственной направленности. Спонсирует множество ассоциаций – от грудного выкармливания до демократических инициатив… Приобретает серьезные коллекции, вот недавно в Ареццо чуть не купил весь архив Вазари. Это сорвалось, там кто-то не вовремя умер.

– Да. Было что-то. Неожиданно умер граф Фестари.

– А, так вы слышали? Ну а нам господин Хомнюк заказывает книги под ключ для подарков клиентам и для собственного пользования. Мы уже изготовили для него ряд заказов. Нумерованные экземпляры, ограниченный тираж. И, вы знаете, этот Хомнюк по-настоящему любит культуру. Благодаря его вложениям наше издательство освоило много задумок. В общем, учитывая, что господин Хомнюк сейчас как раз во Франкфурте и у него сейчас есть время, он приглашает Виктора Бэра, ну, то есть, простите, он вас приглашает, переговорить с ним в ходе делового обеда. Он обедает в японском ресторане. Соседняя дверь тут.

– А договаривались? – простодушно подивился Вика.

– Нет. Но так как он проинформирован о любопытном имеющемся у вас проекте, он хотел бы… Чтоб вам не дожидаться других деловых предложений…

Эх, понять бы, кто чего ему сообщил и какой, как выражается Кобяев, «проект» вызвал слюнотечение у этого Хомнюка. Но так как Вика все равно не помнил, с кем он на обед договаривался, – побрел в затылок Кобяеву в «Ироху» встречаться с новым русским барином, неведомо ради чего его ищущим и вообще неизвестно зачем залетевшим во время литературной ярмарки во Франкфурт.

Олигарх был человек тщедушный. Чувствовалось: его метаболизм таков, что в его желудке нервно перегорает любая высококалорийная снедь, и сколько б он ни ел, наесть положенный по статусу трехступенчатый затылок он так и не спроможется. Глаза были прыткие, но вечно уставленные на что-то далекое, вне собеседникова лица. На столе лежало два поблескивающих золотом сотовых телефона. Руки в дивном английском шевиоте, холеные и с маникюром, но и с псориазом, подпрыгивали и метались, как птицы. Мяли и теребили сброшюрованный буклет… Как! Буклет – это омнибусовский каталог! Свежий, только что сделанный!

– А откуда этот каталог у вас? – спросил Виктор у Кобяева. – Мы его еще не распространяли, не могу понять…

– Как же не распространяли! Вы не скромничайте. Распространяете, и очень ловко. Господин Хомнюк во «Франкфуртере» на полчаса оставил свой журнал, а когда я пришел его забрать, вижу – вы уже ловко засунули к нам в журнальчик этот ваш новый каталог. Мы посмотрели и действительно нашли там интересные для нас наводки.

…Да, я его оставил в холле вечером вчера, думал Вика. Что же это их заинтересовало в нем? Странно как происходит движение идей…

Салат из водорослей. Черная треска. За столом богач Хомнюк держал себя не то чтобы ахти. Чем дальше, тем пуще: требовал от японки соль («Боже тебя избави, Викочка, в хорошо посещаемом месте просить соль, это только нувориши и хамы делают», – уроки Ульриха… Как вообще приходит в голову сыпать соль на сашими!). Сам себе подливал вино – тоже не по политесу. Красное вино заказал к суши, дорогущее. Бог ему судья. Какие с Хомнюка взятки. Заправляет на шее салфетку за отворот блейзера. Господи, Ульрих на моем месте, сказал себе Вика, уже бы умер. Ульрих, повязывавший в лагере на шею полотенце женевским узлом…

Проскрипел в ушах поучающий голос отчима: «Салфетку в ресторане, Вика, на ланче кладут перегнутой. Естественно, от себя. А целиком разворачивают на коленях только вечером. Помни – не расстилай во время ланча. Понимаю, что за шиворот салфетку тебе не придет в голову затыкать. Но и как ты стелешь ее, имеет значение. Глянув на колени соседа, понимаешь, где он рос. Наука о скрытом языке тела. Нас инструктировали в Интерполе. Порой и жизнь и смерть решаются деталью. Салфетка широко развернута на ланче – пусть даже и симпатичный человек обедает с тобой, но явно не из детства он вынес свое европейское воспитание!»

Ульрих, Ульрих. Знал бы он, что приводилось мне обедывать и с известными русскими писателями, которые в ресторане снимают обувь под столом и шевелят на свободе пальцами…

Не вру! И все же спасибо. Знать правила – надо, да. Замечательную шпаргалку для социального скрининга подарил ты мне, старый Зиман, на всю жизнь.

Не прошу соль, не режу ножом салат, знаю, что вино должен подливать официант, и продуманно обращаюсь с салфетками.

…О, Антония – до чего она ненавидела свое детство с деликатным воспитанием. Вике припомнились ее рассказы, как она зимовала в Сардинии у деда. В стерильной столовой, в белой-белой квартире при белом-белом сахарном заводе. Печатные инструкции («Энциклопедия для девушек») времен молодости матери: как складывать одежду. Как сидеть в поезде. Как повязывать фуляр. Как обращаться к бабушке. Как здороваться с привратником. Темы для разговоров с мальчиками. А за столом от нее требовали есть спагетти с путтанеска-соусом на льняной скатерти в шелковых перчатках и без единого, естественно, пятнышка.

Что ж, хоть Антония потом всю свою молодость и продовольствовалась принципиально одними гамбургерами, но при необходимости могла бы отобедать в Букингемском дворце.

Не удивительно, что потом случился осатанелый прыжок в коммуну, в групповой быт, в групповой секс, в преодоление брезгливости, в самый бурный и суматошный в Италии университет – падуанский. Прыжок в борьбу, и в риск, и в красный террор, и в бригады, и в подполье, и как еще там можно называть все, что Антония единым или двойным резким махом за какие-то там год-два наворотила. А потом последний сердце рвущий прыжок, или улет, в никуда и в никогда. Тошенька, мисюсь, где ты?

Тошенька, ты не доехала тогда в Орту, правда?

Что у меня никак Орта из головы не идет?

Хомнюк над гребешками под кунжутным соусом перечисляет любимые забавы с набитым ртом, сбивчиво, по нескольку раз повторяя начала фраз.

Недавно он пополнил свою коллекцию автомобилей тремя ценными, среди которых «бентли» пятидесятого года… Еще недавно прошел пешком на полюс по следам Амундсена…

– На который?

– Амундсен вообще-то на Южный, на какой же…

– Амундсен ходил на оба.

– Да? Не знал. Ну, на Южный взял тур. Пешком сходил…

– Это стоило два миллиона евро, – вставил Кобяев.

– Пешком сходил, с сопровождением вертолета, идешь, он наверху висит…

– Ну а какие дальнейшие планы? Военный туризм? Прогулки на подводных лодках, турне по ракетным базам, прицельное бомбометание по мишеням заказчика?

Вика, что-то ты разрезвился не в меру, попридержи прыть.

Виктор на какую-то секунду отключился, а потом вдруг обратил внимание: сменился звук, и не клокотанье похвальбы теперь бухтит в глотке собеседника, а вдруг послышался жалостный писк бедности. Хомнюка что-то ввергло в воспоминания.

– Знаете, там ведь ничего не было тогда у нас в Харькове. А в Москве, в институте, еще был молод, и ступни еще росли, а на обувь денег не было, вот и приходилось поджимать пальцы. Получил на всю жизнь косолапие. Мы выживали в общежитии только на то, что из дому присылали. Варенье, сушености всякие.

Глянь, а сейчас ведь рот у него не набит. И все равно слова еле-еле выговаривает. Это он от эмоций, или как? Или что? Не могу понять. Так разнервничался, что и звуки тянет, и в начале фразы с места съехать никак не может?

Косолапая юность. Виктор в России не жил, по чужому, по читанному, по рассказам чужим представляет. Начало девяностых упаковано в оберточную бумагу, утрамбовано в челночные сумки, ночи отданы не то варке джинсов, не то раскрашиванию красных шапочек. В обществе каких-нибудь Вованов и Колянов, что за люди, кто их видел? Надо думать, сидели плечистые на ящиках в олимпийках, перемолвливались на загадочном языке: «Ты че рамсы попутал?» Новая картинка – круг другой, уже Михаси и Япончики, Кокосы, Петрики, Росписи и Бобоны. Кем описаны эти пирамидки и лотереи, проводимые при поддержке Спорткомитета? Генералитета? Где это Вика прочел? Кто изобразил иностранцев каких-то сомнительных, посредников, брокеров? Не то греков, не то албанцев, не то косовских сербов? И залоговые аукционы, и лабораторные образцы металлов, и эшелоны металлолома? Да, об этом нередко пишут… О каких-то неучтенных авизо. И вот в руке, осыпанной псориазом, первые пачки кэша. Подсчитываются зеленые истрепанные купюры, обмениваются ваучеры. Голова трещит от расчетов, записная книжка – от номеров. А дальше, на фоне разоренной Москвы, где в очередях дерутся за подсолнечное масло, Хомнюк с друзьями уже в отдельных привэ и в клубах. И там другие трапезы. Икра зернистая с блинами, паштеты с киви, супы-пюре из лобстера, индейки бризоль… под водку и чай.

Хомнюк, кстати, заказал тут сейчас себе столько саке, что нормальному человеку «скорую помощь» вызывать впору было бы.

Хомнюк, руки пляшут, почесывает запястья, с повисшей на вилке нигири, обращаясь к Виктору, достаточно четким, но ненатурально напряженным голосом предлагает посмотреть его последние культурные достижения.

Теперь его речь уже не прыгает, но будто доносится из механической мельницы.

Какая мне разница. Как хочет, так и скрежещет. Имеет право.

На столе между плошками соевого соуса и деревянными кораблями, забитыми резаным тунцом, выкладывается заботливо поданная из портфеля Кобяевым громадная книжища «Охотничьи удовольствия русского молодца».

– Это не в подарок, это показ, – лепетнул Кобяев.

Килограммов девять потянут удовольствия. Оказывается, изготовлены для друзей Хомнюка к пяти последним Рождествам не только они, но и «Путь правителя» в золоченой коже, и «Афоризмы мудрого руководителя», и «Красная книга КГБ» (наиболее крупные раскрытые антисоветские заговоры), и «Преступление и наказание» с вкладывающимся посеребренным топором. Но это не здесь, а на стенде, на ярмарке, в закрытом стеклянном саркофаге. Есть там и «Улисс» Джойса, инкрустированный изумрудами и горными хрусталями. К каждому увражу прилагается сертификат, удостоверяющий качество камней, бумаги, кожи и ляссе. Дублюра, тисненная золотой фольгой.

Поверх охотничьей обложки ложится проспект коллекции «Сокровища России» в пяти томах. Это VIP-проспект, Кобяев частит:

– Видите, отпечатан в пять красок. Не в четыре, а в пять. Пятая – настоящее золото. Этот проспект можете взять себе. Это золото. Само издание задумывалось не только как подарочное изделие. Наш пятитомник можно приобрести и на ОЗОНе за шестнадцать тысяч евро. Видите, вот каталоги… Это все наше. Вот «Слово и дело. История сыска» с каплями серебра девятьсот пятидесятой на обложке и корешке. Стоимость около десяти тысяч евро. Это тоже мы делаем.

Прокашлялся Хомнюк, Кобяев почтительно осекся. Глянул на Хомнюка и подождал, пока капиталист выскажет то, что давно намеревался произнести, но фатально застревал в формулировках. Господину Хомнюку хотелось бы обсудить с Виктором план печатания какого-нибудь интересного, красивого фолианта.

– Что думаете, если, это… альбом… О трофейных вещах…

– Не знаю, верно ли я вас понял. Но действительно, в нашем каталоге вы видите прекрасные записки Готфрида Штадера. Для перевода на русский. Он работал после войны на железнодорожной станции Инстербург. Там перегружали вещи из Германии. На поезда с русской колеей. Русская шире.

– Ну уж это мы как-нибудь знаем, мы в транспортном бизнесе.

– Да, конечно. И вот они перегружали швейные машины, велосипеды, мраморные умывальники, сервизы, мебель, пианино…

– Да. Трофеи, ну, мы знаем. Из Германии советские солдаты вывозили. Комбинации женские, часы наручные, кремни, мануфактура. Думаю, в каждом доме в СССР это было. Может, где сохранилось. У меня, например… дед привез… до сих пор в Харькове у матери на даче используется. Канализационная система, вся из немецких керамических трубок. И работает. Ну, это канализация сортирного типа, конечно. Но эти трубки не повредились за шестьдесят лет. А у бабушки были немецкие иголки. Мать до сих пор ими шьет. Готов поручить вам подбор материалов. Вы передайте Кобяеву заявку и озвучьте ему гонорар. И мне видится VIP-издание, в эсклюзивном исполнении и эксклюзивного качества. Я его на Новый год имею намерение поднести в подарок очень важному лицу. Высшего эшелона. Не стану скрывать, главе государства.

– То есть это что-то выходящее за рамки легальности, что ли? – осведомился Виктор. – Можно ли дарить дорогостоящие подарки чиновникам? И стоит ли дарить президенту сортирные трубки? Потом, второй вопрос: как это вы через два месяца готовый том уже иметь собираетесь? Знаете, сколько времени уйдет на сбор слайдов, свидетельств, оформление прав, на подготовку текста, не говоря уже о производственном цикле?

– Поясняю. Речь о другом проекте. Не о трофейных товарах. Трофейные особ статья. Есть решение выпустить элитную книгу, думаю, в двух экземплярах. Этот личный сувенир будет воспроизводить в печатном виде коллекцию элитных документов – имею в виду архив Оболенского, который сейчас намерен приобрести у вас и безвозмездно передать государству.

Виктор как открыл рот, так и не закрывает. Он когда-то уже слышал про подобные казусы: выкуп ювелирных коллекций оптом, за несколько дней до «Сотбис», за суммы в сто и более миллионов долларов, для последующего поднесения в казну России. Это делается, чтоб продемонстрировать царю-батюшке лояльность и патриотизм. Известны выкупы не только картин, яиц, икон, но и коллекций документов, переписки знаменитых ученых и их рукописей. Тоже в обход нормальных переговоров с университетами. Когда покупатель спешит пролоббировать тайные выгоды. Надо думать, каждого магната, приобретшего подобные дары для государства, довольно настоятельно об этом просили. Ну или намекали.

Но так нагло замахнуться на коллекцию Оболенского!

Бумаги Петра Владимировича Оболенского – это притча во языцех у всех архивщиков. Половина фонда пропала больше века назад. Только Бэру было под силу найти, описать и сопоставить все оставшееся по шести хранилищам, расположенным в разных странах. Если бы Бэр не был специалистом по Герцену, энтузиастом темы и блестящим догадчиком, научный мир продолжал бы считать оболенские бумаги погибшими или неведомо куда упрятанными.

А Бэр атрибутировал большинство бумаг и виртуально воссоздал коллекцию. Аппарат будет разрабатываться, предположительно, в Стенфордском университете. С ними не подписано еще, но в принципе договорено.

– Но об Оболенском мы в каталоге сообщаем, что архив уже продан! Он не выставляется на продажу! Мы предлагаем только для научного цитирования.

– Но вы же не продали. Мы уверены, что контракт не подписан. Я ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь, но… Соглашение уже достигнуто, и это дело решенное.

– Разрешите взглянуть на информационные материалы по Оболенскому?

Виктор вытащил листовку. Оболенские и ватрухинские листовки у него в карманах. Еще бы – главные сенсации Франкфурта-2005.

– А у вас что, только по-английски?

Виктор перевел глаза на Кобяева, но тот внимательно изучал тарелку, что-то очень интересное на ней увидел. Виктор вздохнул и сам стал переводить листовку на русский вслух.

Петр Владимирович Оболенский был родовитей, чем Романовы, надменней, чем английские лорды, и дерзче, нежели все на свете мушкетеры. Подростком изгнан из камер-пажей за озорство. На детских шалостях свернул себе ногу, охромел и получил прозвище Le Bancal (Колченогий). Питая интерес к родословным, взялся собирать «Российскую родословную книгу» в четырех томах. Посещая для генеалогических разысканий аристократические семьи, по ходу дела брал у них на хранение коллекции документов. Сумел проникнуть и в недра спецслужб…

– Как он выражался, всероссийской шпионницы, – вставил от себя Виктор и продолжил переводить, порой пересказывать, близко к тексту.

«Я знавал много стариков, – вспоминал Оболенский, – я любил вызывать их на разговоры, слушать их, записывать их рассказы; воспоминания некоторых из них шли далеко назад и часто основывались на воспоминаниях других стариков, которых они сами знавали в отдаленные дни их молодости. Явись к большей части таких людей человек, занимающийся историей, хоть будь он Тацитом или Маколеем, ему бумаг этих не сообщат… Но явись человек, хотя бы ума ограниченного, только занимающийся родословными, и ему поспешают все показать и все сообщить».

– Оболенский был свой человек для древней знати. Ему показали такую уйму скелетов в чуланах! Ему передали такую кучу сенсационных документов! А обладая вдобавок буйной фантазией, он еще и навыдумывал – какие-то всеевропейские союзы освободителей, объединяющие «Молодую Италию» с «Молодой Германией», «Молодой Польшей», «Молодой Францией» и «Молодой Швейцарией»…

– Комсомольский интернационал, – проскрипел Хомнюк. – И что, это важно сейчас?

– Это важно. Хотя бы потому… ну, затрагивается вопрос законности российского абсолютизма, российской императорской власти.

По похвальбе Оболенского, пересказывавшейся в лондонской «Морнинг стар», у него якобы имелись даже документы о том, что Михаил Романов и его наследник Алексей еще в начале семнадцатого века ввели в России конституционный порядок, гласивший, что без предварительного обсуждения обеих палат – Земского собора и боярской думы – цари не могут устанавливать налоги, заключать мир и приговаривать к смерти.

– То есть династия Романовых, выходит, не абсолютная?

– Династии не бывают абсолютными или относительными… насколько я понимаю… Но, да, легитимность русского самодержавия может быть пересмотрена. Если только Оболенский выяснил правду.

Бэр, конечно, сделал стойку, пошел по следу этой мифической конституции. И что обнаружилось! Оказывается, оболенское штукарство сильно-сильно мозолило глаза его величеству Николаю Первому. Оболенскими бумагами были скомпрометированы и венценосная семья, и высшее дворянство. По личному распоряжению императора Петр Оболенский был похищен в Европе. Его вернули в Россию и заперли в провинциальной Вятке. Точь-в-точь как Герцена.

– Или как Бродского, – умудренно брякнул Кобяев.

– Или как Бродского, но Бродского ссылали не в Вятку. Скорее вы имеете в виду Салтыкова-Щедрина. Которого не ссылали.

– Да, конечно.

– Смех был в том, что князя-то выкрали, а архив остался у доверенных лиц князя в Европе. Стали требовать, чтобы он организовал доставку бумаг в Россию. Ну, он послал Бенкендорфу кукиш. Вообще с Бенкендорфом, как с новым русским выскочкой, общаться он считал ниже своего достоинства. Черкнул письмецо, что смиренно принял перемену местожительства, но, согласно закону о вольности дворян, его «не могут заставить выполнять никоторые приказы». Николай был так изумлен, что велел «освидетельствовать умственные способности» сосланного…

– Вот оно, принудительное психлечение еще до Файнберга и Горбаневской!

Это опять Кобяев. Ну до чего кобяевский кругозор широк, просто оторопь берет. То «Улисс» с брильянтами, а то тут, битте-дритте, история шестидесятников.

– Принудительное. Но настали светлые времена Александра Второго. Нравы смягчились. Князя силой уже не держали. Он принял решение лечиться не принудительно, а добровольно. И не в Вятке, а в Европе. На Французской Ривьере. И, дело оказалось долгое, пролечился до конца жизни. Русские спецслужбы висели у него на вороте. К нему то и дело подъезжали то по-доброму, то по-лихому. Но князь удачно сообразил, что лучшая защита – публичность. И какую себе нашел трибуну, с ума сойти! Герценовский «Колокол»!

– Интересная получается смесь вольтерьянства с марксизмом, – снова влез Кобяев.

– Именно. Князь отнес в «Колокол» и опубликовал письма к нему русского консульства, полные угроз, и свои издевательские ответы. Далее неизвестно, божьим умыслом или человеческим, но только князь стал хиреть и довольно скоро умер в Лондоне. Перед смертью отдал разоблачительный архив в руки Герцену. Третье отделение получило приказ «добыть или уничтожить» архив Оболенского.

– Запланированная диверсия?

– Диверсия! Обнаружен подлинник приказа. Особо заслуженному шпиону, Карлу-Арвиду Гордонну, было велено не допустить, чтобы бумаги напечатались в герценовской Вольной типографии. Гордонн истребовал от царской тайной полиции десять тысяч фунтов на выкуп архива. По его заявлениям, Герцен ему продал все…

– А, и у Герцена дело решала цена вопроса! А говорят, демократы!

– Не думаю. Вы не горячитесь. Похоже, что подлец Карл Гордонн оболгал Герцена. Прикарманил выделенные деньги, сдал в бухгалтерию опись. Фонд Петра Оболенского не обнаружился ни в одном российском архиве. И вот наше агентство провело очень сложное расследование. Результат такой: Гордонн не покупал архив. Герцен, естественно, денег не взял бы, да ему никто их и не предлагал. Гордонн просто оставил деньги себе. А затем подло обманул Герцена. Вкрался к Герцену в доверие. Обвел вокруг пальца простаков-демократов. Взял на хранение и действительно вывез куда-то из Лондона весь чемодан с бумагами.

– Ну молодец! Орел!

– Гордонн кое-что послал в Россию, но самые лакомые части припрятал. Наш шеф Дэвид Бэр проработал над реконструкцией фонда много лет. И, представьте себе, проследил судьбу почти всех документов. Оказывается, в двадцатые годы двадцатого века, когда царская семья была уничтожена и шантажировать секретами Романовых стало уже некого, потомки Гордонна депонировали в серьезное хранилище все бумаги. Но так как там есть и касаемое их сомнительного дедушки, они закрыли фонд на сто лет. В смысле – не позволено публиковать. Так что фонд теперь отыскан, и вдобавок для исследовательских целей фонд не закрыт. Мы передаем архивистам право доступа, по описи, с опцией выборочного ознакомления. Но публиковать будет можно только начиная с две тысячи двадцатого года. Впрочем, пока бумаги обработают, прочтут, перепишут, откомментируют… Сроки как раз подойдут. Думаю, господин Хомнюк, нет никакой возможности, чтобы через четыре месяца вы поднесли правителю готовую книгу в переплете из фиоре, с торшонированным обрезом, с полноцветными воспроизведениями документов, выполненными на пластинах из чистого золота, и чтобы в эмалевый медальон на переплете была вставлена натуральная черная жемчужина.

– Я вас услышал. Это геморрой. Но можно же сделать книгу из двух страниц.

– Что вы имеете в виду? – Виктор так удивился, что чуть не сунул свои палочки вместо рта в разинутое ухо.

– Ну, в смысле библиотеки византийских императоров. Бог с остальным архивом, хотелось бы библиотеку-то.

Тут Виктору залетела в нос целая горошина японского хрена васаби. Кашель, чихание, слезы довели его до полного погружения в салфетку. Он только сожалел, что рядом нет ни одного коллеги из агентства, понаблюдать вместе с ним этот гран-гиньоль.

Одновременно стало жалко теряемого времени. Ну и пошлятина. Опять талдыченье про либерею. И так уж кому не лень…

– Простите, с чего вы взяли, что у Петра Владимировича Оболенского могла иметься библиотека византийских императоров, она же – Зои Палеолог, она же – Ивана Грозного? Что за фантазии в стиле Носовского?

– Почему фантазии? Вообще-то уважаю взгляды Носовского и Фоменко. Гарри Каспаров тоже поддерживает. Каспаров у меня бывает. На день мой рождения я випов приглашал, Каспарова и Киркорова. Гости были очень довольны покушать с ними. А в архиве Оболенского не сама либерея, а ее опись.

Кобяев вмешался, выволакивая из кармана носовой платок, картонку из гостиницы, пуговку и наконец – что искал. Жеваные листки.

– Господин Хомнюк располагает свидетельствами – и поскольку они получены из интернета, вы тоже можете их проверить, – что у Петра Оболенского в архиве однозначно есть опись этой библиотеки! Почитайте, видите, вот однозначно…

Во время Ливонской войны (1558–1583) в Россию привозили пленных ливонцев и расселяли по разным провинциальным городам, в основном во Владимире. Примерно в 1565–1566 гг. очередную партию сопровождал дерптский пастор Иоанн Веттерман. Встретившись с Иваном Грозным в Александровской слободе, пастор получил от царя предложение заняться переводом древних книг на русский язык. Побывав в хранилище и увидя собственными глазами сокровище, о котором по Европе ходили слухи, пастор онемел от собрания столь великого числа раритетов в одном подземелье. Протянув время с окончательным ответом, Веттерман якобы занялся работой над переводами, а на самом деле составил каталог государевой сокровищницы. В начале XVII века в «Хронике» Ф. Ниенштедт подробно описал приключившееся с дерптским пастором в России. Вероятно, список Веттермана «всплыл» в XIX веке, когда занимавшийся сбором сведений о генеалогии Петр Оболенский обратился в некоторые городские архивы Эстляндии с просьбой прислать ему интересные исторические публикации и документы. Из Пернова (Пярну) ему пришел пакет, где лежали два мелко исписанных листочка. Текст был написан на старонемецком языке чернилами, к тому времени почти выцветшими:

«…Сколько у царя рукописей с востока. Таковых было всего до 800… Ливиевы истории, Цицеронова книга “Де рес публика” и восемь книг “Историарум. Светониевы истории о царях…”, “Тацитовы истории”, Вергилия “Энеида” и “Итх…”».

– Видимо, «Итхифалеика». Она была утеряна навсегда во время Смуты, – перебил его Виктор. И для верности добавил: – То есть в начале семнадцатого века.

– Да погодите, у меня дальше все сказано.

– Кто вам подбирал эти сведения?

– Наш консультант, постоянный информатор в Москве. Смотрите сами своими глазами, ну, или читайте, тут однозначно.

Сделав копию со списка, Оболенский отправил документ обратно в Пернов. Когда дерптский профессор Вальтер Клоссиус в 1836 году приехал в Пернов ознакомиться с этим списком в подлиннике, то… списка уже не было в наличии!.. Клоссиусу удалось получить копию со сделанной Оболенским копии… Клоссиус скрупулезно и терпеливо разыскивал «либерею» в Москве, но не нашел. В конце позапрошлого века страсбургский ученый Эдуард Тремер, испросив высочайшего соизволения императора Александра III, специальным зондом исследовал землю под сооружениями Московского Кремля…

– Насколько, вы считаете, заслуживает доверия эта невразумительная писуля?

– Документ вызвал интерес самых уважаемых персон. Юрий Михайлович заинтересованно отреагировал…

– Лотман?!!

– Какой Лотман? Лужков! Юрий Михайлович! Он идет по следу, у него уже большие наработки, поскольку имеет доступ во все кремлевские подземелья… Ищут, ищут, не находят. А у вас в руках подлинные документы. Мы по эстонскому следу вместе с вами пойдем. Работать собираемся с экспертами, вот с вами. Однозначно. И коллекцию передадим в дар Эстонии.

– Да я ни по какому следу… Постойте! Почему Эстонии? Я думал, вы дарить Российской Федерации…

– Есть причины дарить не России, а стране, откуда поступил список, то есть независимой Эстонии, – перебил Хомнюк. – Подарочное издание предназначено для первого лица эстонского государства.

Кобяев снова всунулся:

– Я уже вижу! Потрясающее издание на основании только двух страничек, тех самых двух страничек, которые лежат там у вас в архиве Оболенского и которые вы нам вынете. Не имеет значения, закрыт фонд, не закрыт. Странички-то две! Мы так и скажем – опись немедленно, прочая либерея – поставка через пятнадцать лет. Об условиях мы с вами, уверен, договоримся. Шикарное альбомное подарочное VIP, в пять красок с золотом, иллюстрации по золотому фону и фото книг и библиотеки Грозного. Или аналогичных, проверять же никто не будет. Которые входят в либерею. Найдем аналогичные где-нибудь. О каждой книге будет на отдельных трех-четырех страницах подробно сказано. Эстония может даже думать, что со временем получит всю эту либерею. А что?

– На обложке имеет смысл поместить мое имя, – это Хомнюк опять, – так как именно мне принадлежит и идея и финансирование проекта. Думаю, что правильно будет назвать проект «Либерея Грозного – Хомнюка». Подробности этого издания, условия сделки, ваше личное вознаграждение в любой банк, можно кэшем, все это вы обсуждаете с Кобяевым без меня. Кобяев, договаривайтесь. У меня заканчивается ангараж самолета. Я в Лондон и обратно. Кобяев, ну все, давайте. Увижу вас вечером тут во «Франкфуртере». Расскажете, к каким результатам пришли.

Пожав сырую, беглую руку бизнесмена, Виктор инстинктивно вытер свою, прежде чем снова взять палочки. Олигарх с правительственной раскачечкой уходит между столиками «Ирохи». По мере его отдаления Кобяев расправляет плечи, на глазах раздувается, важнеет.

– Ну так что, Кобяев, вы мне можете объяснить, что это все значит? Откуда вдруг взялась Эстония?

– Эстония с прошлого года в Евросоюзе. С 2011 года она войдет в еврозону. Хомнюк собирается стать гражданином Эстонии. Он решил преподнести какие-нибудь ценные книги и бумаги в дар знаменитому университету. Только не выбрал еще, тартускому или таллинскому. Он, кстати, вообще обалдел, когда ему сказали, что народу во всей Эстонии миллион триста, меньше чем в Восточном округе города Москвы, и при этом два серьезных университета. Ладно, выберет, не проблема. Можно подарить библиотеку…

– Если вы об Оболенском, это не библиотека, а собрание документов. И мы не сами документы агентируем, а право их изучения в шести архивах. Публиковать будет можно через пятнадцать лет. Сами документы останутся лежать в тех архивах, где и лежали. Кроме того, в архиве, вы прочли только что, этого списка либереи нет.

– Ну а копия же сохранилась.

– Копия с копии.

– Какая разница. Копия с копии. В общем, если это закрыто у вас, то кто может проверить, что там? Закрыто? Тем лучше. Хомнюк объявит, что через пятнадцать лет он подарит ценные книги и бумаги сразу двум университетам. Половину и половину. Задумка простая. Сделать эстонской культуре серьезное пожертвование. И соответственно подать на гражданство. Швейцарская прокуратура после этого вынуждена будет прекратить заведенное на него уголовное дело. Он пока что налоговый резидент в Швейцарии. С этим надо однозначно кончать. Резиденцию переносит в Эстонию.