Текст книги "Цвингер"

Лейтенант Жалусский тоже старался спасти, что мог, записывал. Со слезами на глазах вернулся он из поездки в то «лучшее хранилище» в Рудных горах: двух Ван Дейков украли, на других картинах образовался слой плесени толщиной в несколько сантиметров. Еще два дня, и «Вирсавия» Рубенса погибла бы.

– Ну вот он, острый разговор о разграблении музеев, коллекций, фондов.

– Не хотелось бы узнать, что и мой дед в этом безобразии участвовал. Ну читайте, Бэр. Предпочитаю правду знать в лицо, знать в лицо.

Из другого хранилища извлекли остальные ящики исторического музея. Там находились костюмы и старинное оружие. Распорядительница собрания Е. фон Вилдорф исчерпала все аргументы, пытаясь сохранить эти ящики: по приказу сдавалось лишь оружие, изготовленное после 1850 года, а это было парадное оружие XVII–XVIII веков. Но русским оказалось достаточно того, что это «оружие». Уцелели лишь коляски в каретном зале Иоганнеума, шатер и несколько знамен.

Затем Жалусский вместе с группой солдат наведался в подвал нумизматического кабинета, где хранилась вся коллекция, одна из крупнейших в Германии. Что они увидели – он рассказал Георге, подавленный, отчаявшийся. К моменту их прихода все планшеты были сброшены в кучу. Инвентарные записки, подкладывавшиеся под каждую монету, летали повсюду. Из мусора удалось извлечь несколько монет. Собрание, выходит, попросту ссыпали в ящики. Таким образом отчасти уничтожили его ценность, лишив каталога. Картотеку рассыпали, реквизировали, но вернули по требованию Георги, швырнули – подбирай заново! Вырвали только одну Афродиту. Картины, изображавшие женщин с большими грудями, русские всегда уносили в казармы не спрашивая.

В Музее скульптур и в Гравюрном музее результат был ошеломляющий: ни единой скульптуры. Четыре одинокие книги, относящиеся к собранию скульптур. Один оригинальный рисунок Дюрера валялся забытый в углу. Уцелела лишь малая доля картин, которые еще перед Рождеством висели в замке. От Кабинета гравюр осталось больше пустых папок, чем иллюстраций, и те по большей части были оторваны от сопроводительных документов. Из фонда старых мастеров, романтиков и французских импрессионистов – ни листка.

– Бэр, об этих вот хранилищах. В тех горах, похоже, немцы добывали уран! Шахты охранялись гестаповцами, их сменили люди из НКВД…

– А! Да, понятно, госпредприятие «Висмут»… Потому-то и камуфлировали и секретили эти шахты! У вас есть документированные сведения?

– Нет, единственное основание – разговор с нашим скаутом, Ребекой Ренке.

– Все это подлежит проверке, Зиман. Ясно, что какие-то секреты обнаружатся. Вот мы их и опубликуем. Но для комментирования потребуются специалисты. Найдите, свяжитесь. И выезд на место действия. Прямо по вашей карте. У вас есть карта?

– Есть, конечно. И отпечаток, и негатив.

– Прекрасно. Вот после выставки сразу езжайте туда, связывайтесь с краеведами, горняками, специалистами. Кто знает, мелкие тайники…

– Да. И кто знает, кто там в данный момент орудует. Может быть, предприимчивые охотники за кладами.

– Погодите… вот о мелких хранилищах! Будто Георга нас слышит!

Уцелело, однако, больше хранилищ, чем кто-либо смел надеяться. Случалось, что кто-то из русских перемещенных лиц или неустрашимые местные жители забирали вещи, чтобы присвоить или сохранить их. Некоторые пропавшие вещи вдруг обнаруживались в самых неожиданных местах. Бывало, что сложенные в какую-нибудь пристройку или хозяйственное помещение ящики так и лежали там незамеченные и нетронутые. Но конечно, порой путник натыкался на убийственный разор. В одном месте усадьба вместе с размещенным в ней музейным имуществом была сожжена польскими мародерами. В другом месте огромная мансарда была по колено завалена поврежденным и погубленным этнографическим материалом, книгами и деревянными изделиями из Музея ремесел, а дети катались по деревенскому пруду в гребных лодках Южных морей. И еще где-нибудь перед опечаленным посетителем представала безнадежная свалка старых актов из городских архивов, роскошных переплетов земельной библиотеки, птичьих чучел и минералов. Зачастую грабителей интересовали только сами ящики, в которых хранились ценности. Экспонаты выбрасывали без разбора в одну кучу, а крепкую тару воровали. Экспонаты научных собраний в целом не вызывали ярости и страсти к уничтожению… Но хранившиеся вместе с ними части фарфоровой коллекции или майолики из Музея ремесел повсюду оказались либо полностью разграблены, либо разбиты в пыль.

То и дело вновь появлялись русские отряды, особенно в замке Веезенштайн, и забирали несколько – а то и много – картин по требованию той или иной комендатуры. Никаких правовых средств против этого не существовало. Иногда удавалось их умиротворить, иногда отправить разочарованными, но чаще всего они отнимали прямо у хранителей из рук заботливо подготовленные для возвращения в музей сокровища. От производившейся трофейной командой выемки хранилищ художественного собрания и Георга и Жалусский, оба, были полностью – без единого сказанного об этом вслух слова – отстранены.

Виктор выдохнул и закрыл глаза. Именно эти слова ему были необходимы. Дед не вмешан в грабительство. Он был отстранен трофейной бригадой от выемки. Это необходимое для внука свидетельство.

Георга, спасибо, что ты оставила эти записки.

Значит, именно Георга выдала деду заветную карту. Притом что Георга вообще-то ничего и никому выдавать не имела права. Она в начале заметок пишет, что приезжали из министерства и брали у нее подписку и присягу: передать произведения американцам будет приравнено к предательству рейха. О Советской армии, ясное дело, вообще не упоминалось, до того это казалось несусветным. Значит, Георга поверила лейтенанту. Но не вообще русским, а именно Жалусскому. Поверила его обещаниям приложить все силы, чтобы произведения сохранились, спаслись и остались в Германии.

Он и приложил. Увы, сил его мало на что хватило. Отчасти из-за своей благородной позиции, отчасти из-за неуместной честности, отчасти из-за дружеской (или?..) связи с той же Георгой сам лейтенант Жалусский был, как она свидетельствует, отстранен.

– Ну, вот вам, Виктор, и объяснение, почему Жалусский был отстранен от работы. Даже не столь важно, что еврей. Важно – свидетельствуют немцы, но не гэдээровцы верноподданные, а такие, как Георга, нейтральные и впоследствии выжатые с этой работы и из этой страны, – он был против запихивания предметов искусства в чемоданы и баулы, против, короче, разбазаривания.

– Да. Кстати, и на одной из страниц, переданных мне вчера в виде копии, дед возмущается: «М. Ф. Володин, член бригады реставраторов, показал мне удостоверение, выданное ему штабом Первого Украинского фронта 10 июня 1945, по которому он имеет право изымать коллекции и одиночные художественные произведения с целью передачи их в государственный фонд. Такие удостоверения есть и у остальных членов бригады. Силы небесные, защитите искусство Дрездена!» Вот как он был возмущен. И тем не менее позднее, когда писал свою книгу, он в нее допустил некоторую неправду. Вернее, полуправду. Оставил одно геройство, с человечной интонацией, иногда с юмором. Сходным образом устроен и плетнёвский «самый правдивый и честный» сталинградский роман.

– Честный значило в те времена – без прямого вранья. Пусть с миллионом недоговорок. По тогдашним меркам это уже было верхом честности.

– Да. А наша честность, моя честность, Бэр, на новом витке истории как раз в том, чтобы тонкости пронюансировать. Раскрыть недоговорки. Не клеймить черное и не возвеличивать белое, а оттенки переходящих тонов выявлять.

Лейтенант, художник, был все так же вежлив, и за его молчаливой, как бы окутанной глубокой меланхолией манерой ученые угадывали сочувственное понимание их тревог о музее… После того ущерба, который, как они убедились, причинили солдаты, беженцы и местные власти не взятым под контроль трофейной команды хранилищам (в основном собраниям научных экспонатов и фарфора), оставалось только приветствовать оперативность русской группы спасателей.

О себе лейтенант заговорил лишь однажды. Прислонился к стене дома рядом с Георгой, смотрел куда-то в сумеречную даль. Его родителей в Киеве убили немцы, квартира разграблена. Едва слышное «К чему это все?», молчаливый поклон, и он сел в автомобиль. […]

Появились другие и стали таскать книги, скульптурки, мелкую пластику. У самой Георги испортились отношения и с советскими, и с новыми германскими властями. Она отказалась поставить в экспозицию пропагандистские в советском стиле скульптуры и картины типа «Рабочего и колхозницы».

– А мы считаем, что социалистическое искусство отлично будет смотреться рядом с вашими статуями, – провозгласил кто-то из гостей и с явной иронией поднял бокал «за здоровье аполитичной женщины».

– Бэр! Я его просто вижу, во всех подробностях, этот сборный том из болгарских тетрадей, повестей деда и повести Георги.

– Копирайт на Георгу?

– Ребека. Именно Ребека нашла и предоставила нам этот документ.

– Боюсь, как бы из вас и Георгу не захотели вытрясти. У нее географические названия, детальные сведения, на чей-то нехороший аппетит. Удачно еще, что текст Георги угодил в руки к нам, а не к преследователям. Где они, кстати? Мы сидим, а болгар-то нет и нет. Как кретины сидим. Не болгары, видимо, преследуют-то нас. А другие. Кто же эти другие?

Почти обеденное время. Те, кто брал листовки на Ватрухина, теперь, поди, дорабатывают оферты. Бюджет подсчитывают, циферки строчат.

Столы в агентском центре пустеют.

Виктор и думать боится, сколько он пропустил сегодня встреч, сколько отношений испортил.

Подвалил Роберт с конскими зубами, в косоворотке. Этим типчикам из Виллиджа всегда жарко. Хотя и впрямь: покуда дотащил из американского павильона макеты Библии с рисунками детей, каталоги и флайеры, взопрел. Виктор приобнял и поколотил его по мокрой спине.

Тот высвободился, отстранил поглядеть.

– Ты просто красавец без усов, Виктор. Слушай, все с цепи сорвались? На бегу суют оферты на коллекцию Ватрухина… Их тут несколько. Погоди, это не то, тут у меня по Библии, это тоже… а, вот.

У Роберта здесь, выясняется, назначен аппойнтмент с «Ауфбау». Виктор облегченно вздыхает.

– Ну прекрасно, передаю штурвал. Все, что будут приносить на Ватрухина, клади в конверт. Час-полтора мы протаскаемся с Бэром по стендам. Пригляди, это Бэров чемодан. Если увидишь пару, мужчину и женщину, «ЗоЛоТо» из Болгарии, звони мне супер-экстренным порядком на мобильный телефон.

Кстати, вдруг светлая мысль. В том каталоге, что на столике бессмысленно лежит, полезли посмотреть «ЗоЛоТо» в разделе «Болгария». Нет, не значится среди экспозиторов. Ну что, пошли в болгарский объединенный стенд.

Стенд как стенд. Картонные вырезные скульптуры-символы на тросах подвешены и качаются, хотя неизвестно почему: в павильоне безветренно. Витринка со слоганом «Подарки тем, у кого все есть». Под стеклом в витринке красуются: увраж «Болгарские иконы», увраж – колючая проволока, изможденные лица и тайга.

А напротив – российский сводный. Учебники по компьютерам, реклама, беловые товары. «Акелла», «Профиздат», «Бином», «Бизнес», «Форте-пресс», «МакЦентр»… Чего нет, так это книг, которые хотелось бы в руки взять. Где они? Где-то в другом месте?

Вот еще один, правозащитный, независимый. Слайды памятников, надгробия, печь крематория. На столе коньячок, меренги, коробка засахаренных каштанов, соленый арахис. По случаю обеденного часа ни там, ни тут нету никого. Нет даже и стендистов.

Дальше виднеется изысканной красоты грузинский. Очаровательный чешский. Два-три независимых русских карликовых, где сушки, чай, водочка и конфеты, где в основном судачат со знакомыми и изредка – с западными русистами, буде таковые соизволят пожаловать… Что до государственного номенклатурного стенда, там посетителям распродают прямо с полок с охотой, если те просят (хоть это и запрещено правилами Франкфуртской Бухмессе), за евровалюту экземпляры выставочных книг. Добрая половина полок опустела. На диванах под голыми полками развалился VIP-визитер. Готовят телесъемку. Софиты. Гастролер – экранный комментатор шоу и мюзиклов – от нечего делать оглаживает языком губы. Он вальяжный, широкий, в тонком сукне, с бабочкой, и при нем шестерит мелкий, нервный секретарь. Полируя шелковым шарфиком коричневый, как арахис, ноготь, шеф плавным с раскатами голосом:

– …заработав десятилетиями такой имидж, я же не могу его уронить…

Все это вписывает в блокнот забредший в родные березки журналист, корреспондент московской радиостанции, а по совместительству и газеты, а по совместительству и журнала. Улыбнувшись и покивав VIP-личности, обращает внимание на клеврета:

– А ты чем занимаешься? Контактами на месте?

– Я все больше визами, добычей аффидевитов.

Свет поставили наконец. Клеврет шустро выскочил из кадра и вскарабкался на высокий пуф рядом с эскорт-девахой российского стенда. Искоса кидая на нее взоры, массирует свои вельветовые джинсы на коленях, мало на что с ней надеясь, поскольку у ляжек такой феноменальной длины с таким, как он, шибздиком совершенно ничего не может быть общего. Но все же он – повезло – оказался на четверть часа в физической близости. Вот, подсел и трындит. Глядя на ее фигурные чулки, тихо делится, что с VIP-персоной они в советские времена оба трубили референтами в институте. Что этот его друг и нынешний наниматель летает в бизнес-классе, и с ним зашел недавно в ложу бизнес-класса, и там классно, тихая музыка, стюардессы мельтешат – «айн минит»! «айн минит»!

– Я сюда приехал весь на позитиве…

Стендистка с издевательской ухмылкой цедит свою многогранную, на все случаи жизни фразу:

– Да ладно!

А под полками, под жаром софита, интервьюер с эспаньолкой, с заинтересованным лицом, всем корпусом подавшись к VIP-персоне, допытывается про намеченный концерт:

– Но потом концерт, концерт какой намечается? Культурный или коммерческий? И где, в «Крокусе» или в Кремле?

Много всего дивного на свете, но братушек из «ЗоЛоТа» не видать.

Бэр, зубами перехватив из рук трепещущий карандаш, лениво листанул альбом черно-белых снимков из Верхоянска, сделанных голландской фоторепортершей. Промычал, что самое впечатляющее – вмерзший в снега “КамАЗ” с полопавшимися стеклами, матерый, как метеорит. И что недурно было бы, не знаю, съездить по Транссибириане. Очень было бы правильное занятие для Вечного жида, каков я… Но для меня, знаете, холод…

Вика обмер, вспомнил ночной рассказ: теперь Бэр ему не простит, что Виктор был слушателем? Нет, похоже, наоборот. Бэр не сознается и никогда ему, Виктору, не даст припомнить, что он, Бэр, от бессонницы что-то в подобном роде рассказал.

– Вот что, Зиман, здесь торчать у меня нет намерения. Не мучайтесь. Обещаю, увидите, мы их выручим для вас, ваши тетрадочки. Давайте в агентский зал. Посмотрим, что там набралось по Ватрухину. Подхватим мой чемодан. Потом посадите меня на такси. А, Роберт. Ну что? Я прощаюсь с вами, Роберт. Сэм Клопов где? Придет? Ну пускай он тогда и подменит Зимана. Пока тот ходит по аппойнтментам. Не забудьте составить сводку по ватрухинским офертам. Зиман, там сосисочная на переходе. Пожуем сосисок, а? Так о Москве. Я сегодня же свяжусь с Павлогородским. Узнаю, может ли он выведать у кагэбэшников, их ли это работа. Если да, решим вопрос. Как они любят говорить. Решим вопрос. Пусть прекратят запугивание за Ватрухина. Может, денег им надо. Узнаем, как они опять же говорят, цену вопроса.

– Кстати о цене вопроса. Не хотелось бы, чтоб (помня беседу украинок над яичницами, мысленно добавил Виктор) все-таки пугальщиком оказался наш новообретенный Хомнюк.

– Ну и в этом я тоже разберусь… Разузнаю и про Хомнюка. Позвоню, и договоримся, что ему ответить. Давайте зайдем в самообслуживание и возьмем сосиски с претцелями. Давненько я не едал этого мусора. Хотя нет, месяц назад в Мюнхене ел. На Виктуалиенмаркт, белые. Те мюнхенские, которые везут сюда, пока они доезжают до Франкфурта, это уже не то. Их надо есть в то же утро, когда их приготовили. Ну? Как? Берем, конечно, франкфуртские. Будете пиво? – Бэр озирается, не закрывая рот. Он фонтанирует в застольном духе, в своем обычном жанре. – Предпочитаю текляшки. О знаменитых заведениях пора вообще забыть. Чем дольше я живу, тем больше их не могу выносить. В них, кстати, ничего уже прежнего не остается. В «Тортони», в Буэнос-Айресе, у Пласа де Майо, вы давно там не бывали, Зиман? Три отвратительные статуи изображают Борхеса, Гарделя и Альфонсину Сторни. Борхес, навалившийся на палку, это надо видеть. Кажется, на его плечах весь кич и все убожество мира. Гардель… Вольвер…

– Альмодовар.

– Да, Зиман. Вот и я о чем. Кстати, я тут побывал и в «Греко» в Риме – огорчился. Такая же мертвечина, как и мумифицированные «Флор» и «Дё Маго» в Париже. И «Никербокер»…

– Даже в «Липпе» публика уже не та и официанты не те.

– Я в Праге вообще отказался от мысли идти в «У Флеку» и двинул прямиком в «Златого тигра»!

– К тому же «У Флеку» уже давно переименовали в «У Швейка», – парировал Вика. – Там теперь очень маленькие порции бехеровских шкварок, горелый жир, дороговизна.

– В «Златом тигре» лучше. Это пивная Богумила Храбала. Там говорят только по-чешски. С туристами неласковы. А мне только того и надо.

– А вот в «Оскаре» тутошнем, Бэр, что-то происходит не то. В понедельник я заказал у них борщ, они принесли ромбовидную нарезку чего-то багрового на плоской тарелке.

Подбежал мимобежавший Роберт по пути в павильон к французам. Пригнувшись к Виктору, шепнул полураскрытыми губами – а ты смотришь в расписание? Чего не ходишь на встречи-то? Были только что из «Фаррар Страус» и ушли, просидели пятнадцать минут. Ты с ума сошел? Разве так обращаются с «Фаррар»? Косясь на Бэра, Виктор шепчет в ответ, что мигом свяжется с Робертом, когда кончит общаться с Бэром. И что тогда все-все объяснит.

– Еще тебе принесли русское предложение.

Виктор пробегает глазами листок.

Имею предложение перевести Вашими талантом и умением написанные мною книги и издать в Италии, для самого широкого ознакомления. Данные книги написаны мной способом автоматического письма в течение 2003 и 2004 годов. Информация поступала от представителей Высокоразвитой Цивилизации, находящейся в Далеком Космосе, и которые желают обратить внимание всех Людей Земли на необходимость самых широких перемен в общественно-социальном устройстве Планеты Земля. Высылаю Вам для предварительного ознакомления перечень названий книг, которые мне предстоит написать. Рукописи написаны обыкновенной чернильной ручкой, но текст хорошо понятен.

Тем временем Бэр, похоже, начинает испытывать джетлаг и того гляди покатится с табурета. Сокрушенно поцокав на совершенно уничтоженный кетчупом галстук «Маринелла», срывает его, сует в боковую пазуху рядом стоящего чемодана – придется или выбрасывать, или в химчистку отдавать.

– Не беда, – хрюкает Бэр. – Полагаю, мамзель Мирей напаковала достаточно галстуков? Ситуация будет формальная, похороны и встречи на правительственном уровне… Ну, надо думать, она все, что требуется, заложила. Как она, кстати, там, не проявилась ли, обезглавленная?

Вика пожал плечами в ответ. Интересно, что Бэр считает отрезанную голову розыгрышем. А вот что если Виктор возьмет в ответ да и ляпнет: «От глупой ревности одурела и не выходит на связь четвертый день»? Или даже, страх подумать – если Виктор искренне произнесет: «А может, ее и впрямь убили, или как минимум похитили, и вовсе не шутка это и не вымысел, не госпожа Бонасье, госпожа осталась в отрочестве, тут какая-то взрослая дикость, и я не чувствую земли под собой, потому что Мирей действительно улетучилась»?

Боже сохрани: Бэра сейчас и волновать нельзя, и подключать к розыскам тоже невообразимо.

– Вы, пожалуйста, мне купите в России нафтизина пузырьков пять. И еще. В Москве три градуса.

– Вероятно, снег? Там всегда снег? Если не выпал, так выпадет, чую я…

Тут как раз и позвонили из магазина. Посыльный уже на выходе с выставки, подвез теплые штаны и ботинки на толстой подошве – добротные, топорные. И удобную «Монклер», специально разработанную для прогулок на высокогорных лыжах в ветреную погоду.

Бэр отщелкнул чемодан, глянул мельком:

– Похороны официальные. Хорошо, что я успел заказать черный костюм: вон он, вероятно, в мешке «Карачени». Думаю, что по российскому обычаю мне обязательно предложат стать в почетном карауле. Постоять столбом. Вообще-то начинает хотеться спать. Как бы стоя не заснуть. Смену времени вдруг почувствовал.

– Вот и я чего боюсь, – поддакнул Вика. Он и впрямь был уже почти в обмороке. Чуть не сболтнул Бэру, что сейчас, его отправив, рассчитывает поспать час в самолете, вылетев тут же в Милан искать Мирей.

Словами прощания они обмениваются, уже выйдя с территории выставки. Прокручиваются в динозаврьей грудной клетке, инстинктивно защищая ребра. Посыльный там, явно устал ждать. Пакеты переходят из рук в руки, все прощаются. Бэра с докомплектованным чемоданом и уже в «Монклере» Вика пихает в такси, где тот роняет голову на грудь, испуская ровный храп. Сам же Вика, чтобы утрясти мысли в одуревшей голове, решается на пеший бег к гостинице. Купив зонт у пакистанца (свой оставлен на радио в Кельне), уставляет его против ветра, хлещущего в лицо. Зонт тут же схлопывается, приходится пальцем сильно жать. На пальце мигом режется кожа. Пластырь – какие пластыри, все же оставлено в Милане. В квартире. В нехорошей квартире. Там странности какие-то. Ага, четверг, как раз сейчас должна прийти Доминга. Позвоним-ка к себе на квартиру и узнаем, как дела.

Доминга на месте. На ломаном итальянском докладывает, что у Вики в квартире совершенно не тот вид, какому следовало бы быть. Много бумаг скинуто с письменного стола, выхвачены книги со стеллажей, стеклянный шкаф с альбомами раскурочен.

– Не трогайте бумаги и полки. Приеду, гляну, кто там рылся и зачем. И вот что, вообще не надо сегодня убирать. Идите домой. Я за приход, конечно, заплачу. Что еще не так, как всегда бывает?

– Ну, под вешалкой стоит твой чемодан.

– Какой еще мой? Мой чемодан при мне, другие на антресолях. Что вы имеете в виду? Какой там чемодан может стоять?

– Стоит, твой это чемодан, не очень большой.

Доминга настаивает, что уже видела его. Зеленый, запертый на замок. Опять припомнились криминально-психологические практикумы славного Ульриха.

– Доминга, вы что-то путаете. Нет у меня никаких зеленых чемоданов. Замков я не использую. Когда вы прежде видели у меня этот чемодан?

– В субботу видела. Ты его приготовил, поставил под вешалкой. Что, синьор Витторио, чемодан забыл? Как ездишь без чемодана?

– Не забывал я ничего… А! Кажется, понял. Это сумка Мирей. Во внешние карманы там что-нибудь вложено?

– Платки бумажные, зубная щетка.

– А как она выглядит, щетка?

– Оранжевая. Из щетки длинные волосики торчат.

Да, без сомнения, с волосиками – это щетка Мирей. Почему же она не взяла сумку? Разве не в аэропорт (как собиралась) из Викторовой квартиры шла?

Двадцать минут бега против ледяного ветра довели Вику до боли во всех суставах. Однако и привели в чувство. Часа в четыре он наконец на месте и просит Курца заказать ему поздний рейс в Милан.

Теперь наверх – паковаться.

Нет, сначала подсесть к компьютеру в маленьком зальчике недалеко от Курцева логова.

Курц деликатно подошел, подобрал с пола новый зонт, сложил и застегнул. Понятно: при всей снисходительности к постоянному клиенту нельзя же устраивать цыганский табор во «Франкфуртере»…

Никаких новостей на «Мирей Робье» в «Гугле». И откуда бы им быть. Много новостей про «Омнибус». Сенсация ярмарки! Интервью! Интерес! Ватрухин, аукцион!

Позвонил опять Мирей. Абонент недоступен.

Поговорить срочно и с Нати и с Ульрихом. Но толпа голосит и толчется.

Эти звонки можно сделать только из комнаты.

Легко сказать: проскочить незамеченным. Пока брал рюкзак, двигал стул, возвращался за зонтиком, прифагоцитился интервьюер. Ватрухинские вопросы? Нет. На этот раз – о покойном Александре Яковлеве.

Дико хотелось рухнуть, но это интервью Вика просто обязан дать. В память об умершем, а также чтобы подчеркнуть роль «Омнибуса» как главного координационного и экспертного советчика по российским темам. Попросту говоря, во-всякой-бочке-затычки.

– У нас было намечено с Яковлевым многотомное издание, – зачастил Виктор. – Выпуск сорокатомника с публикацией основных документов архива. Вдруг Ельцин под давлением Черномырдина отменил собственное распоряжение. Не подписал указ о создании специального архивного института для этой программы. Но Яковлев все-таки нашел деньги, и серия живет. В настоящий момент наше агентство готовит масштабное предложение по копирайтам сорокатомника.

– Будет ли на похоронах Горбачев?

– Вряд ли. Он в Америке. На завтра у него назначен обед с Бушем.

– Профессор Бэр лично знаком с Горбачевым?

– Да, они много встречались и симпатизируют друг другу. Профессор Бэр участвовал недавно в Турине в пленарном заседании Мирового политического форума на тему «1985–2005. Двадцать лет, которые изменили мир», под председательством Горбачева…

Виктор припомнил слова Бэра:

– Мы вполне пообщались, и в кулуарах и после, вечером… Должен сказать, интерес этот господин представляет собой весьма относительный. Вот с кем я говорил с огромным удовольствием – это, конечно, с Эриком Хобсбаумом. А в остальное время был угнетен лицезрением экспонатов из музея восковых фигур Тюссо: Горбачева, Ярузельского, Коля и Андреотти. Они действительно переменили мир. Но сейчас, когда все определяют Вольфовиц в США, Браун в Великобритании, Шрёдер в Германии, – кому памятна эта сделанная ими перелицовка мира?

С интервьюером удалось покончить и заскочить в лифт до появления следующего.

Наконец могу позвонить.

– Наталия, как ты там, Наталия? К сожалению, не вышло вчера вернуться. Но сейчас срочным образом мчусь. Надо начинать поиски. Ее вещи стоят у меня в квартире…

– Так это Мирей принадлежит чемодан зеленый? Я решила, что твой.

– Мой я увез с собой. Как нетрудно догадаться. Извини, я просто нервничаю. На связь Мирей так и не вышла. В Париже не появилась. Сегодня идет пятый день. А у тебя что слышно?

– Да я тоже нервничаю. Люба постоянно что-то странное рассказывает про Марко, про здоровье. А на мой материнский глаз, у него проблем нет. В то же время послушать Любу, температурит, кашляет, чихает. В общем, думаю услать их вдвоем в горы подальше от гриппа. И вообще. Пользуюсь моментом, Люба вроде соглашается с ним побыть.

До отправки на рейс, то есть до выезда из гостиницы, остается примерно два часа. Виктор как сноп ухает с полного роста в обморок.

Век ли он в этом сне провел, в забытьи, или час? Кто-то барабанит в дверь. Это к Виктору в номер ломится бой от господина Курца.

Срочнейшее письмо на факс отеля. Виктор подскочил – землетрясение?

Увы. Оно.

Пялится и перечитывает на бумаге нечто дичайшее, то без очков, то в очках.

URGENT: Viktor soobchi shvydko na moj mail parol tvoego komputera i kak otkryt fajly s kartami s mestom zackhrona koshtovnih rechej iz Drezdena. Ne terjaj vremja mne ochen plokho. Mirei. JA V OPASTNOSTI dlja zhizni esli otkazheschsja soobschit.

И подпись рукой Мирей – под чем? Подписала этот бред? Но она же не понимает написанного!

Кто это писал? О чем все? Снится или это все наяву?

Показать Наталии? Ульриху?

Наталии – нет. Она не знает русского. Значит, не Наталии. Показать надо Ульриху. Перед Ульрихом не так совестно. Хотя все-таки совестно.

Ну, теперь все становится на свои места. Да, похитили, да. Я еще за обедом неотвязно… Похитили.

И именно чтобы заставить Виктора выдать какие-то несуществующие карты.

Нет, это все-таки бывает только в кино. Поищем нормальные объяснения.

А вдруг это Бэр Виктору устроил розыгрыш? Проверяет на юмор? За то, что Виктор завалил два десятка аппойнтментов, Бэр решил его проучить порядочно, а потом из агентства выгнать поганой метлой?

Ульрих ответил сразу, как будто сидел у аппарата. С места в карьер излагает нудным голосом то, что Вике известно. Проверка квартиры в Париже результатов не дала. Ортанс вылетает завтра утром во Франкфурт и позвонит Виктору. С болгарами встречаетесь завтра же, в пятницу, ты договорился?

– Ой, нет, у меня сорвалась сегодня с ними встреча.

– Ну, ты растяпа, Виктор! Быстро найди этих болгар и подтверди на завтра аппойнтмент. Она же едет специально. Сын Жильбера нашел общий язык с операторами «Оранжа». Телефон Мирей отключен, но два раза оживал и два раза подавал сигналы из итальянской сети. Один раз на твой домашний, другой раз на твой сотовый. И однажды отправлял сообщение, тоже тебе.

– А ты обдумывал, Ульрих, интерпретации и варианты?

– Ну да. Может быть так, что телефон в одном месте, а Мирей в другом. Мы с Мишелем Баланшем через внука его, диспетчера, получили возможность проверить списки пассажиров с воскресенья по вчера. Людовик простучал по компьютеру миланские рейсы. Мирей Робье была зачекинена в воскресенье в 17.10 из Линате на Париж-Орли. На рейс она не явилась. Но имела возможность, по логике, купить другой билет и лететь не через Милан. Могла двигаться другим способом, ну, не знаю, машиной или поездом.

– Понятно, Ульрих. Могла пешком. А самое экономичное объяснение – осталась в Италии. Что ты на это, интересно, ответишь?

– Что я отвечу? Думаешь – легко искать гипотезу? Я целый день добивался этой проверки списков! Знал бы ты, каких усилий все требует. Из-за прайвеси и антитерроризма в наше время информацию получить – как выиграть в лотерею. Скажи спасибо, что у Мишеля есть этот Людовик, хороший мальчик, на диспетчерской службе.

Виктор перебивает и пересказывает слова Доминги. В квартире в Милане сумка Мирей стоит где стояла, не унесена.

– А воры же все вскрывали? Сумку тоже? Открыли ее, разрезали?

– Вот именно что нет. Не сбили даже и замок. Но погоди. Дальше в лес, Ульрих, и дров значительно, значительно больше.

И Ульрих получает отчет о трех новых загадочных сигналах. Факс с картинкой-страшилкой. Звонок Мирей, просит какого-то ответа, на что – неведомо. Текстовой факс на кретинском языке, «я в опасности». Похоже, с подлинной подписью.

– Пришли мне оба листика, особенно второй, текстовой.

– Хорошо. Но лучше я прямо продиктую по телефону. Пишешь? Это все вдобавок на корявой латинице. Ну ведь правда бред? Подпись подлинная. Хотя, конечно, не исключен коллаж. Просто выглядит совершенно по-идиотски. Сказал бы, вроде как по-русски, но с какими-то южнославянизмами. С болгаризмами?

Ульрих как-то потерянно крякает на том конце провода.