Текст книги "Цвингер"

– Маме вашей доставалось во всех смыслах, – продолжал Чак. – Чтоб ее остановить, КГБ пытался загубить ее репутацию. Подпустили даже утку, будто она работает на них. Для любого эмигранта это удар под дых. И я помню, как Лючия мучилась. Правда, затея спецслужб оказалась тупиковой. Не поверил им никто. Но когда случилось… ну, то, что случилось с нею, мы сразу поняли, почему ее остановили так решительно.

– Почему?

– Хотели остановить. За несколько недель до гибели, знаете вы, Виктор? У Лючии была встреча с издателями той самой книги, которую автор назвал «страдательной книгой, объявшей миллионы». Той самой, публикация которой помогла размонтировать «империю зла» не меньше, чем усилия Рейгана и Войтылы.

– Да что вы, Чак!

– Да. Лючия, думаю, передала им условный сигнал. А может, даже и пленки. Ну, или, может, совещались, как пиратские издания предотвратить. Ведь книга печаталась осенью того самого семьдесят третьего. А советские спецслужбы (разумеется, через подставных лиц) организовывали провокации, пытались распространять пиратские версии текста. Ваша мама явно стояла костью в горле у кого-то из основных агентов влияния ГБ…

Звон раздался теперь уже у Виктора. Тут заспешил американец, хлопнув Виктора по плечу. Вика вытащил ненавистный телефон. Это как раз Ульрих. Но не время с ним обсуждать старую трагедию. Ульрих взвинчен, он торопится, требует точный адрес квартиры Мирей. Говорит, попросил кого-то наведаться, человек это проверенный, не навлечет подозрений, даже если что-нибудь серьезное, если за квартирой установлена слежка.

– Почему ты так в нем уверен?

– Не в нем, а в ней. Это дама молодая.

– Молодая?

– Ну как молодая, как ты примерно.

– Ну спасибо. Как зовут даму, что она делает?

– Это тот самый адвокат, копирайтщица, у которой мы берем консультацию. Я уж года два тебе ее сватаю, помнишь? Ортанс Франкини, моя парижская знакомая. Внимательная очень, между прочим. Каждую неделю звонит узнать, как я.

– Ладно, пусть глянет и позвонит пусть тебе, а ты пусть мне позвонишь. Пока, Ульрих.

«Пойдет на квартиру, глянет и позвонит». Прямо как ему самому Наталия. Симметрично. Неужто у Ульриха шашни тоже бурные, кипучие, в его-то годы? Э, чушь. Подумаешь. Обыкновенная ситуационная аналогия.

И все же он сам, Виктор, давай-ка позвонит Мирей. Пускай Мирей видит, что ее искали с Викторова номера. Неужто, мерзавка, поклялась всеми способами мстить! Не берет, понимаешь, не берет трубку, хоть тресни. Вика не может предположить, что ссора с ним для нее так важна! Трубку не брать… Что на экране? Пропущенные вызовы?..

В бедламе не расслышал серьезных звонков. Прошляпил, лопух. А ведь это звонила Наталия! Я обещал телефон у уха держать. Перезвоню. Но для начала надо выкарабкаться из давки.

Вика выбредает из душного холла на полукруглую террасу под аркадами, где расставлены в саду столы. Как, вся орава, без дураков, проводит тут встречи? Вот под этим вот настырным дождем? Хотя если не находят себе места под крышей… К тому же на воздухе можно курить. Какая тоже огромная толпа. Простудятся все к завтрашнему утру. Уйти подальше от куряк и от говорунов. На площадь, под прикрытие «Коммерц-банка». Желательно при этом не под машину.

– Наталия?

– Есть новости из Франции?

– Нет, к сожалению. По моей просьбе даже аэропорты проверяют, насколько это в возможностях. Парижская квартира молчит. В розыск пока не объявляем. Не знаю, где объявлять, во Франции или в Италии.

– Я вот хочу спросить. Может ли быть, что твоя ассистентка Мирей сама чинит компьютер и, чтобы сделать тебе подарок, везет во Франкфурт? Чтоб тебя облагодетельствовать?

– Ты не поверишь, Нати, это и мне в последние часы все навязчивей приходит в голову…

(Ответ спокойный, но тон неудачный – выдает томление, неверие и беспокойную совесть.)

– Да, вот я как раз тоже думаю. Через час я буду у тебя дома. Ты говорил, что компьютер должен был стоять на столе.

– Я его ставил туда в субботу.

– Если бы Мирей его взяла, она бы тебя известила?

– Ну да.

– Вот и мне кажется, минимум корректности же предполагается.

– Ну уж я думаю.

– Вот я и думаю, может, там лежит где-нибудь от нее записка? Может, она оставила записку, а я не видела? Как раз я договариваюсь с Любой, чтобы она посидела пару часов с мальчиком… Люба, извините, я сейчас, вы пока поиграйте с ним… Да, вот мы тут с Любой договариваемся, она сегодня задержится, а я пойду к тебе посмотреть, что произошло в квартире. Да, Люба, ну в чем дело, берите вон ту фиолетовую… Попробую рассмотреть как следует обстановку в твоей квартире и позвоню. Хотя постой, извини… Что, Люба? Ой, у Любы тут сложности, не пойму ничего, не могу говорить на два фронта. Я с ней сейчас разберусь, обязательно перезвоню, извини, Виктор, держись, до скорого.

Вика бродит по «Хофу», встречает коллег из других агентств. Вслушивается в новости. Народ, похоже, глупеет от года к году. Пытаются друг у друга перекупить каких-то китайцев. Дерутся, платят сразу и дорого. Ознакомиться до сделки – забудьте, не успеть.

Издатели дерутся друг с другом не зная за что: в моде «слепые аукционы».

Также в моду следом за израильтянами входят скандинавы.

Нет ли у кого чего шведского?

И еще в большом фаворе детективы, которые фабрикуются бригадным методом, на паях. Кто-то спрашивает Виктора, не порекомендует ли он высококлассных быстродействующих негров для одной широкой американской фирмы, работающей под сборным псевдонимом Джим Джефферсон. Замышляется штамповать от его имени не менее восьми детективов в год. Два из них для женского чтения, два с сюрчиком, два чисто мачистские с набором надругательств, еще два в виде комиксов. Предлагается писать какие-то детективы сборно-разборные, квесты, муренцию по шаблону – сыск среди навозных жуков, среди ацтеков, среди гоблинов, сыск с обыгрыванием французской кухни (минимум четыре наименования), чернуху из мира композиторов (убийца пусть будет рок-музыкант, маньяк пусть будет сочинитель государственного гимна). В общем, поточно-вахтовый метод для создания позорного читадла. Спокойно, профессионально агенты и издатели обговаривают это с ухмылкой превосходства, без гримасы отвращения.

Да, переход количества в качество.

Вот она, смена поколений в верхних эшелонах книжного мира.

Вика слушает, запоминает, аннотирует, принимает буклеты и листовки, благодарит за информацию.

Информации даже слишком много, а ведь Бухмессе еще не началась.

Бродит. Главное – не ошибиться, с кем он на «ты», а с кем на «вы», с кем в рукопожатных отношениях, с кем в обнимательных, с кем в целовательных, и сколько раз кого: один, два или три, в зависимости от национальных обрядов. И с которой щеки в каждом случае начинать целовать. Бурлит толпа. Наряды прелестнейшие. С каждым годом красавицы все юнее и все с меньшим объемом памяти. Пожиловатый прославленный дядя (лет семидесяти восьми) с очередной молодкой. Девка просто стоит столбом в расклешенном коротком платьишке, даже не водит глазами по фойе. Минимизирует усилия.

Вика глядит. Вон еще в том же роде – три толстяка горделиво привезли сюда своих краль. Всемирно знаменитый издатель, женатый на писательнице, светской даме и богатейке, жену законную во Франкфурт не возит, а возит немыслимой красоты особу, одетую почему-то в кринолины, в декольте, с розой на лифе, причесанную сложно и с завитыми бандо на висках. Красиво жить не запретишь. Виктор не заметил, как мысль куда-то убежала – в сторону Наталии. Ну решайся же, Нати. Я жду. Ну не хочешь, не приходи жить, спать, приди хоть на минуту. Приди хоть так, как ты обычно бываешь у меня. Пусть только для того, чтобы мучить меня и рвать нервы вдрызг.

Как, Виктор, ты готов и на ТНП – Типичный Наталиин Приход? Помнишь, из чего он состоит? Долгожданная Наталия клацает калиточкой на веранде, пробирается к Викторовой двери между сохлых горшков, выставленных соседских швабр и пожухлых коробок со скрученными прошлогодними листьями в углах (что, разве в Милане есть растения?), неся в картонах три обжигающие пиццы из «Санта-Мафальды», которая напротив. А из-за Наталииной спины, спихнув ее с дороги, рвется в квартиру и пролетает по анфиладе к противоположному балкону, смотреть на орущую машину, Марко с пластмассовым пистолетом, с мороженым и в ботинке, только что вступившем в самое смачное собачье дерьмо из всех различных дерьм (дерем?), разметанных по Викторовой набережной.

Привет из Викиного детства.

Это уже по облакам памяти сам Виктор мчится впереди Люки по чьему-то парижскому паркету под вопли консьержки и горничной, оставляя зловонные следы.

И все же Виктор так соскучился по этой прямоножке, что готов на ТНП.

Подкатился русский колобок, представитель хищной монополии. Этого именуют «пылесос», потому что он сгребает все. Издатели и агенты, лицемерно потупя глаза, его приваживают, зазывают на коктейли. Мало кому вдомек, что оплачивающий круизы колобка магнат – настоящий скупой рыцарь. Его империя безбрежна, с его печатных станков сходит новое наименование каждые три минуты, двадцать новых книг в час, однако на всем он пытается выгадать. Кто видал эти книжки – ежится: тошно до рвоты. Голод и карточки, кажется, уже отошли в прошлое в России? Не едите дуранду, жмых, хлеб из овса с кострицей? Москва самый роскошествующий на планете город? А почему же у ваших книг такие нищие обложки, страшней, чем в начале девяностых? Сортирная гадкая бумага, микроскопическое поле, печать мелкостная, пачкучая? Страничка удавленная? Ради чего, ради микронной экономии?

Ну и что, полкопейки на листок! Из полкопеек и слагаются пресловутые миллионы, хранимые на Кипре. Какая разница, что изданный роман имеет вид, как отрывной календарь советского периода.

Но дальше – больше. Его издательство, накупив по миру прав на шедевры, отнюдь не делает издания, а запирает купленные копирайты под спуд и держит минимум два года, ну, сколько допущено по договору. Зачем? Затем, что книга в это время не выходит вообще. И в частности – не выходит у конкурентов! По форме законно, а на профессиональное достоинство, общую цель, дальний прицел, естественно, наплевать.

Хотя, может, колобку и не плевать, и это еще удивительнее. Колобок, в общем, любит книги. Но подчиняет любовь своей подлой миссии. Хотя не до того глуп, чтоб никогда не печатать купленное. Что-нибудь когда-нибудь и тиснет, в наскоро сварганенном переводе. Ах, так все-таки вышла наконец книжка в России! Обезоруженный иностранный праводержатель готов и дальше терпеть хоть год, хоть десять, надеясь, что русское издательство доведет-таки геройское дело до конца и выдаст собрание сочинений.

Состоялось и другое свидание – сам подошел! – с русским мясистым книжным бизнесом, специалистом по литературным кражам. Этот гусь, не обинуясь, присвоил чужую работу тридцатилетней давности. Работу сотрудницы ИМЛИ, раскопавшей первый вариант «Братьев Карамазовых» и посвятившей жизнь подготовке этого странного издания, которое кончается тем, что Алеша женится на Грушеньке. В общем, с большого перепою Достоевский сварганил нечто неимоверное, а наутро тут же изорвал бред в клочки.

Но он не учел, что в Советском Союзе будет основан Институт мировой литературы. Через сотню лет после Достоевского этот почтенный институт в лице той самой докторши наук со всеми ее аспирантами провозился немерено, в результате клочочки расправили, разгладили утюжком, прочли, защитили диссертации и напечатали достаточно курьезный в «Литературном наследстве» том.

Ну а предприимчивый Кобяев, не гнушавшись тем, что Достоевский почил куда давнее семидесяти годов, и, следовательно, его права теперь бесплатны, этими правами по всему миру торгует. Да, вот продает Кобяев «Истинный вариант Карамазовых, в архиве Достоевского отысканный», и никто не возразил.

Ради понта каждый Франкфурт Кобяев претендует на встречу с «Омнибусом», крупной инстанцией по документам. Шеф Бэр по этому поводу высказал свой вердикт:

– Встречайтесь, Зиман. Зажмите нос и все-таки с Кобяевым встречайтесь. Знакомство сомнительное, однако в определенных обстоятельствах может оказаться для нашего дела полезным.

Кобяеву явно жал галстук, а пуще того – сорочка с воротником на пуговках. Он дернул шеей раз-другой и с раздражением выпалил вдруг, глядя через Викторово плечо:

– Вы, кстати, слышали, что Александр Николаевич Яковлев умер?

– Как! Что вы! Господи, почему? Это наш друг, не говоря уж партнер! Это друг Бэра! Да и я его знаю сто лет. В девяностые работал с ним переводчиком.

– Да, Александр Яковлев. Идеолог горбачевской перестройки. Однозначно.

– Александр Николаевич… С бровями-кисточками! Сколько же ему было?

– Да порядком уж, восемьдесят один. В России так долго не живут.

Именно Яковлев в восемьдесят пятом, как только его вернули из канадской опалы и сделали заведующим отделом пропаганды ЦК, позволил выйти тем первым перестроечным публикациям, которые опьянили интеллигентов и подействовали на них как кислородная подушка.

Снятие запрета с имени Гумилева! Выход фильма «Покаяние»! Телемосты Познера!

Не будь Яковлева, нипочем бы советская публика не получила это на заре горбачевизма.

Именно Яковлев передал Бэру закрытое дело Еврейского антифашистского комитета и позволил Бэру начать работу с архивами. А ведь в первые времена просочиться в постсоветские архивы было невообразимо. Приходилось или ограничиваться самодеятельными коллекциями, или прибегать к двусмысленным посредникам вроде Левкаса. Кстати, теперь архивы снова закрывают, в первую очередь – следственные дела. Того гляди, опять к Левкасу идти придется. У Левкаса можно что угодно вызнать и что хочешь получить! Левкас умеет ловко сервировать: журналисты и издатели, покупающие у него документы, думают, будто сами заприметили эксклюзив в трудной русской стране. В пятьдесят восьмом не кто иной как Левкас передал западным журналистам стенограмму исключения Пастернака. Явно по «верхней» наводке подсунул, а как еще.

Людям щепетильным претило зависеть от этого гешефтмахера. Бэр имел доступ к бумагам самостоятельно, без всякого Левкаса. До сих пор имел. Благодаря Яковлеву. Особенно с тех пор, как тот стал председателем Комиссии по увековечению памяти жертв репрессий. Да и по-человечески дружили. Смерть Александра Николаевича будет для Бэра ударом, когда он узнает завтра.

Нет, то есть как… завтра?

Известить Бэра надлежит немедленно.

Надавил кнопку, вслушался – автоответ.

Кобяев уже тянул шею, через его плечо вымахивая кого-то нужного. Видно, из вежливости без досвидания не уходит.

– Яковлев был еще и умный человек, – бормотнул Виктор. – Не забыл я, как после краха антигорбачевского путча он вышел на трибуну и сказал: «Вот вы здесь все празднуете, радуетесь этой победе, но имейте в виду, номенклатура у вас эту победу отберет». И до чего же он провидцем оказался.

Викторов собеседник странно глянул.

Одна из пуговиц вдруг отлетела с комарьим звоном.

Кобяев нырнул на дно толпы и мигом скрылся из Викторовых глаз.

Вика на очередном аппойнтменте. Вот он обсуждает план выпуска стопятидесятитомной русской серии, спонсируемой правительством России, со знаменитым литературным агентом из США, ловкачом Бэткинсом. Тот благодушествует в голубом креслице «Франкфуртера», заказав на низкий стол тоник, сэндвич и белое вино.

– Государство поддержит. Федеральное агентство по делам печати, – вещает Бэткинс. – И еще я говорил тут с Кобяевым, у него остроумная мысль. Определенное количество экземпляров он готов забрать под себя и изготовить переплеты по индивидуальным заказам, с золотым и блинтовым тиснением и гербами заказчика на крышках…

– А что, в России уже есть заказчики с гербами?

– Кобяев предлагает пакет, рисует им заодно фамильный герб. Как он выражается, логотип.

– А состав серии?

– Авторитетный комитет издателей США. Деньги дает Госкомпечать России. Американцы гурьбой бегут, кто опередит.

– Бэткинс, в этом случае вы не будете иметь контроля над ситуацией.

– Да? Интересно. Я тут ездил в Москву и встречался с господином Левкасом, он видит иначе.

– Как, опять?

– Что опять? Господин Левкас сказал, пора отрешаться от заскорузлых штампов и что в качестве заинтересована и нынешняя российская власть. Рекомендовано создавать позитивный образ России. Ну, естественно, правдивый и всесторонний. Однако без перегибов и клеветнических домыслов… Ну что вы хотите, Виктор. Действительно новые времена. Нечего падать в обморок. Новые времена! Оплаченные российским правительством программы выполняет «Ардис», в прошлом несгибаемое и неприступное издательство, издательство Набокова.

– Да. Если уж даже вы считаете, что в обморок падать нет причины – это действительно… м-м-м…. Без Левкасовых шашней не обошлось?

– Да, именно по совету Левкаса мы с издателем Кобяевым подписали аккорд.

– Вы хорошо знаете Левкаса? – спросил Виктор.

– А кто на этом свете хорошо знает Левкаса?

– Вы часто видитесь с ним в Москве.

– Ну, знаю то же, что и все. Сомнительная личность с огромными возможностями, провокатор, двурушник. В свое время продвинул в печать протоколы исключения Пастернака из Союза писателей.

– То есть сам участвовал в травле, когда гвоздили нобелевского лауреата, вываливали в дерьме, доводили до инфаркта. А потом нажился, перепродав в зарубежную печать стенограмму собственного непотребства.

– Да, да, мне рассказывали так.

Тебе все рассказали, думал Вика. И все же, Бэткинс, ты с ним готов работать. И не за спасение жизни – всего лишь за спонсорские выплаты.

А Левкас, что Левкас. Он-то ни стыда ни совести отродясь не имел. Стремился в основном с кумирами, «совестью и честью» нации чаю напиться. И достиг цели. Дотянулся до рукопожатий и американских, и любых. Это даже не изумляет. То есть изумляет, но не сильней, нежели чаепитие Солженицына с Путиным.

Мало того что выбил себе дачу в Переделкине в поселке писателей. Но и чуть было не выкупил прямо-таки пастернаковскую. Хотел переименовать в «Дом Живаго». Вот потеха бы была! При этом Левкас предвидел, что интеллигенты и чистюли не снизойдут до его общества. И наработал себе контрприемы. Научился навязывать слабохарактерным людям свое сомнительное «мы».

Бывшему лагернику дает понять, что и он, Левкас, – зэка. Еврею-отказнику – что и он еврей.

«Приезжали в темноте, просили шепотом», – написал в своем мемуарчике Левкас о таких диссидентах, как Лёдик.

Видимо, имеет заслуженно низкое мнение обо всех. Но не все же приезжали в темноте. Например, моя мама не такая? Моя мама к подобному типу и на десять бы шагов не подошла.

Зря, ох зря сам он, Виктор, в свое время с Левкасом знакомство свел…

Бэткинс рассказал о поездке в поместье Левкаса, где главный офис и резиденция. Виктор мимоходом помянул застарелые московские сплетни: как отделывали особняк, как Левкас и его англичанка дежурили на стройках и сносах. Выколупывали камины из сносимых в Москве старых домов. Выковыривали, нумеруя каждую дощечку, паркет (интересно, находили фаршированные половицы?). Дорожка от ворот к дому была вымощена тоже перенумерованной и перенесенной брусчаткой со старых трамвайных путей. Там Левкас пользовался экстерриториальностью. Жена-англичанка будто делала его угодье территорией другой страны.

У них в пятидесятые даже собственный телекс стоял на даче. Телекс! Кто помнит, что означал телекс в те года! Связь, как выразился Ленин, решала все. Ведь тогда даже банальные телефонные разговоры по межгороду могли идти только через телефонистку. «Девушка! Здравствуйте! Как вас звать? Тома?»

– Ну конечно, как же! В пятидесятые годы… все журналисты описывали это в репортажах из Москвы. Наши корреспонденты чуть ли не днями торчали на Центральном телеграфе на этой центральной улице.

– Горького.

– Горького… В единственном месте, откуда было дозволено легально отправлять депеши на Запад в редакции газет.

– Тем самым тексты журналистов и в пятидесятые, и до того прочитывались Конторой, – сказал Виктор. – Это совершенно не скрывалось. Этим образом собкоры официально подпадали под цензуру. Такова была практика начиная с первых советских лет.

А потом появились телетайпы. Они заплевывали бесконечными лентами все редакционные полы. Именно такой телетайп застал в восьмидесятом Виктор, когда пришел в корпункт «Униты́» на улице Правды. Сначала за компанию с Тошенькой, а потом – когда без нее стало «тошненько» (именно это пел какой-то голос в такси, Виктор аж подпрыгнул). В ту адскую неделю его тянуло на правдинский островок Италии, где за несколько дней до того Антония шутила по-итальянски, утрамбовывала кофе в машинке «Лавацца», а хозяева редакции варганили быструю пасту «альо-ольо-пеперончино» на редакционной кухне, и все это еще не выветрилось, чесночно-остренький парок еще витал меж стен.

Обстановка в корпункте была чемоданная и взволнованная, что совпадало с раздрызганностью Виктора. Прежнего корреспондента (кажется, из-за истории с той же «Правдой»…) советские власти потребовали отозвать. Новому не давали аккредитацию. Оставались в корпункте переутомленный спортивный журналист Гизетти и при нем новичок-стажер. Они и одолжили Виктору денег на билет в Италию. Виктор получил у них самоучитель языка и от стресса за какие-то четыре дня заучил наизусть.

В первый же день из корпункта Виктор дозвонился Вальтеру в Форесто. Тот сказал – приезжай, приютим.

Виктор вышел на редакционную кухню и втравился в очередной бурный спор о Левкасе. Кардинелли с Гизетти как раз рассматривали новый выпуск англоязычного московского справочника – «Информейшн Москоу». Единственное издание, откуда можно было взять полезные номера. Не имевшее аналогов в засекреченной стране, где ни справочников не было, ни карт достоверных.

А сводный каталог пригодных к употреблению московских туалетов в центре города был только у Кима Филби, и Филби никому его не показывал.

Так вот, «Информейшн Москоу» соорудил тот же Левкас. Использовал бесплатный труд сотрудников-консультантов: внешторговца, радиокомитетчика, известинца и тассовца. По какой-то неизвестной причине ему было разрешено это все опубликовать и вдобавок продавать экземпляры за валюту. Это в стране, где и валютные операции, и частная инициатива карались значительными сроками!

Кардинелли, стажер, накануне ездил за экземплярами к Левкасу. Посмотрел обстановочку: кузнецовские и гарднеровские тарелки с русскими пословицами, иконы и полотенца, Судейкин и Петров-Водкин, черти, ведьмы и кикиморы, самиздат, жратва и французские вина… Но пуще всего Левкас сразил его анализами и прогнозами. Новичок в Москве, Кардинелли очумел от счастья и вознамерился слепить из подарков Левкаса два, если не три больших репортажа. В период корреспондентского «междуцарствия» это сулило ему сказочный карьерный рывок.

А Гизетти, с высоты своего опыта, пытался охладить новобранца и объяснял ему, что за фрукт Левкас и как неблагоразумно тому доверять. Рассказывал, как Левкас сумел в свое время обштопать «Шпигель», купивший у «Харпер энд Роу» права на печатание журнального варианта книги Светланы Аллилуевой.

– Что сделал Левкас после этого? Разжился параллельной, выданной ему в КГБ, рукописью и перепродал ее в «Штерн», и «Штерн» вышел на два дня раньше. Полтиража арестовали, зато какое паблисити!

Гизетти рассказал и как Левкас лет семь-восемь назад устроил корреспонденту Си-би-эс Рою Деражне тайное интервью с писателем-диссидентом, которого как раз вытуривали из Киева.

– С Плетнёвым? – переспросил Вика.

– Не помню. Но помню, что Роя тут же накрыли, поскольку он разъезжал без официального позволения. И стало известно, что донес на него тот же Левкас. Который их и свел. Роя выдворили из СССР в семьдесят два часа.

«Грязная кагэбэшная крыса!» – крикнул Левкасу Рой Деражне на отвальном приеме у американцев, куда Левкас не постеснялся, приперся. Толпа расступилась, дала пройти Левкасу, обделанному виски, Рой выплеснул ему стакан в лицо. А Левкас утерся и отправился навещать Солженицына под Обнинском, село Рождество. Солж его отогнал с ругательствами, но Левкас, прохвост, успел записать ругательства на пленку, переиначил, перефигачил и отправил все это в английский журнал «Сэрвей» и в «Интернейшнл геральд трибюн». Успел даже какие-то снимки щелкануть и продал свою брехню и фото в западную печать задорого.

Все это прямо соответствовало предупреждениям Ульриха о Левкасе:

– С ним не «нужна осторожность» – а при встрече с ним сразу стрелять от бедра, пока он не выстрелил первым.

– Да что он мне сделает. И что он тебе сделал. Вы же сидели в Инте в одном лагере, думаю, он тебе даже был симпатичен – интеллигент…

– Интеллигент! Эка невидаль! У нас были и академики.

– А как они выживали? Работали по специальности? В шарашках?

– Это ты «Первого круга» начитался. В Инте академики работали пильщиками дров, грузчиками, вридлом…

– Это что, вридло?

Ульрих злорадно, только и ждал этого вопроса:

– Временно исполняющий должность лошади… в упряжке тяжело нагруженных саней по Косьявомской дороге.

Бэткинс с голубого креслица заказывает шпритцы для двоих. Официант с подносом прорывается к ним сквозь густеющую толпу, через чащу шелков, лавируя над колье и декольте, но пока он ставит дринк на стол, кто-то его подшибает под руку, и один из шпритцев прыскает на Виктора. Кто это? Замахоренный в елочку пиджак и в пандан к нему помятая в елочку физиономия могут принадлежать только Пищину, случайно забредшему во «Франкфуртер» и тут потерявшемуся искателю грантов и одновременно спецу по ГУЛАГу.

С кем это у Пищина назначено?

А тот, завидя знакомое лицо, спешит вывалить новость:

– Знаете, что Яковлев умер, Александр Николаевич, в пятницу погребение?

Бэткинс, окинув взглядом появившегося, явно выбирает для себя другое общество и растворяется. Пищину достаются чужой стул и полувылитый чужой дринк. Вне себя от везения, с места в карьер он что-то там родное, нечленораздельное талдычит. Ну и вертит головой, пытаясь разглядеть, кто еще идет по залу. Кругообразно поворачивается, нужно ведь знать – нет ли в толпе влиятельных каких-нибудь европарламентариев, через которых можно было бы сорганизовать для российских правдоискателей удачный грант?

Это трудный случай, потому что Пищин связан с широкой российской провинцией. Из него во все стороны прут новости, документы, имена. Огромный же минус в том, что он видит в формальностях помеху и о правовых вопросах думать не имеет привычки. То и дело из его обширных суконных карманов выпрыгивают пронзительно-трагические письма, душераздирающие дневники. Работать бы с ними. Жаль, что на вопросы, есть ли у авторов наследники, Пищин, как правило, отмахивается: «Да не важно, им это совершенно по барабану».

Бэр уже к этому привык, качает головой. Выдает Пищину деньги на ксерокопии, подписывает разнокалиберные письма в защиту пищинских затей, выдавливает из себя увещевательные беседы по-русски. Но стоит ему организовать круговой контракт на восемь стран – тут-то выясняется, что, даже не заметив, о чем уже месяц шли переговоры, пищинская группа как раз передала право управления этим фондом немецкому мелкому издателю, который в обмен подарил им подержанный факс-аппарат с запасными рулонами и даже пригласил Пищина на целую неделю в Лейпциг.

Тем не менее, ни на что не обижаясь, Бэр уже много лет нянькается с Пищиным, с пищинской организацией, из кожи лезет, помогая довести до печати то, что накоплено в их хранилище.

А те в детской невинности сплошь и рядом пускают в свой деликатный огород козлов: публикаторов и популяризаторов. Один такой, к примеру, засадил всю пищинскую команду за тридцать долларов в день (на всех вместе) выдергивать и копировать для него по две – по три строчки из разных леденящих душу свидетельств периода сталинских чисток. Получил у них пачку выписок, перетасовал в произвольном порядке и опубликовал два мировых бестселлера под собственным именем. Тем самым перебив Бэру возможность эффектного ввода в научный оборот двухсот, если не более, уникальных документов.

Тут даже Бэр не выдержал.

– Да, – по-русски он сказал, – шпана.

Он так и сказал, шпана.

Так. Ныне Пищин, цеховик свободного слова, явно с новым урожаем. Вот он вынимает из помятого кармана несколько страниц. Имя автора записок – Семен Гелько.

Как начался бунт в лагере? Нас не повели на ужин. Велели опять брать инструменты и выполнять неизвестно что. Зэка отказались выполнить команду – он взял автомат и открыл огонь над нашими головами. Все упали, а я стоял. Почему я не упал – не знаю. Перед всеми ребятами я это сделать не мог. Мне говорят – выйди. Нет, думаю, сделаю один шаг, и мне припишут побег. Стою на месте. Тогда на меня натравили собаку. Я ее убил ударом по голове и проорал своим ребятам:

– За мной, на вахту, шагом марш!

И понеслось. Мы грудью выбили ворота. Перед воротами человек восемь или десять уже лежали мертвыми или раненными…

…Когда умер Сталин, нас всех заставили встать, чтобы почтить память. В это время вся Россия стояла. В моей бригаде не встали два человека. Им добавили еще по пятнадцати лет за невыполнение приказа. Семнадцать миллионов заключенных стояло в эту минуту. Все были на седьмом небе от счастья. Делали бражку и отмечали освобождение.

Вот, по первому же пробному куску видно качество. Превосходный текст, что твой Хемингуэй. Берем. Конечно, текстология, комментарий, подготовка, устранение орфографических ошибок. Биографическая справка, предисловие историка, специалиста. Сличение текста обязательно с оригиналом, а то с Пищина что угодно станется. Работы это потребует не меньше чем год. Дневник восстания того стоит. Бэр одобрит!

Только Виктор открыл рот ответить на вопрос Пищина: найдем издателя? – как над столом навис все тот же Кобяев:

– А, это вы гельковским дневником восстания любуетесь? Правда, здорово? Отлично мы с Пищиным и Кукесом вчера посидели тут в баре! Контрактик подписали – зашибись! Мы Кукеса печатаем по персональному гранту Совета Европы, а в приложении к кукесовской книжке шлепнем Гелько. Потом отдельно Гелько под спонсирование. Нам Кукес поспособствует, если мы его собственную книгу выпустим. Он предисловие напишет, и Гелько через четыре месяца у нас выйдет как дуся в иллюстрированной серии «Отроки России», знаете, с витязями на обложке? Вы что? Уже все обсудили? До свидания, Пищин, до свидания.

– А я вообще-то еще думал. Не был уверен, кому отдать. У вас ведь без аванса, – проблеял, цепляясь за кресло, Пищин.

– А вы уже не можете ничего думать. Вы вчера подписали контракт на Гелько на мировые права. Хоть и без аванса, а теперь все гельковские дела решаем мы. Однозначно, Пищин. Извините, у меня серьезный тут с товарищем разговор, прошу прощения.