Текст книги "Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня"

Запад против России: Голиаф и Давид посткультурной эпохи

Хочу начать с одной очевидной аналогии – западная культура как высший пик индивидуальной свободы сегодня переводит содержание этой свободы к сексуальному выбору партнера, предпочтению однополых браков традиционным, помещению в общественное пространство разнообразных дискуссий об «отмирании семей» и проведению активной пропаганды идей о разнообразии полов. Ну и так далее. Парады, шествия, фестивали, какие-то другие многотысячные акции сторонников этой культурной парадигмы не могут не удивлять своей многочисленностью, откровенной отвязанностью от всяческих прежних ограничений и норм в области морали.

Конечно, читатель может упрекнуть автора в «однобокости» его взглядов на современную культуру, в неумении заметить «новые» тенденции в ней, ну и прочее в таком роде. Объяснимся еще раз. Внимание к данной проблематике для автора этой книги, философа и культуролога по преимуществу, носит вовсе не обывательский характер, он старается определить серьезные социально-психологические черты трансформирующегося западного общества с точки зрения как раз той, что называется, антропологической. То есть с той позиции, когда в образе, пусть будет – «концепте человека» фокусируется главная – онтологическая – проблематика, от которой не отмахнуться просто так. Она имеет отношение ко всем людям, живущим в пределах данной культурной ойкумены и задумывающимся о том, в каком мире будут жить их дети и внуки.

Но чисто теоретически, это крайне интересно, какую очередную развилку выберет человек, куда он повернет, что для него станет главным лет через 30–50? Изменения человеческой природы налицо, и мы подходили к ним и описывали их с разных точек зрения, искали предпосылки совершающихся трансформаций, кризиса, а может быть, и гибели гуманизма в прежнем виде. Сексуальная же сфера, связанная непосредственно с выживанием человека как биологического вида, становится в центр внимания по простой причине – прекрасный, умный, чистый, экологически безопасный мир, свободный от войн и конфликтов может быть построен, но вот кто будет в нем жить? С теми – и все более усиливающимися – тенденциями, какие мы описываем, получается, что только немногие и самые «примитивные» с точки зрения западной «политесной» культуры, народы. Поэтому прошу в очередной раз прощения у читателя, если дальнейшие рассуждения будут в какой-то степени повторять то, что было ранее.

Но это внешняя, обывательская реакция, отражающая «устарелый взгляд» автора на отношения мужчины и женщины, на воспитание детей, на сохранение традиционных семей. Но с точки зрения его же, но только переведенной в аспект объяснения данных явлений с позиции культурно-психологических тенденций, с антропологической (еще раз повторим это ключевое слово) точки отсчета, с которой наблюдается сведение человека к уровню домашнего животного, наконец, взглянув на поднявшуюся волну безумного и ничем не ограниченного проявления античеловеческого в человеке, приходится отыскивать некий философский ключик, который, как в сказке о Буратино, позволит открыть дверцу к истинной картине мира.

Но для этого необходимо отдернуть нарисованный полог, закрывающий вход в камин и скрывающий выход, попадание в реальность. И здесь нас подстерегают некие теоретические, а также практические опасности. Совершенно очевидно, что накат новой антропологической «волны» такой высоты и силы не мог случиться в одночасье, в течение периода как бы умирания постмодернистского мира. И дело даже не в том, что сейчас полностью расчистилась площадка идей, всегда сопровождавших западного человека по его личной и исторической жизни. Всегда он, этот человек, обладал набором сверхличных представлений о более универсальных ценностях и идеалах, помимо его частной, ограниченной жизни. Это и легло в основу экстенсивного развития капитализма как такового сразу после второй мировой войны, когда стал появляться не только средний класс народонаселения западной цивилизации, но он сам по себе стал выступать как некий идеал, к которому необходимо было стремиться и остальным слоям общества.

Этот процесс сопровождался набором вполне гуманистических и приемлемых ценностей для большинства жителей стран, помнивших о разрушениях недавно прошедшей войны (правда, для США это было несколько по-другому, разрушений у них как бы и не было). Хотя уже в самих итогах последней мировой войны гнездилась червоточина, которая не была подвергнута интенсивной философской и социальной рефлексии сразу после этого. Речь идет о моральной пропасти, куда свалилась западная культура, допустив холокост и варварское истребление других народов. (Сошлемся еще раз на нашу книгу «Запад и Россия», где эта проблема ответственности западной цивилизации за развязывание второй мировой войны, а не только Германии, рассмотрена детально).

После войны в состоянии известного отрезвления Запад продолжал, в то числе и в противостоянии с СССР, мировым коммунизмом, хотя бы и по инерции придерживаться некоторых нравственных постулатов, связанных с религиозной доктриной христианства, известной моралистикой. Сами западные государства, понимая важность стабильности в историческом плане, немало прикладывали усилий по развитию образования, медицинского обслуживания, подъему науки и т. д. Пятый технологический уклад, наступивший после войны, был хорош и стал, вероятно, самым успешным в мировом смысле. Но были признаки и наступающего кризиса. Как ни странно (это точка зрения автора данного текста), но русская культура приложила к этому процессу свою руку. Я имею в виду явление Набокова и его «Лолиту», какая серьезно взорвала западный культурный мир. Мало того, что на первых порах она была признана в Америке порнографической литературой и запрещена к распространению, но само неприкрытое возмущение «аморальностью» содержания текста Набокова говорило об известной «здоровости» американского общества.

Автор, конечно, не собирается проявлять какое-либо пуританство и предъявлять претензии Набокову морального свойства. Эта история находится за пределами литературы, это все равно, как на явление Просвещения европейская культура откликнулась «непристойными» текстами Вольтера, Маркиза де Сада и уймы других авторов, не так широко известных читающей публике. Правда, справедливости ради заметим, что сам процесс раскрепощения человеческого «Я» начался еще в период Возрождения, просто в Просвещении, при «отмене» Бога, стало все дозволено не только помыслить, но и запечатлеть тем или иным образом в произведениях искусства, трактатах о «новой» морали. Это был процесс, со своей очевидной идеологией, правилами «игры», с появляющимися новыми смыслами в отношении человека, во всей антропологической проблематике.

От этого захватывало дух, развивалось воображение, литература, прежде всего, попадала в новые условия свободы, какая была недостижима ранее – и не только церковью, некой общественной моралью, но самим «внутренним» человеком. Русская литература также хлебнула этой свободы, осваивая достижения европейского Просвещения – Барков, ранний Пушкин, Лермонтов – все это была традиция, отнюдь не характерная русской классической (и в этом отношении скажем так, неразвитой) культуре, если ее можно так охарактеризовать с точки зрения ее дальнейшего воздействия на все общество.

Этот люфт свободы всегда интересен для культуры – увидеть, понять и описать то, что не было обрисовано и объяснено ранее; это величайший соблазн для каждой культуры на любом этапе ее развития. Здесь же обратим внимание на два обстоятельства, какие несколько расширяют всю картину «совращения» человека в культуре Нового времени. Во-первых, зафиксируем то, что европейская культура XVII–XVIII веков еще не забыла возобновленную Ренессансом традицию античной культуры, в которой подобные чувственные свободы человека были описаны достаточно раскованно и рельефно. Во-вторых, сама народная традиция устного народнопоэтического творчества также не уступала известных территорий повествования о человеке «ниже пояса» – ее эротичность и переступание всяческих допустимых официальной моралью рамок и границ были похлеще, подчас, печатной версии всех этих сюжетов. И русская культура была в этом отношении похожа на западную. Собранные А. Афанасьевым «Заветные сказки русского народа» те еще по своей свободе в эротическом отношении.

Вообще всякий готовящийся переворот в общественных отношениях, в увеличении всякого рода свобод для человека – гражданских, правовых, семейных, собственнических и т. д. – начинается, как правило, со слома моральных ограничений, проявляющихся и замечаемых в первую очередь в сфере сексуальной, шире – эротической составляющей жизни человека. Исходное базовое чувство человека, связанное с инстинктом размножения, с продолжением рода в процессе новой культурной рефлексии на сломе эпох разрушает прежние ограничения в этом плане.

Эти сексуально-эротические, а шире – моральные, разрушения прежних поведенческих структур человека являются предшественниками (известного рода символами) более значительных катаклизмов, затрагивающих уже и всю систему общественных отношений, социальные структуры, подчас и формы государственного устройства. Эти процессы естественным образом сопровождаются разрушением религиозных канонов по отношению к поведению человека, к внешней, по отношению к человеку, регуляторике его поведения.

Так это происходило в эпоху Просвещения, так это было на рубеже XIX и XX веков в эпоху победившего мировоззрения Модерна как новой концепции не только культуры, но идеалов и целей развития человека в обществе, так это происходит и сейчас. Ведь помимо всей этой «веселой» проблематики, какая так активно и с настроением осваивалась просвещенной публикой, была и другая сторона данного процесса, какая не так была видна для поверхностного взгляда, но обладала некоторыми онтологическими чертами отражения глубинных изменений в природе человека. Так что процессы эволюции антропологического ядра человека сопряжены с серьезными изменениями в области психологии, социальных отношений, общественной морали, но – и это главное для нас – в области измененной системы объяснения действительности.

Это был поток, в котором начальным импульсом выступали подвижки в области сексуальных отношений, которые начинали влиять на ментальность людей; эти изменения реконструировали картину мира, какая уже разительно была не похожа на то, что было ранее. Эта непохожесть приводила, подчас, к тому, что случались широкие народные движения, вроде Реформации, какие упорядочивали новую ментальность и объективную картину мира, какая складывалась к этому моменту. Новая же картина мира, носящая на первых порах пока еще неопределенный в социальном смысле, в системном отношении характер, требовала новых общественных институтов, какие в свою очередь вызывали к жизни новую человеческую индивидуальность.

Эти процессы, сложные и на отдельных этапах своего развития имевшие противоречивый характер, приводили и к историческим сдвигам самого радикального свойства, поскольку, будучи более универсальными и всеобъемлющими по сравнению, к примеру, с категориями собственности или социального ранжира, требовали аннигиляции этого когнитивного и психологического диссонанса для всего общества. Оно, общество, не могло больше существовать в прежнем виде, когда наличествует громадный разрыв между чувственно-эмоциональным восприятием действительности, новой, только что появившейся картиной мира и застывшими социальными нормами и структурами, которые этого уже не отображают.

Данные течения громадного содержания приводят к изменению человеческой природы в ее самом основном, глубинном виде – увеличивается ее атомизация, она становится все более свободной и оторванной от прежних норм морали и правил поведения, в связи с чем она, обновленная человеческая природа, требует приведения себя в соответствие с общественными структурами общества. Это необходимо для того, чтобы существовали между всеми этими элементами известная синергия и онтологическое соответствие.

Конечно, явления сексуализации общественных настроений, распространение эротических тем и мотивов в искусстве, носили и носят внешне поверхностный характер, они очевидны и как бы понятны для всех. Они существенны в плане определения тех признаков, какие свидетельствуют о наступлении каких-то кардинальных перемен, но рассматривать их как некое фундаментальное начало никак не приходится. К слову сказать, эротизм Возрождения, говоря о смешении многих аспектов в поведении человека, все же не является определяющим фактором или свидетельством, если угодно, в перемене градуса субъектности человека, в то время, как таким свидетельством являются фигуры Шекспира или Сервантеса в целом. Если мы понимаем их феномены, как концентрированное выражения духа времени и сути человеческого характера. Доступные исключительно перу гениев открытия новых свойств человеческого «Я», в которых сопрягаются сразу все аспекты существования человека в изменившемся времени, в новом состоянии социума, говорят только об одном – человечество замечает, исследует эти изменения человека, но помешать их дальнейшему развитию оно не в состоянии. Философское и психологическое, морально здоровое и искаженное, сомнительное с точки зрения принятых социальных норм поведение и неизвестная прежним эпохам мотивация поступков человека – все обнимает гениальный дар художников уровня Гете и Достоевского и открывает в культуре новые пути объяснения человека.

Весь трагизм разрастающегося индивидуализма человека, зафиксированный у этих гениев, с разных сторон, правда, говорит о том, что человек оторвался от своих корней, он больше не регулируется представлениями, связанными с религиозной моралью и бытовыми нравственными установками, сложившимися до данного состояния бытия. Гамлет, леди Макбет, князь Мышкин космически одиноки, они так далеко «отлетели» от земной реальности, что могут быть поняты и исследованы только на фоне подобного, что указано выше, масштабирования их личности. Независимость человека, обрывание всех нитей, привязывающих его к повседневности и приземленности жизни, становятся доминантными признаками такого рода трагических героев в истории западной культуры.

Но более того, они тут же становятся факторами нового качества цивилизации, развивающейся с их участием. Увидеть это сразу, по горячим следам, практически невозможно, поэтому существует зазор между явлением индивидуализма как таковым, проявившимся в безбожной и внеморальной атмосфере и неким общественным ориентиром. Этот ориентир определяется какое-то время спустя. Большей частью ускорение этого процесса происходит тогда, когда

та или иная цивилизация начинает приспосабливать себя под новые условия своего исторического существования.

«Памятливый» читатель может спросить автора, а причем тут Давид и Голиаф, упомянутые в названии главки? А притом, что сильное и большое, устойчивое и внешне непобедимое явление социальных отношений, общественной жизни, меняющейся природы человека внезапно оказывается побежденным явлением, находящимся на периферии, видящимся в этом отношении слабым, неподготовленным к тому, чтобы сменить вектор развития и общества и человека. Но вовремя пущенный камень из пращи поражает гиганта-соперника, казавшегося вечно непобедимым, и на его место спокойной походкой приходит новый герой (в феноменологическом смысле), обладающий новыми возможностями своего развития и предлагающий новую парадигму для всех людей, для всего общества, а иногда и для всего человечества.

Что же касается этого сопоставления – Запад и Россия, и понимания, кто из их выступает в роли библейских персонажей, то эти отгадки автор оставляет на волю умного читателя.

Испугаться истории: откуда родом все «смерти истории»?

Когда читаешь старые изложения истории, вроде академика Н.Конрада, его замечательную работу «О смысле истории», то не покидает ощущение, что автор рассказывает историю совершенно неизвестного нам человечества. В той истории все совершается последовательно и поступательно, и теперешнее технологическое возвышение человечества представляется закономерным и неизбывным этапом в его развитии. Хотя если вдуматься в реальную, а не в отретушированную мировую историю, чем страдают все, без исключения, историки, за исключением разве что античных, хотя и там был силен момент абсолютной модели совершенного по-своему мира, то возникает перед взором непредвзятого исследователя совокупность некоторых проблем. В некоторых главках автор именовал их, эти проблемы, то тайнами, то загадками, но смысл остается одним и тем же – «история учит тому, что она ничему не учит». Но все равно, мы с упорством неофитов пытаемся разгадать и хоть как-то упорядочить – нет, не бывшую, что же с ней уже поделаешь, жизнь – но предсказать будущее, понять, куда же, с какой скоростью стремится человек и человечество. Поэтому-то история является наиболее футуристической из всех гуманитарных наук, так как стремится указать на огни, пылающие в отдаленным будущем на тех дорогах, по которым никто не ходил, но придется пройти миру завтра.

Реальный сюжет мировой истории замешан на нескольких, трудно объяснимых с точки зрения традиционных подходов, узловых точках развития. Этнологи и антропологи все до единого уверены в том, что современный человек почти не отличен от своего предка, от кроманьонца. То есть того этапа становления человека как биологического вида, когда он обладал и развитым головным мозгом, и умело пользовался одомашненными животными, и мог сберегать огонь, а стало быть и тепло, одновременно приготавливая пищу на кострах, что ускоряло метаболизм в организме человека и способствовало его биологической устойчивости и выживаемости. Но сущей загадкой выглядит появление языка и имянаречение окружающих человека предметов и других свойств и явлений действительности. Что же послужило спусковым крючком развития языка (а стало быть, и сознания человека) и ускоренного их совершенствования уже в примитивном, с культурно-социальной точки зрения, организме первобытного человека?

Нам в традиционном объяснении этого процесса не хватает целого ряда деталей – что, собственно, стимулировало лавинообразный процесс обозначения вещей, явлений и процессов действительности некими звуковыми комплексами, да так, что этим сочетаниям звуков стали приписываться определенного рода представления о самом предмете или природном явлении? В самом этом моменте увязывания слова с каким-то поначалу примитивным смыслом появился момент абстрактности, отвлеченности от материальной конкретности, связанной с твердостью, мягкостью предметов, холодом, жарой, солнцем, землей, пищей и т. д. и т. п. Сам процесс обладает некоторой феноменологической загадочностью – появление разных языков, разнообразные способы их создания и, соответственно, многообразие созданных на их базе картин мира. Мы до конца так и не понимаем «программу», по которой все это происходило. А главное – кто, каким образом и с какой целью вложил подобного рода способности в сознание человека? Это все равно, как утверждают специалисты в области теории вероятности, что дав обезьяне пишущую машинку и заставив ее стучать по клавишам, с какой-то долей вероятности она «выступит» «Гамлета» Шекспира, но какое количество миллионов лет и миллионов обезьян должно быть потрачено на этот процесс, не совсем понятно?

Здесь перед нами предстает развивающийся по экспоненте процесс умопомрачительно сложного плана – отход человека от инстинктивных реакций и рефлекторных функций и возвышение его мышления до примитивных, но отвлеченных представлений об окружающем мире. До сих пор непонятен сам процесс, его этапы. Такое ощущение, что в самом мозгу первобытного человека включилась программа осваивания окружающего мира совершенно в другом режиме, чем до этого момента, и «компьютер» человека, его мозг был к этому именно что готов. Оказалось, что его системный блок уже был «загружен» основными алгоритмами, предназначенными для решения этих задач. Ему не требовалось никакой дополнительной физиологической (можно сказать биологической) эволюции, чтобы осознать себя способным к такого рода обобщениям и абстрактностям.

Это была та самая не биологическая, но антропологическая эволюция человека, которую Хайдеггер называл «выговариванием бытия» и мучился над его смыслом и содержанием всю свою жизнь. Об этих поисках великого философа в данной книге есть отдельная глава.

Дальше процесс пошел еще более убыстренным, но не менее загадочным образом. Достаточно скоро человек стал генерировать абстракции высокой степени идеальности (в философском смысле), что подтверждается возникновением в меру сложных религиозных систем (хотя сейчас нам они кажутся примитивными), стала совершаться разработка концепций (выражаясь современно) мироустройства в виде создания карт звездного неба, сводятся воедино в каких-то мифах, преданиях, сказках и т. п. наблюдения за природными циклами, в связи с этим человек выстраивает свои хозяйственные работы. Все приобретает какой-то первичный смысл и увязанность всего со всем, и во главе этого процесса помещается человек. Появляется примитивная, но увязанная в общую картину мира, эпистемология. Конечно, это мы сейчас так обозначаем открытие древним человеком связей между явлениями реальности, звуками, какими он их описывает и обозначает, и своим поведением, зависящим уже как раз от вышеуказанных процедур, какие ему приходится осуществлять в своем сознании.

А уж создание на более позднем этапе эволюции человека громадных архитектурных сооружений, других непонятых нами до сих пор объектов, вроде пирамид, удивительных храмов в Южной Америке и Азии, ирригационных каналов и многого, многого другого, до сих пор поражает современных инженеров своей технической выверенностью, точностью расчетов и иными строительными чудесами, какие стали доступны человеку только в прошлом столетии.

Но поразительнее всего другое – непонятая нами до сих пор связь между внутренними интеллектуальными (выразимся современно) представлениями человека и их практическим подтверждением при помощи созданных человеческим субъектом способов формализованного объяснения действительности в виде первоначальных форм математики, геометрии, физики, астрономии и других наук. Оказалось, что человек на самых ранних стадиях развития цивилизации, не получая никакой помощи извне (не будем включать в действие гипотезу о помощи со стороны инопланетных цивилизаций), сумел овладеть единственно правильными и научно строгими законами измерения длины, площади, объема, массы и т. д. материальных предметов. Законы и теоремы древних геометров, физиков, математиков блистательно были подтверждены на более поздних этапах развития технологических цивилизаций человечества Нового и Новейшего времени. Законы Архимеда, теоремы Пифагора вполне себе адекватны всякой сложнейшей вычислительной технике и лежат в основе той научно верифицируемой уверенности, что наше представление о мире носит на самом деле адекватный характер, а не является грандиозной мистификацией, в основе которой лежит несколько случайных и абсолютно ложных допущений.

* * *

На самом деле история, если ее понимать, как определенного рода нарратив, рассказывающий о совокупности фактов, обстоятельств в их определенного рода связанности и взаимозависимости, то очевидно, что сама по себе история не обладает моралью как таковой. Мораль появляется на этапе создания конкретного исторического рассказа как отражение личности и интеллектуальной матрицы самого автора «истории», связанного, к тому же, по рукам и ногам и предшествующей традиции, и некой объективной силой реального существования вещей. Эта сила не зависит от отдельной человеческой воли и постоянно наталкивает историка на объяснение описываемых им процессов как принадлежащих к такой сфере бытия, которой просто не может управлять человек.

Понятно, что введение субъекта этого управления в лице разнообразных богов в язычестве, христианского Бога две тысячи лет назад, высших существ в других религиях относит все вопросы морали и справедливости (при всей относительности этой категории) осуществляющихся исторических событий к самому этому верховному существу (существам). Если оно (они) распоряжается судьбами народов и человечества в целом, то пусть и отвечает за содержание истории.

Но сама по себе история имморальна, так как ей не на кого переложить какую-либо ответственность (и, стало быть, – дать ту или иную оценку событию) за последствия своих собственных процессов. Опять-таки из этого парадокса ловко выпутался Гегель, отдав весь исторический процесс в руки и под надзор абсолютного духа, который совершает процесс самопознания, и для этого пользуется разнообразными формами исторической жизни людей – искусством, философией, политикой, подбираясь к своей предельной идентичности. К моменту абсолютного и полного осознания им (духом) самого себя, после того, как человечество окончательно растворится в содержании и формах религиозного миропонимания (связанного, в том числе, и с моралью), тот совместится со своим прародителем, придавшим ему импульс развития – Богом. Процесс будет завершен, поскольку именно религия (растворение в Боге) является, по Гегелю, завершающей стадией развития абсолютного духа.

На этом, по Гегелю, завершается вся конкретно-чувственная и выраженная в предварительных формах становления историческая жизнь человека и всего человечества и наступает» «настоящий», а не выдуманный, как сегодня у постмодернистов, «конец истории». Что будет после этого, Гегель не особенно и расписывает, так как абсолютный дух (Бог), познавший самого себя, теряет импульс к своему развитию, так как он совершил то, ради чего и было создано все существующее в действительности.

Разумеется, что современное человечество уже не удовлетворено такого рода философскими формулами Гегеля, оно нуждается в субъективации истории как таковой (что бы под этим словом не понимали представители различных исторических школ), а где появляется субъект, там появляется – и причем в первую очередь – оценка или мораль по отношению к историческому процессу. Но появление данного, не объективированного, фактора предполагает, что он может использоваться не только для проведения анализа уже осуществившихся событий, но и как бы их упреждая, проецируясь на будущее. Таким образом, вводится критерий «правильности» или «предопределенности» тех или иных действий, какие могут впоследствии быть обозначены как исторические.

Человеческий разум имеет наивность воображать, что существуют некие объективные законы существования народов, государств, причины происхождения войн, появления новых героев, покорения неизвестных земель. То есть, все самое важное, происходящее с человеком и его родом, он старается объяснить неизвестными ему законами, подчиненными воле «внешних управляющих». А человек старается отгадать их волю, дать оценку происходящим событиям.

Надо сказать, что лепту в объяснение истории внесли марксисты, какие, вслед за своими учителями, разглядели основу исторических событий и действий людей в непосредственной материальной деятельности человека, в способе производства товаров и услуг, то есть в, прежде всего, экономической стороне существования общества и человека. На самом деле легко разглядеть и проанализировать те или иные как бы объективные законы, правила, способы ведения хозяйства, воплощенные в реальной деятельности человека. Шаг марксизмом был сделан громадный. Была увидена связь между каждодневным существованием человека и формами организации общества и всего с этим связанного, влияние способов хозяйствования на создание государственности, на проведение той или иной политики по отношению к другим этносам и народам. Первобытнообщинное общество, рабовладельческое, феодальное, капиталистическое, в перспективе – коммунистическое (на промежуточной стадии – социалистическое) – такова была логика марксизма (автор специально упрощает марксистскую схему для сокращения лишних рассуждений). Маркс, Энгельс, их последователи выстроили достаточно понятную и удобную для использования конструкцию. Она-то и легла в основание понимания истории с так называемой материалистической точки зрения.

Но марксизм напрочь отрицал внеобъективные, малозначительные ситуации и конфликты в истории. Марксизм никак не мог объяснить появление фигур героев, выдающихся личностей, перекраивающих мировую историю, то есть он их объяснял, но как побочное действие объективных законов. Безусловно, и морали не было места ни в каких исторических разъяснениях марксизма. Но вернемся к ходу наших соображений.

Если в древности оценочной шкалой всего, что происходит в действительности (истории), выступал способ жизнедеятельности этноса, связанный с его основными целями и задачами простого выживания, и особых нюансов здесь не наблюдается, то сегодня моральная или иная ценностная установка заранее определяет направление и цели «главного удара», и почти декларирует необходимость победы в истории «настоящей», «правильной» цивилизации в тех или иных проявлениях ее экспансии, вплоть до военной.

Тем самым, содержанием нарратива войны (как части истории) в наше время выступает четко сформулированная идеологическая и культурная установка того или иного типа цивилизации (западного в основном), считающего, что произведенное геополитическое давление, «принуждение к миру», прямо осуществленная война оправдываются ее, данной культуры, более существенными и важными цивилизационными целями по сравнению с объектом воздействия или агрессии.

Мораль вынесена за пределы совершающейся истории и представляет из себя набор пазлов, какие складываются применительно к данной ситуации по желанию доминирующего государства или сильного союза стран. Причем привычные моральные стереотипы очень быстро переводятся в разряд отживших, не соответствующих текущей исторической реальности и практически запрещаются к употреблению. Эти «разрывы» между смыслами ясно видны на современной исторической площадке, когда в одних случаях государства, территории, народы и их культуры, включая религиозный компонент (Ирак, Ливия, Афганистан, целый ряд стран Африки, Латинской и Центральной Америки, Азии, даже Югославия, а теперь уже и Россия, а на подходе и Китай), игнорируются в требованиях по защите своих интересов, в других – ведущие западные страны не допускают и мысли о том, что они могут быть исторически неправыми.