Текст книги "Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня"

Есть, правда, целый ряд национальных культур, в которых эта архаичность продолжает жить, и в этом известное спасение для всего человечества (может быть так оно и будет, если и они, эти культуры, не будут погребены под эверестами информационного мусора). Россия здесь продолжает пребывать на одном из первых мест.

* * *

У Лосева есть еще один аргумент, которым он стремится объяснить необходимость мифологической интерпретации жизни. Он пишет о времени. Для него физическое (или историческое) время в его линеарном, прямолинейном движении есть нонсенс, который не позволяет дать ответ о сути времени. С тайной времени может справиться только миф, только мифологическое отношение к реальности. Он очень интересно в этом отношении описывает и характеризует время начала XX века. Приведем небольшую цитату перед тем, как двинуться в наших рассуждениях дальше.

– «Если вы хотите говорить о подлинно реальном времени, то оно, конечно, всегда неоднородно, сжимаемо и расширяемо, совершенно относительно и условно. Кто же не переживал три секунды как целый год и год как три секунды? Я даже думаю, что с 1914 года время как-то уплотнилось и стало протекать скорее… Время, как и пространство, имеет складки и прорывы… Во времени иногда бывают сотрясения. Время, наконец, в каком-то смысле обратимо. Общеизвестны сказочные мгновенные постарения и помолодения. Религиозный экстаз характеризуется именно прекращением или свертыванием времени, сжатием прошлых и будущих времен в одну неделимую настоящую точку» [1, с. 472]. Замечания философа крайне продуктивны, они тем более западают в память, что вызваны глубоким пониманием древнего, архаического восприятия времени как некой субстанции, управляющей важнейшими процессами жизни. Возникают у него и малопонятные, на первый взгляд, суждения о природе времени: «Время – боль истории, не понятная «научным» исчислениям времени. А боль жизни – яснее всего, реальнее всего. «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию» [1, с. 473].

Наконец, мы обнаруживаем у Лосева в книге «Диалектика мифа» то, что стало причиной и поводом для его ссылки советской властью в лагеря на три года, а формально именно эти, нижеприводимые суждения, вынудили обратить на себя внимание могущественного в то время Л. Кагановича в его речи на съезде коммунистической партии. Вот этот знаменитый отрывок, какой для нас интересен не тем, что философ по-своему объяснил основания «коммунистической мифологии», как он об этом пишет, но тем, что он уловил базовые мыслительные структуры, порождающие формулы коммунистического мифологического мышления. Они лежат в самой основе собственно русского мышления, замешанного на том самом архаическом и архетипированном мыслительном субстрате, о каком мы говорили выше, и какой до сих пор непонятен не только для внутренних критиков, но и для критиков извне, со стороны все более атеистического Запада и его голого механистического эмпиризма, замешанного на безжизненной и умервщляющей жизнь логике. Оно настолько очевидно в своей даже и до-архаической природе, так как оно использует двоичную систему разделения мира – белое/черное, светлое/темное, друг/враг, свои/чужие, что удивительно, как это не бросалось в глаза раньше исследователям коммунистической идеологии.

Причем, эта принципиальная дихотомичность сохранилась в своем виде до самого распада социальной структуры, замешанной на данном типе идеологии. Гласность как главная часть перестройки внесла сумбур в эту иерархичную двоичность (вот вам еще один пример к тем, что будут указаны ниже: «сумбур вместо музыки») и начала разрушать всю систему. Но данное разрушение было и осталось внешним. Но поскольку она посягала на основы и на само качество мышления людей, она сумела раскачать многие опоры бытия.

Лосев обратил внимание на странное проявление во всем советском дискурсе, носившем внешне примитивно идеологический характер, древних и, оказывается, неизжитых форм мифологического мышления. А иначе, откуда могли взяться все эти замечательные образы и мифологические существа: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма» (в России с удовольствием был взят от основателей марксизма этот броский афоризм, вполне подходивший под привычные формы мышления – Е. К.), но при этом «копошатся гады контрреволюции», «воют шакалы империализма», «оскаливают зубы» и т. д. Тут же снуют такие фигуры, как «бандиты во фраках», «разбойники с моноклем», «венценосные кровопускатели», «людоеды в митрах», «рясофорные скулодробители»… Кроме того, везде тут «темные силы», «мрачная реакция», «черная рать мракобесов»; и в этой тьме – «красная заря» «мирового пожара», «красное знамя восстаний»… Картинка! И после этого говорят, что тут нет никакой мифологии» [1, с. 487].

Если вспомнить зарождение русского народовольчества, вообще движение разночинцев, какое было отражено и у Тургенева, и у Достоевского, и очень хорошо у писателей из «народного круга» – Глеба и Николая Успенских, Решетникова, Помяловского и иже с ними, да и Горький тут не подкачал, то как раз в их творчестве были крайне широко представлены мифы «мирового пожара», «очистительной бури», героя с «пылающим сердцем»; в листовках же боевых отрядов народовольцев подобные формулы были самым расхожим местом: «кровавый царизм», «душители революции», «кровопийцы», «реки и океаны народного горя» и т. д. и т. п. Мифологическую основу подобных словесных формул нечего даже доказывать каким-то анализом, она видна невооруженным взглядом. И самое замечательно, что она впритирку ложилась на крестьянское и, можно сказать, разночинное сознание. Но и интеллигенция не подкачала, используя весь спектр этого мифологизма с отрицательными коннотациями на протяжении всей своей истории, особенно ярко в периоды так называемых чисток и идеологических компаний в тех или иных событиях истории России последних двух веков. Эти бесконечные «долой», «да здравствует», «раздавить и уничтожить» и т. д. не сходили не только с первых страниц газет, но внедрились и в художественный дискурс.

Ярким примером такого рода манипуляций мифологическими структурами уже в советское время выступает словесная фактура обсуждения романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» (которого, как известно, никто из выдававших, подчас, невероятные мифологические формулы, не читал) и осуждения личности его автора. Немало перлов к этой парадигме было добавлено в период расправы над Александром Солженицыным. Из уважения к великим и уже в прямом отношении мифологическим фигурам русской литературы как Пастернак и Солженицын не будем их воспроизводить, слишком много чести их авторам. Но поразительно другое – для расхожего и обыденного сознания рядового советского (русского) человека такого рода «поносящие», оскорбительные, «ругательные» словесные формулы не воспринимались как нечто из ряда вон выходящее. Напротив, они воспринимались как некая норма речи, применимая в подобных случаях. Надо сказать, что в обыденной практике словесного общения (причем безотносительно к социальному происхождению говорящего) русского человека обсценная лексика разного уровня лексической и грамматической сложности, просто ругательства, их употребление были расхожим явлением.

Ряд литераторов, вроде В. Войновича и Ю. Алешковского, на этой базе выстраивали целые речевые стратегии своего дискурса. Особенно ярко это проявилось у Алешковского, который изобретательным образом использовал такого рода языковые приемы, точно выстраивая социально-психологическую атмосферу советского общества в его шаржированном, но проницательно угаданном, виде говорения штампами, мифологическими, по сути, формулами, виртуозно употребляя обсценную лексику. Причем семантика обнимала широкий спектр подобного речевого потока – от идеологического, самого замшелого и примитивного партийного дискурса до включения в состав речи широко распространенных околокуль-турных штампов. Такими же приемами по-своему пользовался и Веничка Ерофеев.

Надо заметить, что эта линия, пусть она и не была ни в коем случае центральной для развития русской литературы, отражала существенные стороны национального сознания, выявляла то, что мы называем не умершей еще мифологической архаикой в глубинах психологии человека русской языковой культуры. Не случайно такой тонкий стилист, как Андрей Битов, особо выделял творчество Ю. Алешковского и Вен. Ерофеева и посвятил языку их творчества ряд блестящих эссе.

* * *

Это, вероятно, наиболее яркие примеры из русской словесности, да и то – не все, многое осталось за скобкой данного, несколько пунктирного рассмотрения. Насколько нам известно, западная традиция не слишком проявилась на данном пути, единственно, что приходит на память, это аналогичные клише, создаваемые продуманно и с определенной психологической целью во время мировых войн по отношению к противнику, особенно сильно по отношению к гитлеровской Германии, самому Гитлеру и главным деятелям третьего рейха во время второй мировой войны.

Да и большевики в самый канун революции избрали этот способ в качестве самого эффективного запала к своему перевороту: «смерть царизму», «долой Учредительное собрание», «земля – крестьянам, фабрики – рабочим», «вся власть советам». Пойди, спроси у тогдашнего как бы революционера, с удовольствием грабившего все, что попадет под руку, от дворянских усадеб до винных лавок, а что такое – советы⁷. Он и не ответил бы. Что и понятно, так как миф не требует доказательств, он работает напрямую со всем существом слушающего или читающего человека, обращается к его архаическим психологическим структурам.

Вопрос, и существенный, заключается в том, насколько сам этот прием был отрефлектирован всякого рода органами пропаганды и агитации, идеологическими отделами различных райкомов и горкомов, самой культурой. Скорее всего, он никак не был аналитически исследован до и в процессе своего употребления. Во многом это использовалось как работающий инструмент по возбуждению необходимых для власти чувств неприятия, злобы, враждебности, ненависти у определенной части общества. Никто из пропагандистов не углублялся ни в Лосева, ни в Леви-Брюля, или Тейлора для понимания механизма действия подобных штампов, какие, на первый взгляд, производят впечатление ужасающе примитивного и интеллектуально тупого словесного клише, но вот – работало же.

Но вернемся к работе нашего великого философа. Лосев не был бы Лосевым, если бы не произвел возвышения понятия мифа к предельному абсолюту. Думается, что для русского типа сознания это выглядит и органическим шагом, и реализацией все время ожидаемой потенции окончательного и бесповоротного разъяснения мифа как такового. Он пишет в завершении своей книги: «Итак, диалектически с полной очевидностью вытекает определенная форма объединения понятий вечности, абсолютности, бесконечного предела, сознания (всеведения) и субъекта, т. е. понятие Бога вытекает для мифологии с простейшей диалектической необходимостью. Даже больше того. Это понятие, как ясно из предыдущего, является условием мыслимости вообще. Ибо время мыслимо только тогда, когда мы, пусть даже незаметно для себя, оперируем категорией вечности; относительное мыслимо лишь тогда, когда в нашем разуме действует категория абсолютного, хотя она, в порядке недомыслия, и может отрицаться как необходимая. Словом, понятие Бога есть условие и цель мыслимости бытия как всего бытия, как цельного бытия. Вот почему понятие Бога рушится одновременно с разрушением интуиции цельности бытия вообще. Новоевропейская мысль не только отринула реальность Бога. Одновременно пришлось отринуть и реальность очерченного и обозримого космоса, т. е., как показано, мира вообще; пришлось отринуть реальность души, природы, истории, искусства и т. д.» [1, с. 596].

То, что такого рода трактовка мифа, мифического сознания и перевод всех этих коннотаций в предельное, завершающее понятие Божественного начала является невыносимым с гносеологической и ценностной точки зрения современной постмодернистской эпохи (хотя она как бы и приказала долго жить, но посеянные ею семена еще прорастут в будущем). И вот в этом месте стоит опять вернуться к статье Бориса Парамонова [5].

Не рискуя впрямую вешать на Лосева какие-то ярлыки {не по чину: где Лосев и где Парамонов?), он ссылается на цитату из Н. Бердяева, какой обозначил творчество Константина Леонтьева как «стилизованное православие», но читателю понятно, что эта стрела направлена прямо в нашего героя (постмодернистски обозначенного в статье как «клоун»). Но и это ничего, другие обвинения являются совсем уж неподъемными с точки зрения Парамонова: «Истины у него (Лосева – Е. К.) искать не стоит. Ее сейчас вообще ни у кого нет, человечество вообще изжило эту установку – поиск Истины» [5, с. 113]. Вот так-то, нечего, как говорится, искать такую-сякую истину, нет ее, и все тут, наш постмодернистский пророк заявил об этом, чего тут и доказывать.

Дальше больше – внезапно, как какие-то ожившие камни древнегреческой мифологии, появляются у него афоризмы, вроде следующего: «Русский ренессанс был блестящим, но в целом нездоровым явлением» [5, с. 115]. Не буду спорить, что данное высказывание звучит красиво, но бессмысленно, так как это вещи несопоставимые – блеск культуры и отсутствие здоровья в ней же (правда, необходимо еще и догадаться, какое именно, и чье, здоровье автор имеет в виду). Но дальше все окончательно разъясняется абзацем ниже. Парамонов пишет: «Действительно, целостный человек (предположительное задание христианства) не может быть… выразительным мифом» [5, с. 115]. Вот, что называется, приехали!

«Задание христианства» – кем дано? Чье поручение? Если это фигура речи, стилевой изыск, то расшифруйте – какой философской системой, какая эпистемология сформулировала (постулировала) эту задачу, чтобы в таком выражении появился бы хоть какой-то логический смысл, а не предстал формулой постмодернистского заговора явлений, которые ему никак не нравятся и не поддаются к объяснению. Короче, все почти по Булгакову, чего не спросишь, ничего у «них» нет: ни истины, ни идеала, ни Бога – ровным счетом ничего. Ну, и как прикажите говорить с пустотой, в которой ничто и никто не расположился, кроме сияющего нимбом всезнания и всеобъяснения фигуры самого автора статьи.

Миры Лосева, как и миры Аверинцева, М. Бахтина, П. Флоренского, Л. Карсавина, требуют бережного отношения в рамках современного существования национальной культуры. Мы еще не до конца понимаем, какие глубины в них кроются, как через них объясняются характер мысли, вера, отношение к бытию той традиционно воспитанной и академически образованной группы лиц, какие продолжают именовать себя русскими, что нынче выглядит с точки зрения новоевропейской логики нонсенсом, и она не видит в них смысла и понимания жизни (так, как она это воспринимает и считает единственно возможным) русским человеком. Ну и пусть их, пусть живут в этом мире, где ни рождение, ни смерть, ни наличие мифа как концентрированного выражения Божественной истины не имеют какого-либо приличествующего для их проекции реальности смысла. У нас другая жизнь, другие смыслы, другие мифы и, получается, другая картина мира, в которой, как теперь выясняется, нам нет места с точки зрения западной культуры и цивилизации. Мы слишком вышли на первый план, изменили композицию этой картины, окрасили ее в цвета натуральных жизненных красок, а не только ЛГБТ, мы стали ее перерисовывать, ни у кого не спрашивая разрешения.

В нашей картине мира есть место всему и всем. Единственно, мы хотим немного подправить соотнесение частей и фигур этой картины, уточнить ее композицию, чем мы и занимаемся несколько столетий с упорством неофита. Но мы решительно не согласны постоянно находиться на заднике западной картины мира, где наше присутствие угадывается по усам Сталина и изображению медведя, сидящего на газовой и нефтяной трубах. Мы считаем, что отсутствие правдоподобной (адекватной) картины мира, скажем так – несогласованной между ее основными реципиентами, будет постоянно приводить к конфликтам – ментальным и культурным, а подчас и военным [6].

Нам надо договориться о самом главном мифе всего человечества – гармонической и достоверной картине мира для всех его субъектов – больших и малых, богатых и не очень, представляющих разные религии, культурные традиции, разные идеалы и фантазии о будущем, иначе наши общечеловеческие мечты о жизни обречены на гибель и разрушение.

Резюме

Данная работа, задуманная вначале, как реплика на высказывание современного критика по поводу А. Ф. Лосева, вылилась в достаточно объемное повествование о русском мифологизме.

Автор в ходе изложения своих взглядов убедился сам, и надеется, убедил читателя, что русский мифологизм существует как некое самостоятельное феноменологическое явление, связанное, прежде всего, с особенностями формирования русской культуры. И это несмотря на то, что реальных предпосылок и остаточных явлений в виде сохранившихся особых текстов мифологического плана в отечественной традиции как бы и не существует

Зато выяснилось, что формирование способа мышления о бытии, особенности ментальности и психологии человека, населявшего территории Восточной Европы, какие позже получили наименование Руси (России), носили безусловно мифологический характер. Это выясняется на основе анализа уже современных форм эпистемологических и особых семантических образований, какие в изобилии присутствуют в языковых закромах русского народа. Они также связаны с особенностями расселения и природной среды древнерусского человека, с непростой исторической канвой отношений с соседями и немалым числом потенциальных захватчиков. Все эти соображения привели к серьезным отвлечениям в ходе развития идей, вплоть до обнаружения мифических формул не только в развитом литературном языке, но и на бытовом речевом уровне. Последнее обстоятельство достаточно широко использовалось и используется в агитационных, пропагандистских и идеологических целях, так как они ложатся на подготовленную ментально-эпистемологическую почву, имя которой «русская мифология».

Автор несколько раз оговаривал, что специфика и реальные формы исторической жизнедеятельности русского народа сделали так, что эта мифология была и похожа и не похожа на то, что мы имеем в рамках, к примеру, европейского культурного наследия.

Таким образом, в результате проведенного анализа мы убедились, что соображения, высказанные А. Ф. Лосевым в его книге «Диалектика мифа» являются более чем справедливыми и актуальными уже и применительно к сегодняшней ситуации, так как по большому счету базовые параметры русского сознания не сильно и изменились. А реплики, подобные той, о которой мы говорили, ссылаясь на статью Б. Парамонова, не стоят особого внимания с научной точки зрения. Единственно, нельзя спускать подобным «репликопроизводителям», когда постмодернисткая ирония распространяется на серьезные вещи, связанные с самыми основами национального сознания и способа существования.

Литература и примечания.

1. А. Ф. Лосев. Диалектика мифа // А. Ф. Лосев. Из ранних произведений. М., 1990. Время написания работы – 1927 год, публикации – 1930. Курсив в цитатах – А. Ф. Лосева.

2. Помните эту его «рецепцию» переписки Энгельса с Каутским: «Да не согласен я с обоими». М. А. Булгаков. Собр. соч. в пяти томах. Том второй. М., 1983. Подобного рода «шариковиада» наблюдается сегодня (в 2022 году от рождества Христова) на поле европейской политики, когда перед нами явное отсутствие продуманных больших концепций развития всего континента, стирание прежних отдельных идеологий – от морали до искусства, от распада семьи до уничтожения биологической природы человека, наличествование сиюминутных реакций на происходящие события, что, как показывает предшествующий исторический опыт, неизбежно приведет к нарастанию конфликтов как внутри самого ЕС, так и по его периметру.

3. В этом месте автор, как ему кажется, ловко оправдался в глазах академической, традиционно мыслящей общественности, списав собственную разбросанность изложения материала и перекрещивающиеся сюжеты собственно литературы, философии, особенностей психологических архетипов русского народа на заинтересованное, персонифицированное к ним отношение субъекта данной работы.

4. См. Евгений Костин «Русская литература в судьбах России. Достоевский против Толстого. СПб., 2019. – 640 с.; Евгений Костин «Запад и Россия. Феноменология и смысл вражды. Русская цивилизация и ее культура в основных кодах, смыслах и фигурах». СПб., 2021. – 872 с.

5. Борис Парамонов. Долгая и счастливая жизнь клоуна // Парамонов Б. М. Конец стиля. М… 1999.

6. Удивительным образом Запад желает «стереть» Россию с карты мира, изъять из своей картины мира, оставить на ее месте, если не пустое пространство, то, по крайней мере, набор карликовых мини-государств, какие будут управляться подобно Косово или Албании движением мизинца последнего клерка в посольствах евроатлантических стран. Конечно, и ресурсы России маячат перед воспаленным взором западного политика, но главное, все же, в другом – невозможность смириться с наличествованием страны и народа, не готовых подчиниться нарисованной и раскрашенной главными художниками западной цивилизации карты мира. Воля ваша, но отсутствие явного рационализма в поведении Запада по отношению к России, что мы наблюдаем после распада СССР, попахивает каким-то мистицизмом, и управляющие Западом исторические импульсы явно «приплыли» из чистого Средневековья, в котором религиозная, прежде всего, да и всякая иная нетерпимость доходили до изуверства и массовых убийств (история крестовых походов и религиозные войны на территории самой Европы).

Россия же, в свою очередь, отвечает утвердившимся в массовом сознании схемами, по которым Запад окончательно и бесповоротно враждебен по отношению к ней и никаких компромиссов сейчас со стороны славян уже также не просматривается. В такой конфликтологии видится, правда, некая историческая онтология: если Россия готова, как это не раз было в ее истории, терпеть максимально долго всякого рода экзистенциальные проблемы и биться с врагом на самой грани поражения, когда и о победе было трудно помыслить, то Запад, упоенный своим технологическим преимуществом, явно не готов терпеть какие-то лишения, если они перейдут разумные рамки страданий обыкновенного европейца. Либеральные идеи сделали свое дело – Запад окончательно разрушил свою пассионарную базу и, скорее всего, в условиях тотальной войны ему придется формировать свою армию из мигрантов и наемников, с какими могут возникнуть весьма сложные сюжеты.