Текст книги "Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня"

Да и в последующем эта, странного замеса, советская власть, в которой, после чисток и террора 30-х годов, совсем немного осталось представителей старой культуры, какие могли бы отрефлектировать всю эту деятельность по возврату старых имен в рамках интеллектуальных формул с отсылками не столько к марксистским источникам, сколько к собственной традиции, – обращалась к вечным ценностям русской культуры и русского духа, без чего никакие заклинания идеологического толка не работали.

Власть частично поняла, частично угадала – уже во время самой войны – что есть более универсальные и работающие архетипы национального сознания, и широко использовала эти культурные, по существу, механизмы во время военных действий, отказавшись от комиссаров в армии, введя единоначалие в войсках, возвратившись к форме старой русской армии с погонами, создав ордена и медали Кутузова, Суворова, Ушакова, Нахимова, салютуя освобождению городов, проведя парад 24 июня 1945 года совершенно в духе старых триумфальных праздников русской армии.

Слова Россия и русские вдруг вышли на первый план и заместили собой слова о социализме и коммунизме. Все эти смыслы нанизывались один на другой и создавали (а по сути, воссоздавали) ментальную опору государства и народа, какая связывается духовными ценностями гораздо сильнее, чем любая идеология.

Раздел второй
Философия, мифология, история культуры. Работы последних лет

О мифологической основе русского мимесиса применительно к историческому нарративу
(К 95-летию со времени написания «Диалектики мифа» А. Ф. Лосева)

Данная статья появилась в процессе работы ее автора параллельно на нескольких научных, но не только, направлениях.

С одной стороны, он размышлял над тематикой научного доклада, какой необходимо было подготовить к Вешенским чтениям-2022, с другой, обработка накопленной и еще не освоенной научной литературы последних лет и принадлежащих перу, в том числе, не совсем близких (по убеждениям) автору данной публикации исследователей, вызывала естественное желание с ними поспорить. Среди последних была работа Бориса Парамонова «Долгая и счастливая жизнь клоуна», посвященная А. Ф. Лосеву, с опорой на его книгу «Диалектика мифа» [1]. Для обоснованного ответа пришлось заново перечитать лосевский текст о мифе. Был еще один, чисто психологический, импульс: в статье как-то залихватски и в духе бессмертного Шарикова, булгаковского героя, описывалась эта знаменитая работа великого нашего философа и эстетика [2, с. 183].

Учитывая серьезность самой темы и неуместность тона статьи, захотелось на нее ответить. И, как это часто бывает, ответ перерос в отдельную работу о мифологизме русского сознания как родовой его черте и о том, какой блестящей иллюстрацией данного тезиса выступает творчество нашего национального гения – М. А. Шолохова. Но не только донской писатель стал подверстываться под рассуждения о русской мифологии, а и другие наши писатели, такие как Толстой, Достоевский, Мандельштам, Ахматова, Бродский, Распутин и множество иных замечательных авторов. Они, ломая всякую хронологию, рамки исторических и эстетических эпох, стали предъявлять свои права на данную площадку мифологических образов, архетипических принципов описания действительности. И вообще, очень странные стали вырисовываться в сознании автора сюжеты, явно превышающие размеры скромной «однолистной» статьи, когда приходиться заниматься глубинными процессами формирования национального, и не только литературного, сознания. Речь на самом деле должна вестись о содержании и формах идеального отражения реальности, сложившегося в рамках данного типа культуры, об особенностях сформировавшейся как отдельной и специфически неповторимой русской цивилизации.

С другой стороны, такого рода подход («критика на критику») неизбежно включает в себя описание ландшафта литературоведения, эстетики, философии, истории культуры, их эволюции на протяжении нескольких десятков лет. А этим и занимается автор в настоящее время, создавая нечто вроде мемуара о своем пребывании в научной среде конца двадцатого и начала двадцать первого веков, пытаясь как-то воссоздать свою жизнь на рубеже веков. Этот взгляд, в свою очередь, предполагает необходимый контекстуальный анализ тех направлений науки, какие имели к работе самого автора статьи какое-то касательство и какие нашли воплощение в его книгах. Имена П. Я. Чаадаева, А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, Вл. Соловьева, В. В. Розанова, Н. А. Бердяева, а приближаясь к нашей эпохе – А. Ф. Лосева, М. М. Бахтина, С. С. Аверинцева, (да и множества других русских философов и художников) находятся на авансцене и сегодняшнего духовного развития национальной культуры, несмотря на то, как нас убеждают повсеместно адепты постмодернистского опыта, что это «немодно», не актуально и, вообще, не позволяет решать назревшие вопросы современности. По глубокому убеждению автора данной работы имена, указанные выше (и десятки не указанных из-за жанра ограниченной по объему статьи), их труды и выраженные в них идеи продолжают пребывать в центре исторических, культурных и философских процессов развития России рубежа XX–XXI веков.

Опять-таки, позволив себе некую стилистическую вольницу, автор любит вспоминать, каковой была его собственная эволюция чтения книг от детства к сегодняшнему моменту. Научившись читать очень рано, поскольку все вокруг в семье запойно читали, автор возлюбил в самый ранний период своего читательства книгу с картинками, иллюстрациями, что совершенно понятно с учетом детской психологии восприятия, когда рисованная визуализация текста помогает лучше представить героев, понять их характер, увидеть какой-то смысл сказки или прочитанной истории. Далее мое внимание привлекли книги с диалогами, из них опять-таки становилось понятнее, какие и зачем совершают поступки персонажи, так как они сами об этом рассказывают, да и книга быстрее – из-за особой, разреженной подачи диалогов героев на страницах книги – приближается к своему концу. А это, как выяснилось позднее, был немаловажный фактор – хотелось прочесть как можно больше книг, и, стало быть, с окончанием одной можно было приниматься за другую. Такая странная «гонка» осталась и в дальнейшей жизни автора как читателя, слегка утихомирившись к самому зрелому его возрасту.

Основной период чтения (в отрочестве и юности) все же выстраивал отношения с книгой уже без требования иллюстраций или длинных диалогов: книги просто читались, а часть из них оседала в сознании настолько глубоко, что ты не только мог их бесконечно перечитывать, но и постоянно возвращался к ним в своем воображении, ставя себя на место героев, переживая их приключения, как свои. Такими книгами стали романы Жюля Верна, А. Дюма, Майн Рида, Марка Твена, да и множества других авторов, в том числе русских. К слову сказать, русская литература крайне хороша в своей «детской» части, один Толстой со своими «Детством», «Отрочеством» и «Юностью» чего стоит! А И. Аксаков, а А. Чехов, а Валентин Катаев, а А. Грин, вообще советский период детской литературы отлично был представлен практически классиками – К. Чуковский, А. Барто, С. Маршак и множество других превосходных писателей.

Профессиональное чтение филолога, когда, как бы там ни было, но основной массив отечественной и зарубежной литературы вычитан, ты возвращаешься к тем или иным текстам выборочно, беря то, что необходимо для подтверждения твоих идей, соображений, сопоставлений и пр. И чаще начинаешь с примечаний и комментариев к книге, какие подчас становятся в данном твоем интеллектуальном состоянии важнее, чем знакомый тебе текст. Такая вот эволюция и характерна для моего отношения к книгам – от рисунков к сказкам до примечаний, набираемых самым мелким шрифтом и со многими отсылками и комментариями, в которых ты и разбираешься часами, получая несказанное удовольствие.

Написав эту краткую преамбулу, сопровожденную, к тому же, и личными воспоминаниями, автор сообразил, что попал в определенную интеллектуальную ловушку, которую он мог бы назвать по имени одного из любимейших русских мыслителей и парадоксалистов – «розановской». Она связана с тем, что, начиная разговор о чем-то действительно важном и серьезном для русской культуры, литературы, да что там! – скажу прямо: для русского духа, ты не можешь отодвинуть в сторону те или иные ассоциации, сравнения, яркие образы, лучшие мысли иных ученых. Другие темы и подходы, как из рукава фокусника, сыплются на тебя из сокровищницы русской мысли и русской словесности – только успевай записывать! – и ты не можешь оставить их в покое (точнее говоря, это они тебя неустанно тревожат и требуют своего рассмотрения и описания), так как они нуждаются в определенной проговоренности.

Да что там говорить, истинно мы варвары по сравнению с укоренной в правильности и последовательности западноевропейской культурой, легко нарушаем всякие правила, композицию, логику развития главной мысли в своих работах. И сворачиваем в какой-то интеллектуальный проулок, интуитивно чувствуя, что именно здесь и обнаружится новая мысль, яркая эмоция, и прежние трафаретные представления засияют новым блеском и приведут в удивление читателя [3].

Стоит здесь заметить, что в истории нашей страны и ее культуры мы часто встречаемся с известным парадоксом, когда набор очень сильных и правильных с точки зрения исторического пути России идей оказывается неосвоенным и как бы пропущенным, как бывает фатальным для слабого школьника пропущенный урок в школе. Но, к несчастью, это происходит не только в ту эпоху, когда данные идеи, концепции, убеждения и теории оформлялись, но и далее, когда, казалось, созревали условия для адекватного их восприятия. Причем это касается не только культурологической рефлексии, но во многом и общественно-политической, и дальнейшее существование этих идей не получает должного внимания культурной элиты России. И самые животрепещущие, острые, верно угаданные ответы на важные вопросы развития культуры, социума, психологии и интеллекта человека, связанные в целом с жизнью России, оказываются не воспринятыми обществом и не способствуют появлению дальнейших, вырастающих на базе предшествующих, социальных и культурных реакций нации.

Одним из самых ярких примеров подобного рода выступает крайняя разведенность идей, определившихся в русской литературе ее золотого, девятнадцатого, века о личности человека, общественных свободах, о защите «униженных и оскорбленных», поднятии простых крестьян в духовном смысле до самых рафинированных и аристократических персонажей – все, кажется, было готово в русском обществе, чтобы, будучи насквозь пропитанном этими суждениями, выраженными, к тому же, в феерически прекрасных художественных образах, воплотить этот набор требований к правительству, к самому народу по перемене социального устройства, расширению гражданских и личностных свобод. Не говоря уже об определенного рода ответственном социальном поведении граждан, о требовании реформ и раскрепощения общества.

И что же мы видим? Ничего из того, что было осмыслено Пушкиным, Толстым, Достоевским, Герценом, Тургеневым и другими русскими гениями не вошло в состав реальной жизни русского человека. Это все была какая-то нескончаемая «Апология сумасшедшего» в духе Петра Чаадаева, высказавшего в самом начале девятнадцатого века в своих «Философических письмах» очень разумные и рациональные суждения, с некоторым, правда, преувеличением именно русского толка. Он был признан царским правительством человеком «не в себе» (сумасшедшим), поставлен на полицейский учет и отлучен от всякой философской и литературной деятельности. Впоследствии Чаадаев написал вот эту самую, частично оправдывающего его самого, «Апологию», где предрекал всякую славу России, но ничуть не упоминал о критическом отношении к правам человека в стране, чем полнились его «Философические письма».

Правда, русские литераторы не были ослеплены Западом и ясно видели в западном типе общества многие и многие недостатки, о чем ярко и убедительно писали и Толстой, и Достоевский, и Герцен после своего посещения западных столиц и познакомившись с образом жизни тамошних «свободных» граждан. Они ясно видели всякого рода «темные» стороны капиталистического общества в своем тогда прогрессивно развивающемся виде, и находили немалое количество пороков и недостатков как в самом социуме, так и в том, как складывался в нем человек с нравственной точки зрения. Индивидуализм, эгоизм, «забывание» Бога уже тогда были видны и Достоевскому, и Герцену и не позволяли принять Запад как некий идеал общества, исходя из наличия в нем только гражданских и политических свобод. Этот выбор между общественными и демократическими свободами для человека и его, человека, параллельно происходившим отказом от своих родовых и исконных свойств и качеств, связанных с моралью, религиозными убеждениями, всегда представлял неразрешимую, логически и нравственно, задачу русских литераторов и мыслителей, сравнивавших Запад и Россию. Для русского сознания требовался какой-то «третий путь» в общечеловеческой цивилизации.

Как это ни будет звучать парадоксально, но этот третий путь обнаружился в концепции проектирования советского общества, если его рассматривать как некую идеальную проекцию чаяний и мечтаний миллионов людей о справедливости на земле, о гуманности, мире между народами. При всей трагической противоречивости реальной истории этого типа общества, включая ужасы гражданской войны, продразверстку, коллективизацию, террор, развязанный правительством по отношению к своему народу, катастрофические людские потери в начале Отечественной войны, идеал оставался жить в самой глубине нации, скреплял ее. Культурная и антропологическая революция, какая была совершена в России после 1917 года, превысила все «негации» от вышеперечисленных исторических потрясений. Она и была настоящей русской революцией, а не той, больше бутафорской, какую изображали в кинофильмах и на полотнах официальных художников. Она была равна по своему содержанию одновременно и Ренессансу и Реформации, на которые Запад потратил около четырех столетий.

В итоге этих грандиозных преобразований западная цивилизация породила свой пассионарный тип человека, какой до самой середины XX века был главным ее двигателем и исходным импульсом научного, технологического и культурного развития. Россия справилась с этой задачей в течение жизни одного поколения, воссоздав новый психотип человека, какой принял в себя и гуманизм Возрождения, и расцвет культуры и образования, и определенное «затвердение» общественного идеала совместного, комплиментарного сосуществования людей. И это превысило тот негатив, какой реально обрушился на советское общество в его авторитарном, с социальной точки зрения, развитии. Но сила пробуждения к реальной и творческой жизни громадного числа людей из состава «глубинного» народа взяла вверх над трагедиями и недостатками социума и неповоротливостью официальной идеологии, цеплявшейся за умершие догмы марксизма, причем в самом примитивном их варианте.

Вот эта идеальность взгляда русских мыслителей, как на «свое», так и на «чужое», приводило к определенному раздвоению сознания, когда возникали уж совсем причудливые построения о «царстве Божием на земле», и о том, как необходимо преобразовать все человечество разом[10]10
  Внимательный читатель может в этом месте спохватиться и спросить автора, – «простите, у нас же речь была заявлена о «русском мифологизме», о книге А. Ф. Лосева, а вы разговор ведете о русской революции». И он будет прав, мой требовательный читатель, но на самом деле все это найдет «примирение» в тексте статьи, и все окажется увязанным воедино – и русская революция, и русский мужик, который ее делал, и архаические формы его сознания, и «диалектика мифа» на русском материале А. Ф. Лосева.


[Закрыть].

Последовательность, как бы очередность, привычно сказать – иерархичность освоения тех или иных идей, сложных построений не знакома культурному коду России. Он, этот код, как правило, в какой-то период своего развития начинает усиленным образом переваривать весь чужой накопленный интеллектуальный, психологический, социальный опыт и применять его к своей текущей ситуации, несмотря на то, что, строго говоря, время этих идей уже ушло, осталось в прошлом. Но что с того России, если она неожиданно увлекается теми или иными, и особенно радикальными, концепциями. Вся история русской революции 1917 года именно об этом. Разумеется, была усталость от первой мировой войны, от бездарной царской власти, от нерешенных вопросов социального устройства общества. Но это было в то время, когда Европа уже переболела марксизмом как программой совершения пролетарской революции и занималась корректировкой социальных условий жизни появившегося нового – рабочего – класса. Россия же кинулась в этот радикальный процесс с головой, воспитав целое поколение (и не одно) революционеров, какие были достаточно далеки от теории социалистического строительства, как при начале большевистского переворота, так и при завершении утопии в 1980-е годы. (Мы говорим не о жизни советской империи целиком, но о «переваривании» марксистских идей и применению их к практической жизни. Если внимательно почитать воспоминания тогдашних партийных бонз, и не самых глупых, то вгоняет в ступор их титаническая работа над шлифованием отдельных идеологических формул для оживления и хоть какого-то приспособления к реальности. Борьба шла за каждое слово, каждый нюанс от «зрелого» социализма до новой стадии развития советской демократии. Любопытно также и то, что идеологические противники на Западе искали во всей этой мышиной возне какой-то смысл и приписывали стилистическим корректировкам некоторые прогрессивные начала, вроде начавшихся, но не закончившихся реформ Андропова).

Самые подготовленные революционеры, и именно в теоретическом отношении, вроде Ленина и Троцкого, были уверены, что революция еще долго не совершится на просторах России, по крайней мере, это возможно при жизни их внуков. Замечателен эпизод, когда возвращающийся из Финляндии весной 1917 года Ленин спрашивает у встречающих его соратников, а как мы наймем извозчика, чтобы добраться до квартиры, ведь уже ночь. И когда ему объявляют, что его ждет на площади многотысячная толпа и знаменитый броневик, с которого он произнесет свою революционную речь, он не может в это поверить. Вообще, как теперь становится понятно, без авантюризма Троцкого, бог весть, каким образом пошли бы события летом и осенью 1917 года.

Однако мы говорим о другом. О том, что Россия стала абсорбировать в себя революционные настроения, когда объективных предпосылок к этому в Европе почти и не было. Можно, конечно, вспомнить дальнейшие революции в Германии и Венгрии, но, во-первых, они проходили под влиянием осуществившейся русской революции, а, во-вторых, результат хорошо известен – они были подавлены.

Разумеется, автор не пишет исторический трактат о причинах русской революции, но рассуждает о том, что в истории России наличествует избыточное количество исторических парадоксов, тупиков, всякого рода непонятностей и «смутностей», какие все же необходимо объяснить, чтобы создать хоть какую, но – главное – связную и понятную картину русской жизни в ее историческом и культурном отношениях. «Неправильности» истории России отражают не те ложные посылки примитивного марксизма, чтобы за всем этим видеть простой классовый интерес тех или иных слоев русского общества или наблюдать за ним одно нескончаемое крепостное право в его разных вариантах и проклятое царское самодержавие, какое как могло, так и измывалось над своим народом. Все эти благоглупости и малой толики здравого смысла не привносят в интерпретацию России как некоего феномена всемирной истории. Совершенно очевидно, что закономерности развития России именно как универсума и особой цивилизации кроются в других пластах ее истории, менталитета и всей духовной жизни.

Автор настоящей работы немало времени посвятил разбору всех этих парадоксов и интересующийся читатель может обратиться к книгам, о которых было упомянуто чуть выше. Но в данной работе автора интересуют некоторые древние архетипы сознания русского человека, как они выразились прежде всего в его идеальной деятельности, среди которых он остановится более подробно на русском мимесисе (художественном творчестве) и на особенностях философствования русского человека. С нашей точки зрения – это две ипостаси единого и неразделяемого духовного ядра русского человека, без понимания которого остается кувыркаться в разнообразных силлогистических ухищрениях, даже и не рассчитывая получить внятный ответ.

Такими примерами (невыученными уроками) можно назвать непринятый нами в полном объеме пушкинский опыт понимания истории России, в котором поэтом был выработан тонкий баланс между национально-специфическими формами исторической жизни страны и освоением опыта Запада, прежде всего в логико-метафизическом и культурном отношении. С другой стороны, во многом из-за противодействия официальных властей был пропущен наработанный материал русских славянофилов XIX века – братьев Хомяковых, И.Киреевского, который представлял собой предельно адекватную на тот момент картину русского национального характера, психологического и ментального состояния народа.

Далее, в силу вынужденной эмиграции «героя», был пропущен и почти пропал даром гениальный по замаху подход А. И. Герцена, какой мог соединить российский и западноевропейский опыт в неком комплоте, какой мог стать основанием для цементирования всей Европы. Разумеется, что подобного рода проекции остаются полностью на совести автора, но когда в своей работе «Русская литература в судьбах России. Достоевский против Толстого» он вдруг обнаружил тесную перекличку между Толстым и Герценом и именно что в сфере идей и крупных концепций, созданных на стыке истории и философии по соединению Запада и России, то и теперешнее утверждение кажется ему не слишком уж преувеличенным. Вообще, как раз сейчас приходится пристальнее всматриваться в прошедшие исторические эпохи и искать пропущенные возможности, прежде всего, с российской стороны. Хотя проделанный в вышеуказанной книге анализ говорит о том, что историческое предубеждение Запада по отношению к своему неотменяемому никакими философскими построениями, политическими концепциями, а то и войнами, восточному соседу, говорит о том, что только наших, русских, усилий было бы недостаточно. Но хотя бы совесть наша была чиста.

Наконец, совершенно одиночным образом высится «столп» русской религиозной философии конца XIX-начала XX веков, который вывел русскую метафизику из мировых задворок на просторы создания нового типа философии, какой исключительно точно отвечал духу русской культуры и самой психологии русского народа и позволил сформулировать некоторые постулаты, выводящие чуть ли не всю мировую философскую мысль из ее эпистемологических и метафизических тупиков. Опять-таки оговоримся, что автору хорошо известны лучшие имена западной философии XX века, среди которых ему особенно приятно ссылаться на Хайдеггера, Витгенштейна, Рассела, всю французскую линию экзистенциальной философии, работы американских персоналистов, вроде Ч. Пирса. Но, как ему кажется, вся линия аналитической философии, все попытки «доказать» истину, а не ее понять и принять как некую таинственную суть постижения бытия в целом, оказались если не тупиком, то не много добавили к целеполаганию всемирного человечества в интеллектуальном отношении. Антропологический смысл аналитизма как такового ничего не прибавлял к тому, что сейчас воссоздается в теоретических проекциях современных физиков, микробиологов, генетиков, химиков, какие гораздо глубже философов работают в пределах самых крупных мыслительных категорий, описывающих состояние живой и неживой материи.

Однако современному человеку, чтобы окончательно сохранить себя, не потерять свою индивидуальную специфику и дальше развивать накопленный культурный и цивилизационный опыт человечества, не растворять свою истинную антропологическую сущность в процессах отказа от прежней картины мира, в которой человек мыслится и интерпретируется, «как мера всех вещей» (что сегодня не выглядит какой-то безусловной истиной), необходим дополнительный элемент для интегрирования всех элементов понимания жизни в единое целое. В то целое, которое придает человеческое содержание всему, что происходит в мире в пределах человеческой цивилизации.

Еще недавно трудно было и вообразить, что, то самое человечество, которое является неким единым живым организмом, в котором находится место и предназначение для каждого живущего человека, почти с готовностью готово рассмотреть (пока еще теоретически, но все с большим сдвигом в области практики) последствия ядерного конфликта. Все это мыслится как чуть ли не единственный способ прекращения действующих конфликтов разного рода – от военных до идеологических и культурных. Если хорошенько вдуматься в данное противостояние, какое обнаружилось в текущей повестке дня человечества – столкновение западной цивилизации с русской (восточно-славянской) и китайской, но ничего кроме клинического искривления в ментальном восприятии окружающего мира (социального прежде всего) крупнейшими цивилизациями современности не обнаруживается.

Здесь автор должен признаться, опираясь на тот анализ, какой он проделал в своей работе «Запад и Россия. Феноменология и смысл вражды» [4], что во многом он винит западный тип общества, слишком уж эгоистический и настроенный на пустое потребительство и немыслимые набор чувственных удовольствий. Он также категорически не согласен с явными экспериментами этого общества над биологической природой людей (коррекция генома человека, влияние на половую дихотомию человечества), с отрицанием тех нравственных максим, какие пестовались им же самим на протяжении почти двух тысяч лет. И вот, отказавшись от своих прежних «золотых запасов» в антропологическом смысле, Запад с раздражением и недоумением встретился с поздним, запоздавшим, непоследовательным отказом России следовать по пути, освещаемому маяками западной цивилизации. Я уже не говорю об исторической вине России перед самой собой, о чем также я подробно говорю в вышеуказанной книге, какая связана с необдуманным и каким-то слепым отказом от того типа общества, какой формировался ею в рамках СССР на протяжении почти всего XX века.

Но мало того, что этот отказ носил какой-то конвульсивный и мгновенный по историческим меркам характер (по сути это роковые и трагические три дня, о которых еще пророчествовал Василий Розанов), но в дальнейшем мы наблюдаем почти полное отсутствие исторической воли, мало-мальских рациональных и обоснованных проекций по развитию страны хоть в каком-то обозримом будущем после разрушения собственными руками прежних общественных и социальных структур. Все носило импровизационный характер, сопровождалось уникальным разграблением стратегических запасов государства, так что никакая проигранная война, никакая гипотетическая контрибуция не могут сравниться с реальными материальными потерями, какие понесла Россия в 90-е, в основном, годы.

Но еще более разрушительными были процессы в духовной сфере. Мгновенный и ничем не обоснованный отказ от в с е х форм прежней жизни – ни с точки зрения хоть какой, но теории, ни с точки зрения принятой в этой стране, России, морали, религиозных и нравственных норм, привел к тому, что все это, вместе взятое, парализовало целый народ на значительный период времени. Понятно, что русский этнос по своей тяге к архаизму и идеальной мечтательности мог решиться, в конце концов, на подобную вивисекцию и себя самого и своих территорий. Но вот Запад? С его отточенной логикой, давно задуманными планами по сокрушению советской империи, он что, не мог, не хватило интеллектуальных ресурсов, чтобы, посмотрев на предшествующую историю России, понять, что такой или сякой, но возврат русского государства к привычным для него экзистенциальным и онтологическим параметрам существования, неизбежен? Что возврат к прежним, привычным формам существования русского человека не отменяем никакими «победами» западной цивилизации, что только физическое уничтожение самого русского народа гарантирует остановку движения России в противоположную от Запада сторону?

Такого рода максимы безусловно расистского толка стали превалировать в интеллектуальной сфере западного социума в начале XXI века, стали расхожим местом для рассуждений и высказываний как действующих политиков, так и маргиналов фашиствующего толка. Вероятно, колониальный подход, как некое, не преодоленное до сих пор, «бремя белого человека» продолжает существовать в привычках и поведенческом наборе представителей западной цивилизации.

Автор в этом месте своих рассуждений подумал, что странно и даже как-то интеллектуально неудобно писать о подобных вещах, вспоминать об уничтоженных индейцах Северной Америки, о гибели цивилизаций Южной Америки от рук все того же белого человека, о зверствах, почти повсеместного, англичан в странах юго-восточной Азии, особенно сильно в Индии и Китае, но слов из песни не выкинешь и другого объяснения, честно говоря, и не подверстывается в процессе нашего изложения этой канвы отношения западной цивилизации ко всем остальным, явно неполноценным с их точки зрения, народам и странам. Россия как-то избегала подобных характеристик до последнего исторического момента, но вот, что называется, дождались.

* * *

«Испорченность» современного человечества упирается к несчастью в одну действительно экзистенциальную проблему, какая имеет отношение ко всем, без исключения, живущим людям. Это угроза по сути мгновенного и страшного атомного пожара, способы возгорания которого обсуждаются вполне себе спокойно и в умеренных интонациях последние 5-10 лет. Легче всего списать этот длящийся процесс на временное помешательство мировых элит, одни из которых намерены отсидеться в Скалистых горах и после этого спокойно управлять оставшимися миром, другие почему-то уверены, что гибель всего человечества вполне допустима, так как историческая, якобы, правота позволит «хорошим» народам попасть сразу в рай, третьи согласились с тезисом – «будь, что будет». Даже беглый взгляд на теперешнее состояние умов по данному вопросу говорит только об одном – человечество, безусловно, больно. И безо всяких исключений ни по разряду «прогрессивно-либеральных», ни по разряду «традиционно-ориентированных», ратующих за архаическое, прежнее устройство мира – все мы одномоментно стали пациентами мировой палаты № 6 (по Чехову).

Ведь трудно и вообразить, что в здравом уме и трезвой памяти всё человечество вдруг, ни с того ни с сего, решилось самоуничтожиться во имя достижения безусловно призрачных и не имеющих никакого отношения к экзистенциальным, то есть связанных с выживанием, вопросам живущих на земле людей. Невозможно представить, что в огне ядерной войны могут погибнуть почти все люди, детки, самые малые и еще ожидающие своей очереди родиться, что будут уничтожены почти все культурные ценности, какие человечество накапливало веками и тысячелетними усилиями своих гениев, и они также бесследно исчезнут с поверхности земли. Теоретически невозможно вообразить ни о д н о й мало-мальской серьезной мысли или соображения, по которым человечество готово расстаться с собственной историей, культурой и остановить развитие разумной жизни на планете Земля, может быть единственную разумную жизнь и известном нам космосе.