Текст книги "Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня"

Русская цивилизация и русский лексикон

Мысль о том, что последовательность чего-то (событий, текстов, эпизодов жизни человека и государства) не есть история, очень справедлива. Последовательность, череда (понятая и, как правило, ограниченная конкретным опытом, знаниями и интеллектуальными возможностями исследователя) событий в социуме, искусстве, собственно в исторической жизни, не есть «чистая» историчность (или историзм). Историзм – это понимание того, как пробивается через эту череду и последовательность каких-то событий (текстов, эпизодов и т. п.) некий, сокрытый в этом развитии, смысл.

Он, этот смысл, как всегда, не имеет определенной формы и средств выражения и поэтому его «угадывание», «узнавание», постижение есть работа ума и интуиции. При этом последнее свойство зиждется на определенной совокупности уже наличествующих в сознании потенциального историка такого рода знаний, которые подверстывают к этому узнаванию свою концептуальность и оформленность, а также выверенное сочетание эмпирических фактов и соображений. Просто наблюдая за действительностью, без изначального, пусть даже и ошибочного, подхода к осознанию известной совокупности фактов и событий, невозможно создание исторического нарратива.

Важно также и другое – насколько присутствует в сознании и рефлексии исследователя генерализованное представление о принципиальной тождественности наблюдаемого мира (истории, искусства, социальной жизни и т. д.) принципам понимания и анализа. Адекватность, известного рода научность или опора на значительный эмпирический материал обязательно присутствуют в сознании субъекта, все это описывающего и стремящегося к известной полноте охвата важнейших процессов развития той или иной исторической формы созданного человеком искусственного (артефицированного) мира.

Не только подобное чувство целостности необходимо подлинному ученому, но чувство движения человеческого духа, который неимоверными усилиями в течение тысячелетий выкарабкивался из завалов примитивного, хаотичного и несистемного взгляда на действительность.

Смыслы изменчивы и изменяемы на протяжении развития человеческой цивилизации, но нельзя не заметить, что определенного рода сверхтелеологичность в их движении, без сомнения, присутствует. Так или иначе, время от времени, она обнаруживает и проявляет себя, особенно в те критические моменты человеческой истории, когда на поверхность жизни выходят инстинкты разрушения и смерти: в войнах, подавлении инакомыслия, в социальных катастрофах. Как ни парадоксально, но сейчас все более ощущается разрыв между уже достигнутыми высотами в сфере духа (развитие науки, технологий, искусства, в целом творческих начал человека) и постоянно усиливающимся влиянием сверхличностных факторов – роль государства, определенных идеологий, тоталитаризм в общественной жизни. Творчество и государство не коррелируются друг с другом, свобода человека не рифмуется с тоталитаризмом или авторитарностью.

Оказалось, что шлифовка человеческой натуры и развитие интеллекта вовсе не приближают человека и человеческое общество к «царству свободы», напротив, каждодневный опыт доказывает обратные вещи. Человечество по-прежнему с упорством маньяка совершенствует средства собственного самоуничтожения, как будто недостаточно было всех предшествующих примеров на протяжении тысячелетий.

Таким образом, одна из возможных парадигм понимания истории заключается и в том числе в выстраивании логики развития мировой цивилизации – от одной катастрофы к другой, от тысяч и сотен тысяч убитых и уничтоженных людей до миллионов в XX веке, и возможно, миллиардов в будущем. Но это ли есть настоящая история в своем обнаженном и конечном виде?

* * *

Поскольку слово – живое, то и вся деятельность в слове и через слово: литература, филология, фольклор – все это живое. Да и человек… Молчащий человек – мертв, несмотря на то, что все другие его свойства тела могут функционировать. Поэтому дальнейшие наши размышления будут связаны с уточнением тех исходных позиций, на которые опиралась русская цивилизация в своем развитии. Мы продолжим разговор через уточнение того самого способа освоения действительности, какое является уникальным по своему многообразию в мировой цивилизации – поговорим о языке, точнее говоря о разных языках. И в первую очередь займемся русским языком, какой является главным основанием созданной русской цивилизации и ее культуры.

Основы цивилизации в том виде, в каком мы ее понимаем через европейский способ описания, объяснения и оценки явлений действительности, заложены были во многом в лоне древнегреческой культуры, фундаментом которой являлся сложный, разветвленный и, как теперь выясняется, чрезвычайно точно все угадавший язык. Это древнегреческий язык, словарный запас которого состоит из поражающего воображение богатства в виде 600 тысяч единиц. Невообразимые полнота и сложность этого языка удивительны еще и тем, что они легли в основу научной картины мира. Древние греки в своем удивительном языке не только пошли по пути как бы первоназвания многих явлений реальности, но, к тому же, они создали термины и понятия, которыми мы пользуемся до сих пор.

Поразительно, но без этой работы древнего языка мы бы сейчас не имели всей той сложной, предельно абстрактной модели действительности, какая открыта к своему постижению именно и благодаря точно определенным и гениально угаданным содержанием многих словоформ, описывающих мир. Воплощенные в словесных формах, которые воссоздают внешнюю и внутреннюю среду существования человека, они стали началом всех тех ветвей знания, в которых невозможно было обойтись без словесных формул. Биология, астрономия, геология, антропология, философия, филология, психология, химия, астрономия, история, поэтика, физика и множество других подобных понятий было порождено в пределах этого языка; языка, без которого невозможно сейчас вообразить научное знание и сложную культуру человечества XXI века. Но не только произведенное наименование было оформлено на этом языке – именам (ноуменам) было присвоено адекватное семантическое ядро, в своей точности работающее до сегодняшнего дня.

Каким образом это произошло, что привело к такому фантастическому результату до сих пор остается некоей цивилизационной загадкой, учитывая немногочисленность греческого населения Древней Эллады. Наконец, мы не можем забывать и того, что древнегреческий язык – это язык Евангелия.

Когда мы говорим о связи русского и древнегреческого языка, то в этом их соединении наблюдается несколько безусловных моментов, которые хотелось бы вкратце описать. Русский язык, в основу которого был положен преобразованный древнегреческий алфавит, одновременно воспринял (при посредстве мощного византийского влияния через просветителей, книжников, писцов, приходивших на Русь именно что из Византии и привносивших правила словообразования, грамматики древнегреческого языка), то содержание и смыслы определяемых явлений и предметов действительности, которые наличествовали в древнегреческих словах.

В основу западноевропейской культуры лег латинский язык, который, как мы помним, по словам Хайдеггера, взял у древнегреческого его назывную и номинативную функцию без всего богатства грамматических и словообразовательных форм и тем самым резко сузил возможности романо-германских языков и культур, которые на них опирались. Хайдеггер называл это «беспочвенностью», вторичностью, оторванностью от реальной связи с бытием, которая присутствует в древнегреческом языке. По-своему это гениально чувствовал Л. Н. Толстой, занявшись на склоне лет изучением древнегреческого языка и восторгаясь его чистотой и «первородностью».

Конгениальными были и прозрения О. Мандельштама, который каким-то внутренним слухом ощущал и понимал связь русского и древнегреческих языков и оставил несколько блестящих эссе по этому поводу, которые еще ждут своей очереди по включению в арсенал филологов и философов. Конечно, в то время в Петербургском университете, в котором на историко-филологическом факультете учился поэт, такое сопоставление было расхожим местом, но не более того. Мандельштам, по сути, создал свою теорию этой витальной связи русского языка с древнегреческом, а шире – связи русской культуры с античной в ее эллинском выражении.

Древние греки, говоря о своем языке, о чем свидетельствуют дошедшие до нас немногие источники, и здесь на первом месте труды Платона и Аристотеля, отмечали его преимущества в целом ряде моментов. Они говорили о богатых синонимических рядах в своем языке. То же самое мы обнаруживаем в русском. Но особенно ярко словообразовательные возможности древнегреческого языка обнаруживаются в его богатой флективной структуре, когда, в основном при помощи приставок, образовывалось громадное количество новых слов с опорой на содержание, гнездящееся в основе, корне исходного слова. Тем самым появлялись новые, сложные слова с учетом базовых корневых значений. Вот только часть из них, которыми мы пользуемся с благодарностью до сих пор: мега-, гига-, фора-, пан-, теза-, архи(е)-, мета-, эпи-, пери-, пара-, апо-, анти-, про-, дис-, амфи-, омо-, теле-, гипер-, диа-, эндо- и т. д. Приведем хотя бы по одному слову, которые тут же приходят на память любому носителю русского языка: мегафон, гигаватт, просфора, пантеизм, тезаурус, архетип, метафора, эпицентр, периметр, парафраза, антитеза, прокламация, дискомфорт, амфитеатр, омоним, телевизор, гипермаркет, диализ, диалектика, эндопротез и т. д. и т. п.

Приведем также ряд (малую толику) слов древнегреческого языка, какие частью присутствуют и в современном греческом языке, сохранились в языке богослужения и книг Священного Писания греческого и православного вероисповедания, а также осели и закрепились в русском языке и, по сути, являются важнейшей его частью.

Ангелия – весть, ангелос – вестник, ангел, аглая (Аглая) – прославленная (как не вспомнить Достоевского), афанасия – бессмертие, акакий – неплохой (бессмертный герой Гоголя), апокриф – тайный, сокровенный, архи – начало (ср. архетип), аксия (аксиос) – ценность, дэспотис – властелин, деспот, догма – учение, идоло – кумир, идол, икона – икона, образ, иконостаси – иконостас, эвлогия – благословление, эсхатология – разговоры о конце света, этимология – находчивость (совр.: находить значение слов), танатос – смерть, идеи – идея, идеология – идеология, иерархия – иерархия, катарсис – катарсис, очищение души, (рядом находятся: катара – проклятие и каторга – каторга), катаклизмос – потоп, касса – гроб (в языке есть и такие насмешливые параллели), клирикос – духовный, криптография – тайнопись, лампада – лампада, лепто – лепта, деньги, но и миг, минута, мегас – великий, мейдани – площадь, метаниа – раскаяние, некрос – мертвый, олигархия – власть меньшинства, он – суть, сущность, утопия – утопия, парадоксос – странный, парадокс, парадисос – рай, пнэвма – дух, пневмания – духовник, пониръя – хитрость, лукавство (ср. пронырливый), порниа – блуд, проституция, профитис – пророк, скепси – мысль, размышление, скотос – мрак, София – мудрость, ставрос – крест (опять Достоевский), симфония – договоренность, синагоги – собрание, сомос – тело, психа – крошка, краюха хлеба, психи – душа, психико, милосердие, психосавато – поминальная суббота.

Мы произвели краткое перечисление слов, в которых гнездится не только старая лексика древнего языка, очевидно и то, что их присутствие в русском языке формирует внутреннее содержание, которое делает возможным особый способ дискурса, суждения о мире. Именно в этой опоре – не явной, не откровенной, но сокрытой, опирающейся на спрятанные смыслы и содержание и кроется ответ на вопрос, отчего русская литература, не обладая развитой письменной традицией и ограниченной по своим возможностям распространения и влияния на сознание общества летописной традиции вдруг предстала перед миром в виде сложной художественной и философской системы, открывшей новые повороты в развитии мировой словесности.

Древнегреческий язык, опираясь на своеобразное «первоназывание» разнообразных явлений и аспектов действительности во всех ее видах и проявлениях – от общественной до частной жизни человека, от практики войны до понятий в сфере чистого разума (науки в прямом смысле слова), не нуждался в дополнительных средствах поэтики, когда речь шла о создании художественных произведений.

Метафора как таковая, как аспект сравнения явлений действительности через слово, описывает предметы, поведение человека, саму жизнь через известный параллелизм. Таков механизм метафоры, работающий практически во всех индоевропейских языках, в древнегреческом языке, по сути, не нуждался в каких-то посреднических усилиях вроде сопоставления одного качества или свойства предмета, явлений действительности с другими, так как данная параллель уже присутствовала в самом слове. Каждое слово древнегреческого языка по существу является скрытой, сжатой метафорой, поскольку через него (слово) и совершался непосредственный процесс увязывания данного слова с названным через него явлением действительности.

Эта познавательная метафоричность была большей или меньшей в тех или иных случаях, но всякая речь была важной, всякий диалог был значителен, так как через них человек разговаривал с самим бытием, объяснял его. Отсюда столь велика была в древнегреческой культуре (со всеми ответвлениями в разнообразии в частях древней Эллады – от Спарты до Афин и Македонии) сила риторики и потребности выговаривания себя перед миром.

Независимо от степени внутренней сложности персонажей древнегреческой античности – от Платона, Сократа, Алкивиада, Демосфена и других гениев Эллады до нищего горбуна в «Илиаде», беспощадно высмеянном Гомером, все они в своем говорении были бесподобно серьезны и правы в этой своей серьезности, так как знали, что этот язык их не обманет, он сам выговорит то или иное важное значение или необходимый смысл. От этого столь важны были жанры диатрибы, диалога, бесконечных дискуссий на пирах и в разговорах между жителями древней Греции.

Это «детство человечества», как выразился в свое время один из классиков марксизма, не знало, что оно пребывает в младенчестве, и не имея возможности получить что-либо со стороны, научиться чему-либо у других народов и цивилизаций (к примеру, у египтян или у персов), опирались исключительно на свои силы, которые подпитывал прежде всего язык. Понятное дело, что перед древними греками была греко-микенская культура, но она, к ее несчастью, не сумела создать эпистемологический языковой аппарат такой силы, как в Элладе.

Картина мира, созданная и воспроизведенная через древнегреческий язык, дошла до нас в определенном искаженном преломлении, так как она подверглась цензурированию со стороны римской культуры, вивисекции через латынь, которая, пользуясь кладовой древнегреческого языка, одновременно и искажала и убивала его. А впоследствии была подвержена физическому своему искоренению со стороны варварских европейских народов, ставших на путь раннего примитивного христианства, уничтожая мимоходом остатки великой древнегреческой культуры, прежде всего ее пластические художественные результаты. Но база, так или иначе, сохранилась, и картина мира, созданная в Элладе, все же присутствует до сих пор в европейском видении реальности.

* * *

Поразительно, но многие догадки о влиянии природы тех или иных типов языков на характер мышления и соответственно на выработку той или иной картины мира, мы обнаруживаем в уже, казалось бы, оставшемся в прошлом труде А. Тойнби «Постижение истории». Обратимся, к примеру, к его сравнениям о принципиальном различии языков, исходя из понимания их внутренней организации, выработанных средств описания действительности, на которые влияет непосредственная плоть языка. Ему, А. Тойнби, представляется, что клинопись, иероглифическое письмо или типы языков, входящих в индоевропейскую семью, порождают в определенном отношении оригинальные картины мира, отличающиеся друг от друга многими и многими аспектами.

Причем это отличие не будет сводиться к большей гибкости данного языка для передачи через зафиксированный тип алфавита и звукоряды (слова), при помощи которых человек описывает действительность. Но они сами (языки) одновременно выступают и как различный материал, имеющий свои преимущества или недостатки в тех или иных случаях их (языков) преломления в процессе выговаривания бытия.

Тойнби пишет: «Возьмем историю письменности, этого древнейшего средства передачи мысли не в звуковом выражении, а через символ или знак, способный сохраниться в Пространстве и Времени… Возможно, наиболее громоздкой из когда-либо изобретенных человеком является китайская письменность, где иероглифы эволюционировали практически без упрощения и где каждая пиктограмма представляет собой не звук или отдельное слово, а идею. Поскольку идеи… бесконечно разнообразны, число знаков в китайской письменности распадается на пять фигур, а каждый отдельный знак может содержать больше линий, чем западный алфавит – букв. Если бы египетское и шумерское письмо полностью отказалось от использования идеограмм и перешло на фонограммы, то, возможно, обе эти системы письма сохранились бы живыми до наших дней.

В историческом алфавите, изобретенном каким-то древнесирийским книжником… упрощение письменности… было полным и радикальным. Сущность алфавита – разложение звуков человеческой речи на отдельные составляющие и представление каждого из этих элементов отдельным визуальным символом. Финикийцы – изобретатели алфавита – выделили и обозначили согласные. Греки заимствовали эту находку, а затем развили и дополнили алфавит, выделив и обозначив также и гласные звуки. Латинский алфавит, ставший письменностью западного общества, – это вариант греческого» [2, с. 235–236].

Но, как «дьявол прячется в деталях», здесь возникает одна чрезвычайно важная развилка, без обсуждения которой нам не обойтись. Г. Гадамер в своем Введении к «Истоку художественного творчества» М. Хайдеггера размышляет над центральным понятием философии великого мыслителя – о Бытии. Он замечает, что некоторым образом, почти мифологически, Хайдеггер говорит о «сокрытости» и «несокрытости» в бытии, что поиск «сущего» в действительности связан с особой работой языка и сознания. Он говорит о понимании Хайдеггером «прореживания» бытия, обнаружении им «сущностей» бытия, переводе их из «сокрытого» состояния в «несокрытое». Но, как пишет Гадамер: «Сущее, выходящее наружу из несокрытости, выступает для того, кто его замечает» [Цит. по: 2, с. 129].

Но кто этот таинственный кто? Конечно, это актуализированное через язык сознание человека.[13]13
  Автор книги берется дать свое понимание данных идей как Хайдеггера, так и Гадамера.


[Закрыть] Но чаще всего сформированный и развившийся язык уже обладает своей собственной субъектностью не совсем понятного рода, чтобы «высвобождать» посредством языка «сокрытые» сущности из их дремлющего, спящего состояния.

Основные вопросы данной гносеологической проблемы крайней важности заключаются в трех аспектах: первый из них связан с тем, насколько сознание верно использует язык во всем объеме его возможностей, второй – насколько сам язык готов к такого рода работе и адекватен к воссозданию той картины мира, в которой нуждается субъектность человека, и наконец – третий, – это исходная бытийно-сущностная установка сознания, которая так или иначе формирует и подбор языковых средств и формируемый итог в виде какого-либо суждения или тезы.

Это, по сути, главный вопрос философии языка, так как он упирается в такие возможности воссоздания действительности при помощи данных языковых средств, которые давали бы адекватную, а не искаженную картину мира.[14]14
  В данном случае под таким выражением «картина мира» мы имеем в виду весь набор языкового отношения человека к данной действительности вне зависимости от важности, философичности или случайности, приземленности в воссоздании того, что дано человеку в его реакции на в с ю совокупность явлений мира, на все су ще е, по терминологии Хайдеггера.


[Закрыть] Приведем универсальное суждение Хайдеггера, важное в контексте наших размышлений. В «Истине и искусстве» он писал: «Язык впервые дает имя сущему, и благодаря такому именованию впервые изводит сущее в слово и явление. Такое именование, означая сущее, впервые назначает его к его бытию из его бытия. <…> Язык не просто передает в словах и предложениях все очевидное и все спрятанное как разумеющееся так-то и так-то, но впервые приводит в просторы разверстого сущее как такое-то сущее. Где не бытийствует язык – в бытии камня, растения и животного, – там нет и открытости сущего…» [3, с. 103].

Язык не создает, по Хайдеггеру, действительность, придумывая для него обозначения, выражаемые в словах; сущее всех явлений и предметов уже наличествует в действительности само по себе. Их перевод в Бытие возможен только после того, когда сам язык становится способным раскрыть (перевести из сокрытого, сокровенного состояния,) сущее (смысл, содержание каждого факта – в самом широком смысле – действительности) в существование, опредметитъ его.

Очевидно, что каждый язык по-разному подготовлен к подобной процедуре, и историческое развитие каждого из мировых языков (то есть тех языковых систем, на базе которых определялись – ментальность человека, формировалась нация, культура и искусство, формы государственности и ценности общественной жизни, то есть цивилизация) не совсем синхронно. Не совсем похоже они проходят через процесс выяснения своих отношений с сущим – от полной непроясненности этих отношений в языке примитивных родовых обществ до утонченных и сложных систем воспроизведения бытия в развитых языках.

Но даже и здесь, Хайдеггер выделяет некоторые языки среди других. Для него и его системы доказательств на первом месте пребывает древнегреческий язык. Этому он дает вполне убедительное объяснение. Приведем его: «Говорят о средоточии вещи. Для греков средоточие вещи было тем, что лежало в основе вещи и притом исконно предлежало в ней…

Такие наименования не произвольные имена. В них изъявляет себя… основополагающее постижение греками бытия сущего вообще. Но такими определениями и закладывается основа истолкования вещности вещи, задавшая меру впоследствии, ими полагаются твердые пределы западного истолкования бытия сущего. Западное истолкование сущего начинается с того, что греческие слова перенимаются римско-латинским мышлением… Такой перевод греческих наименований на латинский язык отнюдь не только невинная процедура, какой считают его еще и поныне. Напротив, за буквальным по видимости и, стало быть, охраняющим переводом с одного языка на другой скрывается перевод греческого опыта в иную форму мышления. Римское мышление перенимает греческие слова без соответствующего им равноизначального опыта того, что они говорят, без самого греческого слова. С этого перевода берет начало беспочвенность западного мышления» [3, с. 58].

Для системы Хайдеггера данное утверждение имеет во многом принципиальный характер. Без этого тезиса поиск сущего становится не имеющей смысла работой, так как нам становится неясен сам процесс обретения человеческим сознанием связи с реальностью и тем, что он называет «сущим в Бытии».

Любопытным образом у Тойнби мы также обнаруживаем похожую ссылку на древнегреческий язык с учетом решения им главной задачи – понимания генезиса, развития и взаимодействия цивилизационных общностей в мировой истории. Он пишет: «В качестве двух полярных крайностей возьмем классический санскрит и современный английский. Санскрит в силу исторической случайности оказался законсервированным в канонической литературной форме еще до того, как, претерпев существенные изменения, он превратился в индоевропейский праязык – язык, из которого произошли все индоевропейские языки. В санскрите англоговорящий исследователь найдет поразительное количество флексий при удивительной бедности частиц, тогда как на другом конце шкалы в современном английском осталось чрезвычайно мало флексий, унаследованных от праязыка, но образовалось огромное количество предлогов, частиц и вспомогательных глаголов. В этой лингвистической шкале, где английский и санскрит представляют собой две крайности, аттический греческий (древнегреческий, в нашем обычном выражении – Е. К.) находит ближе к середине. Аттическое наречие поражает сходством с санскритом по обилию флексий, но дальнейшие наблюдения показывают, что греческие и санскритские флексии иначе распределены между различными частями речи. Греческому менее, чем санскриту, свойственны флексии существительного, но, с другой стороны, в нем больше флексий глагола. Эта разница весьма существенна, ибо глагол в отличие от существительного несет в своем содержании и отношение, и значение» [2, с. 236–237].

Здесь же стоит обратить внимание на замечание Тойнби по отношению к арабскому языку; оно в самом прямом отношении может иллюстрировать существенные стороны формируемой через этот язык картины мира и выявления в ней доминантных начал. Он пишет: «Арабский глагол поначалу поражает английского исследователя обилием «аспектов», выраженных с помощью внутренних флексий, но вскоре обнаруживается, что английский глагол с помощью вспомогательных слов может выражать все эти аспекты, равно как и все возможные значения времени, тогда как арабский глагол с его единственной парой времен – совершенным и несовершенным – фактически беспомощен выразить элементарное временное развличие между прошлым, настоящим и будущим» [2, с. 237].

Столь обширное изложение концецептуальных размышлений Тойнби для нас важно тем своим аспектом, по которому существует безусловная взаимосвязь между используемой системой письменного языка (на базе какого-то алфавита) и иными видами развития и жизнедеятельности общества, использующего именно этот, а не иной способ письменной речи, а стало быть и определенной фиксации всей совокупности идей, представлений, научных догадок, выражения эмоциональных отношений к действительности в данном типе языка.

Не столько словарный запас, но сама система языка, больше или меньше способствует воссозданию бытия во всем его доступном человеку объеме – от наблюдения внешней среды до передачи тончайших состояний внутренней и интеллектуальной жизни. Она же регулирует и другие приемы и формы взаимосвязи самого общества в целом с действительностью уже на мега-уровне – в области государственного строительства, культурных предпочтений, форм и сложности создания культурных объектов, формулирования субъективного набора этических ценностей и всего прочего, необходимого для осуществления развитой и богатой культуры. А она, в свою очередь, может лечь в основание определенного типа цивилизации.

Без сомнения, у каждой из систем языка, сумевших сохраниться до наших дней (то есть доказавших свою жизнеспособность) существует свое преимущество в той или иной сфере воссоздания действительности: есть более универсальные системы, есть более аналитические и более точные системы, это не может быть подвергнуто ревизии. С другой стороны, неизвестно, что именно и на каком этапе развития человечества является более определяющим и значимым фактором, и именно сейчас, когда Цифра начинает свой торжественный поход «поверх» систем всех языков используя, по существу, только два символа, два знака.

В конце концов, именно язык во многом выступал в истории человечества в качестве основного строительного материала для создания великих государств (культур), империй (цивилизаций). Более универсальная и в какой-то степени понятная картина мира, переданная при посредстве развитого, богатого, многообразного по формам выражения языка становится привлекательной для носителей других, не доминантных языков.

Так или иначе, язык лежит в основе формирования и национальных образов мира, то есть именно он начинает объяснять внятным образом внешний и внутренний мир общества и человека. И на этой основе сближать людей «одного корня», образуя в итоге единый этнос, который однороден уже не столько по месту проживания, по наличию общих исторических событий, обусловивших их единство, не по преимущественным способах хозяйствования, но по близким взглядам на мир в широком значении этого слова.

Язык формирует ментальность, на базе языка и созданной им ментальности возникает некая однородность культуры как наличия определенных цивилизационных привычек, формирующихся на первом этапе. В дальнейшем это реализуется через появление объектов и предметов культурной деятельности – от домов, бытовой инженерии (как в древнем Риме) до произведений авторского искусства, которое, тем не менее, является гомогенным по этим этно-национальным предпосылкам языкового и ментального свойства.

На каком-то этапе развития нации в ее уже состоявшемся языковом, ментальном, культурном (куда включена и религиозная составляющая) отношении окончательно оформляются мировоззренческие, высшего духовного уровня представления о предназначении, целях, идеалах, миссии данного народа – формируется в окончательном виде цивилизационная общность.

* * *

Количество состоявшихся цивилизаций на протяжении всей истории человечества разнится – цифра «крутится» где-то около 20. Но ни одна из самых крупных цивилизаций, которая технологически опережала в своем развитии окружающие ее народы (другие цивилизации) не выжила на протяжении всей исторической длительности развития человека и форм организации им общественной деятельности в рамках данной цивилизации. Все они обладали ясно видимой жизнью – зарождением, взлетом, расцветом, надломом, упадком и в дальнейшем (в древности) часто и быстрым исчезновением. Но их «вхождение в историю» имело определенного рода сверхсмысл, который выступал как реализация того или иного пути развития человечества в принципе, который подтверждал свою более или менее длительную выживаемость или приспосабливаемость к условиям существования в конкретном регионе мира, или, напротив, обрывался, почти сразу после своего становления. Часто под воздействием других народов и культур (цивилизаций).

Современное историческое сознание (если допустить, что оно все же существует) все чаще выносит суждения о «конце истории», «смерти цивилизаций», что, как ни парадоксально, только подчеркивает всеобщее понимание глобальной универсальности развития человека и человечества. Понятно, что не всякое общественное образование, приобретшее черты государства, может порождать той или иной тип цивилизации. Их (цивилизаций), как отмечалось выше, считанное количество, и для их появления и развития требуется целый набор условий, не все из которых очевидны и могут быть обрисованы или описаны при помощи исторического дискурса.

Также очевидно, что несмотря на объявленную глобализацию и «смерть отдельных цивилизаций», кроме западной, мы наблюдаем и сейчас определенное число явных цивилизационных образований, которые не только не желают растворяться в едином историческом потоке всечеловеческой глобалистики, а, напротив, усиливают эту свою цивилизационную однородность (Россия, Китай, Индия).