Текст книги "Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня"

О научном издании «Поднятой Целины» М. А. Шолохова (ИМЛИ РАН, М.: 2022). Актуальные вопросы современного шолоховедения

Разумеется, что исследовательское внимание в анализе творчества великого русского писателя XX века М. А. Шолохова сосредоточено в основном на тексте романа «Тихий Дон». Помимо удивительной художественной мощи, продемонстрированной молодым писателем в этом произведении, он исторически и философски точно отвечал в нем на главный вопрос жизни России прошлого века – о революции, о гибели 300-летней империи, о гражданской войне, впервые случившейся в стране и прошедшей с редким по мировым меркам ожесточением.

Поэтому другие его произведения – и «Поднятая целина», и «Судьба человека», и «Они сражались за Родину» заранее как бы уступают по своему внутреннему содержанию главному тексту писателя. Но если вглядеться в роман о коллективизации, то в нем можно без особых усилий разглядеть ничуть не менее важный для земледельческой цивилизации России вопрос, чем вопрос о революции. Вся культура русского народа, ментальность, психотип человека, весь набор крестьянских восстаний и революций в ее истории говорят о том, что без решения вопроса о земле все остальные аспекты развития и становления русской государственности имеют второстепенное, во многом, значение. Без малого тысячу лет Россия ставила и решала для себя одну и ту же экзистенциальную проблему – о земле, о формах владения ею, о собственности на нее. Помимо того, что быт, все проявления жизнедеятельности, создание фольклора, восприятие природы и чередования времен года в соответствии с трудом на земле, сам календарь церковных праздников в увязке с сельскохозяйственными работами – жизнь и труд на родной пашне являлись для русского человека основной матрицей его существования. Это всегда касалось самой значительной, и государственно-держащий, добавим мы, части населения России – крестьянства. Когда же к этому добавилось и прошедшее через несколько этапов закрепощение русского мужика, то эта экзистенциальность выросла кратно и стала влиять на иные формы исторического становления русского государства.

Необходимо заметить, что к моменту прекращения действия крепостного права в России (1861 г.) под «крепостью» находилось не более одной трети всех крестьян. Север Руси (России) вообще не знал этого явления (а откуда тогда явление Ломоносова и свобода перемещения тамошних купцов по всей северной Европе), во многом свободны были землепашцы Сибири, и главное, – герои шолоховских произведений, донские казаки. Они были не только не закрепощены, а напротив, обладали избыточной, даже по российским меркам, свободой, в том числе по отношению к своим наделам земли, выделяемым им за службу в русской армии. Да и само формирование казачества в истории России из «беглых» крестьян, из пассионарных субъектов русской жизни, не согласных со своим крепостным статусом, говорит о некой их исключительности антропологического плана.

Так что общая картина крепостной зависимости русского мужика, на которую любит ссылаться западные исследователи, ищущие причин «рабского», как им кажется, характера русского человека, справедлива всего-навсего на одну треть, тем паче, что данные мифологемы западного сознания не имеют ничего общего с реальным содержанием и формами жизни основной массы российских крестьян. Да и русская литература, распространяя свои моральные защитные усилия на всех русских мужичков, не учитывала эти нюансы, что, конечно, не снимает ее великих заслуг в деле порицания и уничтожения впоследствии крепостного права.

Эти несколько общие рассуждения высказываются нами по той простой причине, что на протяжении многих десятилетий, уже в «свободной» России, подобные обобщенные, категориальные соображения не подвергаются критическому и взвешенному анализу. Что в свою очередь не позволяет объективно и трезво оценить значение проведенной в СССР в 1930-е годы сплошной коллективизации с точки зрения как раз большой истории страны, а также, что, может быть, еще более существенно, с точки зрения антропологической. Приходится согласиться, что коллективизация и сопровождающие ее ужасающие процессы голода, вымирания целых районов, уничтожения самых работящих слоев крестьянства (кулаков), повлияли на состав и качество человеческой породы русского крестьянства. Конечно, какая-то часть сельского населения мигрировала в города, становилась квалифицированной рабочей силой, молодежь прорывалась в вузы, получала высшее образование, возможность дальнейшего социального развития – эти процессы были благотворны для экономического стремительного роста страны, но нельзя не признать серьезного антропологического урона, понесенного прежде всего крестьянством новой России в те годы.

До сих пор мы и академически, а при осмыслении сложных «узлов» русской истории, получается, что и идеологически, не углубляемся, как полагается добросовестным исследователям, в причины и характер совершения русской революции. Мы совсем не исследуем исторические закономерности и фундамент создания СССР как реинкарнации «старой» России в имперском смысле, не отвечаем, в конце концов, на вопросы о сути и конкретных формах совершения коллективизации в стране с точки зрения ее «большой» истории. В силу этого мы и посейчас вынуждены будем упираться в вопросы адекватности создаваемых уже сегодня новых форм исторической жизни народа. Мы должны найти ответы на вопросы, остающиеся на исторической повестке дня, а именно: насколько в сознании народа уже «уложились» все прежние комплексы, обиды, чувства ненависти, обретшие плоть на материале неимоверных страданий, через какие прошел этнос. При этом необходимо совместить самые разнонаправленные интенции и идеологии, персоны и общественные движения, примирить социальные страты России по всей ее вертикали – от высшей аристократии и дворянства (белые) до крестьянства, новой интеллигенции советского разлива, «низового» народа в целом (красные). А какое количество полутонов, разных симбиотических образований возникало на тех или иных этапах развития России в виде Советского Союза, особенно мощно в период Отечественной войны 1941–1945 гг.! Как менялось отношение к своей исторической родине, как примиряло это грандиозное событие по спасению отечества красных и белых, мужиков и бывших помещиков!

Реальная панорама движения мощных пластов народной жизни, взятая без всякого исключения и оговорок, помещающая в себя все слои и классы русского общества, нуждается в ответственном понимании и осторожной интерпретации, чтобы разобраться в окончательном отношении всех, без исключения, русских людей к своей родине, к России в период колоссальных потрясений самого крупного масштаба, к которым относятся и преобразования в русской деревне в 30-е годы. И, разумеется, без такого «крупного» понимания коллективизации в России не обойтись, когда мы встречаемся чуть ли не с единственным произведением в русской литературе, созданным не просто по горячим следам данного события, но представляющим из себя адекватную картину этой второй революции в России в XX веке, после 1917 года. Шолоховская «Поднятая целина» (ее первая книга) представляет из себя единственный пример такого рода.

Без сомнения, ментальность русского крестьянина была искажена самым сильным образом во времена испытаний процессами коллективизации. (Мы не акцентируем внимания на том, что жертвами этих процессов были почти все народы тогдашнего СССР, мы берем «фокусный срез» русского крестьянства, представленного, к тому же, у Шолохова в его донском изводе).

В этом месте кратко заметим, что своих ответов требует и ситуация с эпохой террора и массового распространения лагерей по всей территории страны в те же годы. Там также происходили процессы деформации положительного, культурно-основательного, жизненного для народа в целом начала, что создавалось и воспитывалось в нем на протяжении столетий и стало главным фундаментом русского государства. И на этой «площадке» реальной истории ментальность народа была сильнейшим образом поколеблена и искажена. Остается диву даваться, как наш народ все же нашел в себе силы справиться с испытаниями Отечественной войны и последующим восстановлением страны из разрухи, как чудесным образом он «стартовал» к самым вершинам культуры и образования в 50-60-е годы.

Таким образом, без полученных и проанализированных ответов на данные, принципиальные вопросы нашего недавнего прошлого, мы будем повторять исторические «зады» и вызывать недоверие у своего народа. (Речь идет об ответственности э л и т ы, с чем в России всегда были определенные проблемы).

* * *

Значение книги М. А. Шолохова «Поднятая целина» имеет значительно более глубокую идеологическую и культурно-историческую подоплеку, чем это видится при первом подходе. Социальные преобразования русской деревни, происходившие в 1930-е годы прошлого столетия и связанные, прежде всего, с изменениями формы собственности на землю, тесно переплетены с психологическими и социально-нравственными аспектами отношения к результатам революции и новой социальной реальности основной массой народа.

Вовлеченное в революцию русское крестьянство опиралось на лозунг, выдвинутый вначале эсерами и подхваченный далее большевиками: «Землю – крестьянам», что, по мнению большинства крестьянского населения России, окончательно закрывало нерешенные реформой 1861 года имущественно-земельные отношения в государстве. Это стало в итоге решающим фактором, определившим поддержку русской деревней революции 1917 года. Несмотря на то, что начавшаяся сразу после победы советской власти продразверстка, проводившаяся в условиях военного времени и с редкой жестокостью, сразу оттолкнула часть крестьянства от идей социалистического преобразования России, – в целом, после окончания гражданской войны, особенно при частично реализованной политике НЭПа, русский мужик поддержал основные принципы социального преобразования деревни.

Немаловажную роль в этом процессе сыграла выработанная в России на протяжении столетий практика совместного, общинного использования земли, которая определяла, в том числе, и конкретные формы социально-психологической организации деревенской жизни. Идея коллективизации в своем очищенном от перегибов виде и в идеальных построениях жителя села вполне коррелировалась с исходными представлениями русского крестьянства об особой форме – коллективно-общинной – собственности на землю.

В этих фундаментальных основаниях и кроется драматическая противоречивость процесса коллективизации в русской деревне, которая так или иначе, несмотря на драконовские формы ее осуществления, в целом была поддержана основной массой людей русской деревни.

Эта внутренняя противоречивость присуща многим произведениям авторов советской литературы о процессах коллективизации, проходивших в 1930-е годы в СССР. Она присуща и «Поднятой целине» М. Шолохова. Сама история ее создания говорит о невозможности отдельного авторского сознания, даже гениального, как у Шолохова, в пределах краткой исторической эпохи увидеть завершение социальных процессов по преобразованию тысячелетней истории земледельчества в России и изменению форм жизни основной массой населения государства.

С присущей ему художественной и мировоззренческой правдивостью Шолохов не мог себе позволить написания агитки в духе мгновенного и сказочного преодоления всех противоречий жизни людей на селе. Да и завершение второй книги романа, произведенное им почти три десятилетия спустя, очень далеко от оптимистических выводов и победных маршей. В рамках второй книги Шолохов раскрывает исторический народный оптимизм, показывая народную смеховую культуру, выраженную с бессмертной силой в характере деда Щукаря и в целом в атмосфере данной книги. Этот оптимизм не является конкретным ответом на окончательное утверждение новых форм социальной жизни в деревне, но создает определенную защитную среду, «снимающую» трагические результаты трагических процессов коллективизации в России в онтологическом смысле.

Значение романа «Поднятая целина» в истории русской литературы выходит далеко за пределы собственно литературной традиции и ставит его читателя на грань такого постижения жизни, где глубинный исторический просмотр развития русской деревни, ее преобразования в соответствии с неодолимыми потребностями предвоенного времени сочетается с художественной правдой и высокой образностью на уровне лучших образцов русской литературы. Этот роман также является подлинным документом исторической вспашки самых основ русской жизни, связанных с крестьянством.

Творческий коллектив, работавший над выпуском в свет научного издания «Поднятой целины» проделал громадную работу, прежде всего по сверке всех изданий романа. Были исправлены явные технические ошибки, редакторское своеволие, носившее, в том числе, и идеологический характер, восстановлен текст произведения, максимально близкий к авторскому замыслу. Особую роль в данной работе сыграл Ю. А. Дворяшин, подготовивший для обсуждения и впоследствии в печать обновленный текст романа, ставший автором текстологического послесловия к нему и примечаний к данному изданию. Вспоминается активная и требовательная роль покойного ныне А. М. Ушакова в подготовке окончательного текста, в страстном погружении в варианты разночтений и всегда находившего единственно правильное решение, соответствующее авторской воле и его духу. Большую роль в работе над изданием сыграла Е. А. Тюрина.

Появившееся научное издание «Поднятой целины» вкупе с научным изданием «Тихого Дона» создало серьезный задел для продолжения подготовительной работы по комментированию текстов М. А. Шолохова, а также, в отдаленной перспективе, для работы по подготовке академического собрания сочинений писателя. На очереди «Донские рассказы», «Судьба человека», «Они сражались за Родину» (хотя в последнем случае возникает много технических трудностей).

Такая работа обусловливается не только необходимостью дать ответственно подготовленные научные издания данных текстов великого писателя, но потребностью разобраться в сложных вопросах исторического, культурного и собственно художественного контекста творчества Шолохова в целом. Находясь в поиске ответов на сложнейшие вопросы уже прошедших исторических эпох, понимая предельную эстетическую адекватность произведений донского писателя в изображении исторического времени и судьбы народа, исследователи, подобные авторам научного издания «Поднятой целины», проводят важнейшую аналитическую работу по предсказыванию и купированию возможных затруднений в культурной, нравственной и идеологической сферах современного российского общества.

Необходимо смелее, не обращая внимания на ложно понимаемую научную объективность, учитывать и принимать во внимание современное, актуализированное исторической ситуацией понимание и восприятие текстов такого писателя как Шолохов. Писателя, какой ни разу не изменил своему главному принципу – быть вместе со своим народом во всех его испытаниях, говорить ему только правду и стремится хоть как-то, в том числе и путем художественного дискурса, облегчить ему жизнь, помочь своей стране.

Деятельность ответственных ученых в сфере изучения столь важной для национального самосознания русской словесности не есть апофеоз так называемой академичности, но попытка дать ответы новому поколению людей, читающих Шолохова, на вопросы о развитии народа и страны в противоречиях текущего дня, какие перед нами беспощадно ставит современная история России.

Лучшего материала для проведения такой работы, чем произведения писателя, и лучшего советчика по перспективам развития народной души, ментальности русского человека, чем сам Шолохов, нам не найти.

От железноликого Вия до Лолиты Набокова
(О книге Павла Глушакова «Мотив – структура – сюжет. Литературные заметки». Москва-Екатеринбург, 2020)

Работа П. Глушакова увлекает читателя с первых страниц. Что, в общем, и понятно, так как следить за мыслью умного человека – занятие крайне увлекательное, о чем говорил и Александр Сергеевич Пушкин, который, кстати, является «героем» не одной главки книги. Весь материал рецензируемой работы, исходя из избранного ее автором жанра «литературных заметок», скрепляется его собственной личностью. Соответственно, и интерес к ее содержанию определяется этим существенным соображением: насколько нам интересен сам субъект многообразных сентенций, наблюдений, сопоставлений, в изобилии представленных на страницах издания. Разумеется, что, помимо самой личности исследователя, не менее важны широта его профессиональных интересов, осведомленность в таинственных зигзагах литературы и искусства, общая эрудиция. Все это с избытком демонстрируется в работе.

Но такого рода книгу затруднительно оценивать. Каждая ее главка, мгновенно обрастающая значительным числом литературных параллелей, сложных ассоциаций, не дает тебе возможности опереться на привычные методики филологического анализа: «А вот в этом перечне литературы автор не учел того-то и того-то, а здесь, молодец, привлек к исследованию редкое наблюдение другого ученого, да и постановка проблемы вполне корректна» и пр. и пр. Все эти, как бы сами собой выливающиеся из-под пера рецензента, штампы литературоведческого анализа при встрече с книгой П. Глушакова рассыпаются и не работают.

И это возникает от ощущения, что автор книги где-то и превышает ожидания читателя, в том числе и квалифицированного. Он настолько чувствует себя «своим» во всевозможных переплетениях истории литературы, что позволяет себе заглянуть в самые потаенные уголки литературного подворья, на что требуется и значительная информированность, и уверенность в собственных наблюдениях, и – а это главное – внутреннее родство со всем тем материалом, какой он описывает и анализирует.

Поэтому отзыв на данную книгу для самого рецензента начинает выглядеть где-то как полемика с частью суждений ее автора, который, на взгляд критика, что-то недоглядел и проинтерпретировал не так, как тому хотелось, а где-то выливается в прямой панегирик догадкам и откровениям П. Глушакова. Короче, процесс анализа свелся к тому, что вместо рецензии в строгом смысле слова, возник некий симбиоз (не хочется вслед за автором книги писать – монтаж) рецепций рецензента по поводу представленных заметок П. Глушакова и неких историко-литературных и теоретических вкраплений, отчасти похожих на литературоведческую полемику. Но сегодняшняя гуманитарная мысль позволяет всякому субъекту быть весьма свободным в выборе жанровых предпочтений и для критического рассмотрения подобных – эссеистических по духу – книг.

Начнем с главного. Книгу П. Глушакова читать интересно. При этом интерес обнаруживается с самого начала и, что самое любопытное, с нескольких сторон. Первое, на чем останавливается глаз, – это неожиданное соединение ее автором разнообразных литературных имен, текстов, героев, цитат, сюжетных поворотов и т. д. Даже обладая привычкой к современному стилю «виньеточного» (выражение А.Жолковского) мышления, поначалу приходится привыкать к этому потоку опрокинутого на тебя литературного, но не только, материала, чтобы потом с этим смириться и поддаться внутренней логике повествования.

Понятное дело, что всякого рода профессиональный исследователь литературы часто переживает подобного рода искушение – отдаться свободе сопоставления всего со всем по соображениям, какие приходят именно в эту голову и связаны с субъективным творческим опытом. Вероятно, в таких сцеплениях и ассоциациях полнее всего раскрываются те извивы исследовательской души, какие напрямую не связаны с принципами научного исследования со своими неизбежными частями истории вопроса, постановки задачи, изложения аргументов и т. д. и т. п.

Но, чаще всего, именно в таких записях и открывается то заповедное и скрытое в обычных «штудиях» знание и понимание литературы и искусства, какие присущи автору данного текста – неповторимому индивиду со всем набором плюсов и минусов своих научных подходов, побед и неудач на этом поприще. Субъект эссеистического повествования, излагая материал, с обязательным включением в него своей человеческой и исследовательской биографии, становится адекватен самому себе, становится любопытен читателю – причем не только «обыкновенному», но и умудренному опытом всякого рода интерпретаций.

Пушкинский принцип «странного сближенья», на который указывает сам автор, приводит к парадоксальным параллелям и парадоксальным же выводам, следующим из них. Среди них несколько неожиданным выглядит сопоставление Шукшина и Пушкина. При всем том, что какая-то частица Пушкина присутствует в каждом мало-мальски приличном русском писателе, задача состоит в проблеме, что этот ингредиент еще надо увидеть, а потом и разъяснить. П. Глушакову это в полной мере удается, он проводит тонкую грань между новацией сопоставления и ощущением реальной связи и глубинных пересечений, по сути, принципиально разных художественных миров. И таких приятных открытий в книге немало. Субъективность автора нигде не противоречит той объективной фактуре сложившейся истории русской, прежде всего, литературы, а частично, и мировой, какую несет в себе автор и с какой соглашается большинство исследователей отечественной словесности. По крайней мере, существенных несовпадений для себя автор данной рецензии не обнаружил.

Но вернемся к сопоставлению нашего национального гения с Шукшиным, творчество которого особенно дорого П. Глушакову и неоднократно выступало предметом его традиционных, по методу, научных изысканий. Автор книги обращает наше внимание не на совсем проясненную в филологии и культуре, в том числе и для массового читателя, проблему народного героя Шукшина. Скрытая, недоверчивая природа шукшинских чудиков вносит любопытные нюансы – ни много, ни мало – в понимание русского народа его советского периода. Именно таким образом автор предлагает нам взглянуть на существо мира и эстетики Шукшина, на его персонажей. А если к пониманию этой проблемы подверстываются Гоголь с Блоком, как это делает П. Глушаков, то картина становится вдвойне интереснее.

Вот и Шукшин. Во многом отношение к нему формировалось под воздействием несколько отложенного вхождения автора из народа в русский литературный процесс XX века. Ведь, что ни говори, основной массив литературы, составивший славу словесности советского периода, связан совершенно с иной культурной прослойкой русского общества, по сравнению с «золотым веком» русской литературы.

Шукшин в каком-то роде – это начавший создавать письменные тексты герой народных рассказов Толстого, перевоплощенный Алеша Горшок. Он с культурой обращается весьма и весьма настороженно, поскольку это для него внешняяво многом среда, какую он начинает потихоньку, и, как ни странно для него самого, с большими творческими победами осваивать. Он не доверяет культуре до конца, как ей в принципе не доверяет основной массив его героев – чудиков, «своеобразных» людей. Прямое выражение этой темы можно разглядеть в рассказе «Срезал», да, практически, во всех основных текстах писателя.

Вся деревенская проза, к которой можно, со всякого рода оговорками, отнести творчество Шукшина, это, наконец-то, случившийся рассказ о жизни от лица самого низового народа. Он окончательно вырывается в субъекты повествования у Белова, Носова, Можаева, Распутина, Астафьева. И у Шукшина.

* * *

Ввязывается П. Глушаков и в совсем диковинные сюжеты. Вот разговор ведется о «Лолите» Набокова, в которой для автора книги, без сомнения, угадывается строго смотрящий на нас Федор Михайлович, уже разделивший всех нас в культуре по правую и левую руку от себя, по крайней мере, в аспекте показа последствий «переступания» норм и правил морали. Это выглядит тем более убедительным (особенно описание «мерцания», по выражению П. Глушакова, Ставрогина в образе Гуго Гумберта), что сам Набоков на дух не переносил Достоевского и написал о нем немало язвительных слов.

Но при этом не стоит забывать, думая о Набокове и его «Лолите», и справедливо находя рассыпанные то тут, то там мотивы «лолитовской» темы у других авторов русской литературы, вплоть до босоногой двенадцати летней девчонки у Гоголя, определенной Коробочкой в помощь Чичикову, дабы тот не заблудился на перепутанных русских дорогах, что существовали и другие источники набоковского сюжета.

Просвещением в Европе были уничтожены самые последние ограничители данной темы, какие, собственно, начали сниматься еще в эпоху Ренессанса, и вся европейская литература, особенно в своих не очень классических текстах (мягко говоря) отыгралась на всех прежних запретах, воспроизводя самые разные коллизии эротических приключений своих героев, где погубленная невинность была в порядке вещей (имея в виду повторяющиеся сюжетные мотивы). Но после Канта, после внушения им европейской культуре представлений о нравственном законе внутри самого человека, тема была, как бы и закрыта. Она переместилась на периферию эстетического сознания. Достоевский с присущей ему психологической откровенностью, обновил эту тему, перевел ее из периферии в центр повествования (моральный). Другое дело – Набоков. Он взял эту, бывшую в употреблении линию, уже несколько и подзатасканную, и в другом регистре раскрыл ее в эпоху торжества ригористической этики, подготавливая где-то и всю будущую фактуру эротизма постмодернистского умонастроения.

* * *

Чуть ли не каждое сравнение в книге подталкивает тебя, если не к полемике, то к желанию что-то уточнить, добавить, высказать свою позицию. Это одно из главных достоинств книги, говорящее о том, что, если автор и цепляет тебя какой-то мелочью, пустяком в литературном отношении, то вскоре выясняется, что это вовсе не пустяк, а кроется в нем серьезное содержание, которое хочется рассмотреть попристальнее и выразить свое отношение.

Вот, к примеру, воспроизведенный рассказ М. Л. Гаспарова о том, что он не смог сразу произвести (по просьбе студентов) моментального анализа стихотворения Н. Рубцова, и ему понадобилось какое-то время, пауза, чтобы к этому подготовиться. За этим нюансом, рассказанным самим Гаспаровым с откровенностью исследователя античности, скрывается не такая уж простая проблема. Это вопрос о существовании разных эстетических миров русской литературы. С одной стороны, современному исследователю гораздо привычнее пускаться в заоблачные выси анализа текстов Мандельштама, Пастернака, Бродского, где весь накопленный художественный арсенал национальной и мировой культуры приложим впрямую и безо всяких промежуточных объяснений к их текстам, в которых и мифология, и античность, и Возрождение, будут тут как тут, на должном месте, – и, с другой стороны, – подходы к исследованию творчества Н. Рубцова, Н. Тряпкина, В. Распутина.

Что с ними делать нашему изощренному сознанию, как препарировать текст, какой совсем не настоялся на богатой, культурной в прямом смысле слова, почве? Нет, культура там, безусловно, присутствует, но другая, не проявленная в столь откровенных (или скрытых) признаках культурной сложности и ассоциативных перекличек. Культура поэтической речи Рубцова – иная, она вся происходит из стихии самого языка, русского языка, какой не нуждается в окультуренных тропах и таких же ассоциациях, но пользуется всего лишь условиями своего осуществления, заданной самой поэтической речью.

Ведущим началом такого рода поэзии является индивидуальное поэтическое чувство архетипического свойства: у Рубцова – «Тихая моя родина…» Опять-таки автор книги намекает нам на ту скрытую Россию, которая таким образом, во многом, и не была рассмотрена литературной критикой советской эпохи (за самым малым исключением). Кстати говоря, ощущение как бы маргинальности таких текстов (как у Н. Рубцова), неприсутствие их в общем сознании критики того периода как некой доминанты (за редким исключением у отдельных критиков), говорит все о той же, вековечной нашей проблеме, – две России, два народа, две культуры.

П. Глушаков безо всякой боязни берется за самые неожиданные сопоставления. Помимо привычных имен Пушкина, Гоголя, Чехова, Достоевского, Толстого и множества других авторов, выступающих в качестве «одного берега» параллелей, на «другом берегу» может появиться кто угодно – от расстрелянного дяди северокорейского лидера до Ленина с Троцким и массой других персонажей, неизвестно как забредших на поле этого филологического и культурного своеволия. И все находят вполне приемлемое для себя место, помещаются, хотя некоторые и с трудом, в пространство авторских когнитивных полей, и долго не дают покоя читателю, на которого обрушивается вся эта круговерть информации, художественных образов, персонажей.

При этом, П. Глушаков вовсе не обременяет нас категориальными суждениями, подводя черту под каждым своим сопоставлением. Он делится с нами замечаниями, соображениями, какими-то опасениями эстетического – но не только – рода: вот, несколько раз у него пробивается на поверхность повествования гоголевский Вий, и автор в очередной раз выписывает вслед за Гоголем железное лицо невесть какого существа, умудрившегося далее трансформироваться в символ страшного времени последних двух столетий.

Любопытен механизм проведения подобного анализа. Автор обладает как бы особым биноклем, какой он поворачивает к материку литературы и искусства то одной, то другой его стороной, и послушная оптика или неимоверно увеличивает художественную ткань произведения и в ней становятся виды различные вкрапления, инклюзы, использованные уже в каких-то иных текстах, или вдруг – мгновенно – удаляется от них, помещает все это, пристально рассмотренное, на фоне общего ландшафта культуры, где и происходит окончательное сцепление «мотивов, сюжетов, героев», конкретных исторических деятелей.

Этот эффект исследовательского зрения, какой обнаруживается у П. Глушакова, не так прост, как кажется вначале. Помимо потребности – то приблизить, то отдалить от себя художественный осколок чего-то более крупного, надо держать в голове общую картину движения литературы и уметь пользоваться своим инструментом.

Выверенность сопоставлений нигде не говорит о поверхностности, проведенный анализ свидетельствует о высокой филологической культуре, вкрапление личной интонации нигде не переходит в фамильярность отношений с будущим читателем. Словом, «поглотитель» текста книги П. Глушакова получит истинное удовольствие от встречи с этой талантливо написанной книгой, расширит свои представления об истории русской литературы, уточнит свои соображения о тех или иных ее авторах. Она в равной степени обращена как к профессионалам, так и к обыкновенному любителю русской словесности. И ни тот, ни другой не будут разочарованы при встрече с нею, а напротив, существенно обогатятся новыми, во многом, смыслами, открытыми П. Глушаковым в своих прогулках по разнообразным закоулкам и заповедным тропам русской литературы.