Текст книги "Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня"

Во многом это было подобно жизне-мыслительному процессу, какой мы обнаруживаем в античности, – «узнавать» и осваивать мир культуры, мир отягощенный взглядом и присутствием в жизни и процессе ее рефлексии самого человека. Но в определенном отношении так и было, поскольку общая идеологическая сетка и система понятий и сама атмосфера эпохи почти исключили возможность с нею коррелировать и осуществлять взаимодействие: слишком различны были материалы и направление поиска. Поэтому, не взирая на очевидную связь с большими объяснительными системами – от Гегеля, Канта, Шопенгауэра до молодого Маркса и пр., культуре необходимо было создавать заново способы понимания действительности и ее самое.

Иногда кажется, что в исследовательском подходе, какой мы обнаруживаем у Г. Гачева, много бессистемности, случайности, избыточности информации, но это не так: единство возникает и осуществляется через человеческую личность и интеллектуальную индивидуальность исследователя.

Пассионарность того поколения людей, к которому принадлежал Г. Гачев, становится исследовательским методом – она объединяет все, о чем размышляет ученый. Да и то сказать, предшествовавшие эпохи так расчистили площадку в интеллектуальном смысле, что всякий неординарный взгляд на философию, искусство и культуру приносил свои положительные результаты.

Здесь хотелось бы сказать еще вот о чем. Оценивать деятельность Гачева с точки зрения соответствия какой-то устоявшейся системы правил и системообразующего знания – бессмысленно. Он порождал и свою систему понятий, и мета-структуру объяснения явлений культуры и действительности. И это почти всегда было безошибочно с точки зрения больших смыслов культуры и философского знания. Не говоря уже о том, что ученость и образованность исследователя были просто бесподобны.

Первое впечатление от чтения статей Петра Васильевича о Шолохове, а это, прежде всего, «Мировое значение Шолохова», с которой началась его шолоховиана, производило впечатление ударенной рядом с тобой молнии, которая только по счастью тебя не задела и оставила в живых.

Я начал разговор о Петре Васильевиче Палиевском именно с той статьи, какая особенно меня поразила в силу моих занятий М. А. Шолоховым. Но уже тогда мне, конечно, была известна его работа в первом томе Теории литературы о «Внутренней структуре образа». Однако именно шолоховская статья была сильнейшим ударом по всему ложному шолоховедению. Но не только. И сегодня об этом можно сказать с полной ответственностью и пониманием сути вопроса.

Столкновение вокруг имени Шолохова в послевоенную эпоху и особенно остро в 60-е и 70-е годы носило сложный характер. И оно выходит за пределы собственно художественных, эстетических соображений, насколько второй том «Поднятой целины» уступает первому, а какая книга «Тихого Дона» лучше – первая или последняя и т. п. С появлением в русской литературе так называемой «деревенской прозы», которая во многом обязана именно Шолохову своим и появлением на свет, и тем, как она воссоздавала жизнь русской деревни и всего народа. Белов, Распутин, Носов, Астафьев и другие замечательные писатели-деревенщики не могут быть поняты без глубинного воздействия на них мира Шолохова, его эстетики, а главное – совокупности идей о смысле существования целого народа.

Еще до известного обострения всей ситуации вокруг Шолохова с выходом в свет книги Н. Медведевой-Томашевской «Стремя «Тихого Дона», инспирированной А. И. Солженицыным (1974), имя писателя стало помещаться в центр разного рода неформальных обсуждений, связанных с особенностями литературной жизни, достижениями советской литературы и пр. Но по существу речь шла о новых направлениях развития страны в послесталинскую эпоху, и это были вопросы не из легких. Думать, размышлять о судьбах СССР (России), о том, как она в ту эпоху должна была встраиваться в мир, какие идеалы и цели исполнять – невозможно без понимания жизни русского народа, какая во всей своей точности и жесткой правдивости была представлена в произведениях Шолохова.

Внешне эта связь тогда была как бы и не видна, она могла показаться случайной, притянутой «за уши», а властителями умов были в то время совершенно другие фигуры, о которых упоминать здесь не место. Но, начиная углубляться в подлинные процессы развития страны, эволюции народа в историческом смысле, необходимо было вновь и вновь обращаться к текстам писателя – от «Тихого Дона» до «Судьбы человека». Оказалось, что самое главное слово о народе уже было произнесено именно Шолоховым – о его поисках правды, о самоотверженности, с какой этот народ защищает свою родину, о том, какими глубинами духовной жизни он обладает, как он способен любить, как он богат психологически.

Чтобы понять и определить, куда стране и народу нужно двигаться, необходимо было учесть все эти факторы, освоить все те открытия, что уже были произведены Шолоховым. И вот и наступила черная полоса в восприятии творчества писателя. Считанное количество людей могло подойти к пониманию Шолохова именно таким, а не поверхностным образом, видя в нем «певца» социалистических преобразований в СССР. (Отметим, что такого рода сложности в отношениях Шолохова с господствующей идеологией, властью, говоря конкретнее, с литературно-либеральной средой, с новомодными мыслителями, не влияли на любовь рядового читателя к нему. Его книги продолжали издаваться миллионными тиражами и тут же раскупались людьми).

Одним из тех людей, кто смог повернуть общественное сознание именно к глубинному пониманию творчества великого русского писателя, и был П. В. Палиевский. Опять-таки, нельзя не упомянуть об удивительной свободе, с какой он писал о сложнейших вопросах мирового значения и мирового культурного контекста, связанного с русским гением. Речь у него шла в первую очередь не о безусловной гениальной художественности Шолохова, не о продолжении им русской национальной традиции, но о перемене взгляда на положение народа как такового в мировой истории. Палиевский первым поднял вопрос, важнейший не только для мировой литературы, но именно что для мировой истории, – о том, как и почему изменились роль и место народных масс в историческом процессе XX века. Он заявил и сделал это предельно обоснованно, что именно Шолохов рассказывает о последствиях подобной перемены позиций, когда народ как реальная движущая сила истории, понимаемая вовсе не в примитивно марксистском ключе, уходит с ее авансцены и сознательно помещается на задворки.

По мнению ученого такого рода перемена места главной силой мирового развития, являющейся одновременно источником многообразных философских и художественных открытий, несет в себе будущие катастрофические последствия. По его мнению, именно об этом все творчество русского писателя.

* * *

С Шолоховым к тому времени (времени написания статьи) сложилась странная ситуация, и я знал ее как никто другой, так как к этому времени перелопатил практически всю литературу о писателе, начиная с 20-х годов. За исключением нескольких имен, вроде Б. Емельянова, И. Ермакова, Н. Кравченко, никакой серьезности в научном смысле по отношению к Шолохову и не предполагалось. Это был писатель, какой как бы иллюстрировал своим творчеством идеологическую правоту советской системы на всех этапах ее развития – от гражданской войны до Великой Отечественной, включая период коллективизации.

Но за основной массой этих исследований не было самого Шолохова, не было его удивительно живых героев, их мучений, любви, не было великой и сложной философии жизни, какая бросалась в глаза любому читателю. Было такое ощущение, что существуют два разных писателя – для власти и рядового, внимательного поглотителя литературы. Причем власть с удовольствием поддерживала такого рода дихотомию, так как это отвечало ее примитивным идеологическим установкам.

Был во всей этой истории с Шолоховым еще один аспект, который лично для меня стал, чуть ли не главным импульсом к занятию его миром с научной точки зрения. Особое отношение к нему со стороны, так называемых «интеллектуалов», увлеченно занимавшихся М. Цветаевой, Б. Пастернаком, А. Ахматовой. Отношение явно пренебрежительное. Это меня крайне удивляло, так как и эти русские поэты входят в круг моих любимейших, и я с ними, к слову сказать, знакомился в архивах Вильнюсских библиотек, читая их тексты в оригиналах первовыпусков 20-х годов, будучи знаком с белогвардейскими стихами Цветаевой и запрещенными поэмами Ахматовой. (Так случилось, и я описывал эту ситуацию в других своих книгах, что я имел доступ к зарубежным изданиям этих текстов в богатейших виленских библиотеках). Но для меня это вовсе не отменяло Шолохова. Более того, я видел, что эти великие тексты русской литературы дополняют друг друга, становятся едиными на каком-то ином, более высоком уровне русской словесности.

Потом все это я объясню и самому себе и читателям в своих книгах, но тогда свой общечеловеческий интерес к Шолохову я решил подкрепить научным исследованием его мира, хотя к этому времени Достоевский интересовал меня ничуть не меньше. (Правда, потом я и Достоевскому с Толстым отдал дань, выпустив ряд книг об этих гениях русской классической литературы). И вот в ряду пустых и бессодержательных работ о Шолохове вдруг появляется небольшая статья Палиевского о мировом значении Шолохова. И многое встало на свои места. Он сказал твердо и определенно о гении Шолохова, о той правде, какую он единственный сохранил в советской литературе, описывая самые страшные и тяжелые периоды истории России (СССР). Все, что было очевидно как бы подспудно, при чтении книг писателя, благодаря ясности и какой-то трезвости размышлений исследователя вышло на поверхность и закрыло дискуссию, кто же является главным автором русской литературы советского периода.

Этот декабрьский номер журнала «Современник» за 1973 год я помню до сих пор и бережно храню в своем архиве.

Палиевский обладал удивительной научной прозрачностью в изложении своих идей. Они вовсе не выглядели у него простыми формулами примитивизированного содержания, напротив, за ними скрывалась и чувствовалась большая культура, знание многочисленных источников. Но главное – за всем этим стоял сам автор, откровенный и ясный в своей позиции человек, любящий свою родину не «с закрытыми глазами» (слова Чаадаева), знающего, что именно и как необходимо защищать. Надо прямо сказать, что молодые ученые, занимавшиеся в то время Шолоховым, почувствовали себя гораздо увереннее, чем до появления этой статьи. Когда двумя годами позже вышел сборник его работ под скромным названием «Литература и теория», впоследствии неоднократно переиздаваемый, я с удовольствием обнаружил другие статьи, какие также произвели на меня сильное впечатление.

Одна из этих работ называлась «К понятию гения», посвященная вылезшему на первый план культу некоторых современных авторов, которых Палиевский метко и ядовито развенчивал, показывая некую доморощенность, отсутствие стиля, настоящей художественности, но прикрытых так называемой скрытой оппозиционной актуальностью. И никаких авторитетов для него в этом отношении не существовало. Поэтому, говоря о его творческом методе, я, безусловно, выделяю вот ту самую научную трезвую объективность, от которой он никогда не отказывался. Конечно, впоследствии я пойму, где те корни, которые питали его творчество, – это, разумеется, русская религиозная философия, Бахтин, да и вся русская классическая традиция понималась им в своей целостности как главный вклад России в мировое художество. И всему этому он старался неуклонно следовать.

А его статья о «гениях» ныне приобрела свое новое звучание, поскольку гениев развелось нынче столько, что, куда ни повернись, точно уткнешься в одного из них. Торжествует бойкость пера прямо-таки хлестаковская: есть у тебя некая склонность соединять слова, ну так и пиши себе в удовольствие, хоть другу Тряпичкину, который нынче отчего-то по счастливому случаю заведует чуть ли не всей русской литературой, ну хоть самому Городничему… Глядишь, на самом деле выйдет тебе какая-никакая награда. Не то, что всякие господа чиновники средней руки, подавшиеся в литературу, – всякие Пушкины, Лермонтовы, гоголи – ни чинов, ни денег, ни наград, одни неприятности от начальства.

Но мы, несколько поиронизировав над современными гениями, скажем о другом, о том серьезном и академическом духе, который все же еще не забыт в русской науке. И здесь заслуга таких исследователей, как П. В. Палиевский, крайне велика.

И вот вам сюжет. К примеру, нормальный человек, читающий на русском, знакомый с текстами Тургенева, Толстого, Достоевского, взяв в руки «Тихий Дон» Михаила Шолохова, не совсем понимая, о чем и – главное – о ком этот роман, желает в нем разобраться. Пытаясь в критике обнаружить объяснение данному гениальному тексту, который он (воображаемый читатель) перечел несчетное количество раз, но не все в нем понял, – то ничего путного в этой критике он бы не нашел. По крайней мере, такого рода «закрытость» Шолохова для критики была характерна для всего так называемого шолоховедения чуть ли не до начала 70-х годов, не взирая на отдельные важные достижения на этом пути.

И вот вам парадокс. Должен ли был наш безымянный, но не совсем глупый читатель, обращаться к так называемым литературным критикам, а по существу, местным коммивояжерам, забавным образом получившим право изъяснять русскую литературу в сложное время, только завершившейся одной исторической эпохи и начала другой, если он не находил там ответа? Ну, какой тут пример может помочь: вот, к слову, закончилось время Перикла и началось время Алкивиада, содержание комедий и трагедий изменилось – тут и нужен некий Сократ, который все это разъяснит. И ситуация в неком мировом смысле не изменилась – всегда нужны истолкователи, настоящие мыслители, отделяющие зерна от плевел и создающие истинный, а не ложный, ландшафт культуры.

Такого рода «комивояжерные» разъяснения и велись по отношению к Шолохову вплоть до конца 60-х-начала 70-х годов. Если быть в меру учтивым, то это были попытки рассказать о Венере Милосской устами маркетолога по продаже кирзовых сапог и прилагаемой к ним сапожной ваксы. Перечитывая тогдашние тексты так называемых шолоховедов, не всех, конечно, и об этом мы скажем ниже, возникал дичайший когнитивный диссонанс в головах читателей после прочтения всех этих трудов (не будем вспоминать все их имена, Бог им судья).

Но что было делать с поиском правды не самого простого по мировым меркам читателя, воспитанного на русской классике? Удовольствоваться концепциями «об историческом заблуждении» Григории Мелехова или о его «отщепенстве»? Сейчас, по прошествии времени данные вопросы выглядят сущим бредом, хотя мы понимаем, что попытки неких шолоховедов «смягчить» историческую оценку главного героя «Тихого Дона», есть иное развитие либеральных интенций оттепели, которая, несмотря на то, что наш главный персонаж, якобы, назвал ее «слякотью», стала синонимом культурной и идеологической расслабленности социума.

Тем-то и хороша была работа Палиевского, наряду, правда, с уже появившимися трудами А. И. Хватова, Л. Ф. Ершова, что национальный гений стал пониматься именно как гений со всеми атрибутами и привязками к исторической судьбе своей родины и мировой художественной мысли.

* * *

Помимо той трезвости, которая мало присуща русскому национальному сознанию и, по существу, в полной мере лишь Пушкин соответствует некоему образцу, в Палиевском ощущалась определенного рода изысканность, аристократизм духа. Я знал, конечно, о его трудной детской судьбе, когда с родителями он попал на работы в Германию, но характер его изощренности был мало связан с этими обстоятельствами. Тут было больше от судьбы в античном смысле слова, преодоление трудностей не во имя последующего наслаждения удобствами и комфортом жизни, но во имя познания ряда существенных смыслов и для него самого, и для отечественной культуры в целом, и не меньше. А это, как говорил один философ, есть чекан личности, который делает тебя независимым и самодостаточным при всех интеллектуальных вызовах эпохи.

Не могу не сказать, что благотворным было влияние Палиевского и в аспекте его критики русского структурализма в советском варианте. Это был во многом местечковый вариант мирового формализма второй половины XX века, без опоры на философскую традицию, на совокупность трудов предшественников, проявлявшийся в желании все изучать и понимать через один метод или одну систему исследовательских приемов. Понятно, что похвалы заслуживало отодвижение филологии от бесцеремонной идеологической матрицы, но практически это направление структурализма носило смехотворный и бесплодный по результатам характер. Он первым увидел все ограничения этого метода и едко высмеял его.

Иногда он и меня упрекал в избыточной философской сложности моих построений, и может быть, сейчас я с ним согласился бы. Но одно нас объединяло, и он, и я, были безусловно преданы такому изучению русской литературы, какое предполагало максимальное погружение в самые глубины русского национального сознания, давало художественный эквивалент интеллекту и духовности народа. Для него не было более худшей характеристики того или иного исследователя, если в нем пробивалась некая субъективистская отрешенность от «общих» мыслей и суждений, от соображений, важных для всех, а не для какой-то части общества. Элитарность как таковая была его (да и моим) настоящим врагом.

Говоря по-иному, влияние Палиевского на читательские умы в период 70-80-х годов было значительным. За ним видели не только ясно выраженную патриотическую позицию, но ее обоснованность, продуманность, духовную выношенность.

Мои личные отношения с Петром Васильевичем складывались не так ярко, как с Гачевым, который все же несколько раз побывал у меня в Вильнюсе, и я получил возможность общаться с ним напрямую и многие вещи понимать даже через интонации и обмен взглядами. Я несколько раз встречался с ним, когда готовился к защите своей кандидатской диссертации, подарил ему несколько своих статей. В целом он отнесся к ним благожелательно, но было видно, что ему нужно какое-то дополнительное усилие с моей стороны, как будто просто научной моей работы не хватало. И он был прав, конечно.

Уже при подготовке своей докторской диссертации «Эстетика Шолохова», какую мне в силу обстоятельств пришлось защищать на самом сломе времен, в июне 1990 года, и главное – в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) в присутствии великих мэтров русской науки, включая Д. Лихачева, А. Панченко и многих других, – я понял, что необходимо растворять себя в той или иной научной теме или совокупности проблем целиком, делать все это частью своей личной жизни, своих мечтаний, идеалов, стремлений. Скорее всего, Палиевский почувствовал эту перемену во мне именно после «Эстетики Шолохова».

Встречи после этого события, когда я подарил ему монографию об эстетике писателя, были уже другого, доверительного рода. Особенно эта доверительность усилилась, когда мне удалось определить несколько на самом деле оригинальных подходов к изучению Шолохова, что, по-своему, продолжало его, Палиевского, линию в исследовании творчества этого писателя.

Встречаясь с ним на последней по времени конференции, посвященной Шолохову (2015) в ИМЛИ, я помню, как он обиделся, когда я запамятовал, что уже подарил ему свою книгу «Шолохов forever» ранее и хотел вручить ему вновь – как же можно об этом забыть! И надпись на последней его книге о «Панораме русской классической литературы» очень трогает меня и утешает подчас в непростые минуты жизни, когда ты видишь, что своей работой ты «не подвел», оправдал ожидания тех людей, которым ты особенно верил и которых уважал. Петр Васильевич Палиевский входит как раз в круг таких людей, кому я обязан многим в своей деятельности. Не могу их не упомянуть – Л. Ф. Ершов, П. И. Ивинский, Н. Н. Скатов, Н. А. Грознова, С. И. Шешуков, А. И. Хватов, Г. Д. Гачев, С. Г. Семенова – и вот П. В. Палиевский.

Когда-то, готовясь к конференции, которую собирались посвятить Г. Д. Гачеву, я обозначил тему своего выступления в несколько «барочном» стиле – «Поствозрожденческие флуктуации русской культуры», желая высказаться о яркости и неповторимости гачевского духовного явления. Сейчас же, ведя разговор не только о Гачеве, а и о Палиевском, Светлане Семеновой, Андрее Битове, я понял, что нечаянно угадал главный смысл этого замечательного интеллектуального и художественного феномена русской жизни второй половины XX века, какое не позволило прерваться традиции, продлило ее, определило новые ориентиры развития культуры. Это всё были люди «позднего» русского Возрождения, которое, определившись столетием позже после его начала, через Серебряный век, ворвалось в советскую эпоху, представ замечательной россыпью талантов, блестящих интеллектуалов. Они дали несравненные образцы художественности и философской глубины и повлияли на содержание эпохи больше, чем какое-либо другое общественное движение того времени. В который раз культура России спасала ее самое в безумных переплетениях истории. В этой же преемственности есть и некоторая надежда уже нас самих на будущее России, связанное прежде всего с сохранением ее духовного ядра.

И как вера мертва без любви, так и продолжение национального дела и сохранение России невозможны без памяти о таких людях, о которых было упомянуто выше.

Так что необходима небольшая стилистическая правка по отношению к названию моего выступления на конференции. Это не «повтвозрожденческая», но реально возрожденческая линия русской культуры, идущая от девятнадцатого века во главе с Пушкиным, который был окружен плеядой блестящих имен, глубоких мыслителей, и без них, их духовных усилий и Пушкин был бы другим, может менее мощным явлением, чем он предстал на самом деле.

Те исследователи, мыслители, замечательные люди, которым я посвятил несколько искренних строк, без сомнения, продолжили и продлили эту живительную струю русской культуры и науки.

* * *

В последней книге Палиевского, о которой я упомянул, есть замечательное приложение, выполненное в виде графической таблицы. Там он распределяет авторов русской литературы по степени их гениальности. При всей условности, таблица эта заставляет задуматься о многих вещах, связанных с русской словесностью. Я помню, как А. Г. Битов, о котором я также вспоминаю в этой книге, создавал специальный астрологический календарь русской литературы и находил там «странные сближения», удивительно объяснявшие чудо и феномен русской литературы, русского слова.

Вот и Палиевский при всей своей научной ригористичности и строгости, не позволявший себе никаких вольностей в научном стиле своих писаний, увидел в этом еще одну возможность восхититься удивительным даром высшего провидения всем русским людям и каждому в отдельности в явлении русской словесности. Для нас же, филологов, служащих при русском слове, стремящихся сохранить, уберечь и дальше продлить жизнь всего, связанного с русским алфавитом и образом мира, через него представленного, является счастьем быть честным, справедливым, не кривящим ни душой, ни мыслью исследователем в качестве хранителя этого несметного богатства. Так что П. В. Палиевский все время на посту и сменить его пока некем.