Текст книги "Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня"

Исторические парадоксы России

Россия, безусловно, является особой страной на фоне любой особости любого другого государства мира. Каждый народ порождает свою матрицу исторического существования, в которую входят и его культура, и научные открытия, и участие в общих мировых процессах, входят своеобразный быт, ментальные привычка, стереотипы поведения и многое-многое другое. Подчас то, что для одних народов и культур является необязательным, случайным – для других становится жизненно необходимым, определяющим национальный характер, своеобразие этнической картины мира.

Россия и похожа, и не похожа на другие народы и страны. Ее расположение между Европой и Азией добавляет ей своеобразия и неповторимости, как в историческом, так и в культурном смысле. Но большие исторические блоки ее существования нуждаются в дополнительном осмыслении именно сейчас, в настоящий, переломный для мирового развития, момент. Я писал в свое время, что исторический «вдох-выдох» России – это где-то не меньше одного столетия. Россия вначале сталкивается с набором каких-то новых для себя фактов существования, с внешними угрозами, с вызовами почти что цивилизационного плана и почти всегда начинает свое новое столетие тяжело, вступая в столкновение с внешним противником и переживая при этом внутренний кризис развития.

Смутное время (XVII век), петровское время (XVIII век), прошедшее в ожесточенной борьбе с Швецией и Турцией и одновременно проламывание окна в Европу, нашествие Наполеона (XIX век), начало русских революций (XX век), разрушение советской империи и создание новой-старой России (XXI век). Это просто математическая закономерность, в которой, разумеется, есть временные отклонения в ту или иную сторону на какой-то порядок лет, но принцип действует твердо и бесповоротно, и каждый век – это испытание народа и страны на историческую крепость, решение вопроса об их выживании или, по крайней мере, о существовании в прежних пределах.

Причем столкновение внешнее, происходящее по периметру границ государства всегда начинается очень трудно, почти на грани выживаемости самого государства и напряжения всех сил народа. Что война с Швецией, начавшаяся целым рядом поражений России, но окончившаяся полным разгромом Швеции под Полтавой, что война с Наполеоном, потребовавшая немыслимого – сдачи Москвы, но завершившаяся взятием Парижа и установлением порядка в Европе под патронажем Петербурга, что война с гитлеровской Германией, также начавшаяся практически с тотальной катастрофы отступления и потери значительной части территории и промышленного потенциала, что для любого другого народа означало только одно – капитуляцию и проигрыш в войне на экзистенциальное выживание по самому главному разряду – как этноса и самостоятельного государства, но закончившаяся триумфальным, без тени всякого сомнения, и полным разгромом страны, под которую легла до этого вся Европа. (Что касается «столкновения» конца ХХ-на-чала XXI века, к этому мы вернемся чуть позже, так как в связи с Украиной это отдельный и важный исторический поворот, не раз уже описанный в предыдущих главках).

Вот эта начальная неудача, почти на грани поражения в с е г д а сменяется полным и окончательным разгромом врага. Но есть еще один мистический момент, никак до конца не объясненный в исторической науке. Это самоубийственная тяга исторических противников России к ее покорению и завоеванию. Как нужно было заблуждаться Карлу XII, чтобы добраться до самой глубинки России, теперешней Украины, до Полтавы, чтобы там потерпеть унизительное поражение, обладая тогда лучшей армией в Европе, что впоследствии привело Швецию к краху ее претензий на доминирование не только в Северной, но в Центральной и Восточной Европе? Какой-то змей-искуситель вел его на жирные украинские черноземы, далекие от Балтийского моря, чтобы, как ему казалось, окончательно покончить с Россией. Но все вышло совсем наоборот. Он погубил свою репутацию и свою Швецию в ее претензиях на одну из ведущих ролей в Европе, а Петр создаст, вслед за этой победой, российскую империю и определит ход истории на этой части европейского континента на три столетия вперед. Результат получился совершенно обратный изначальному замыслу Карла.

Почти та же самая история произошла и с Наполеоном. Абсолютный диктатор всей, за исключением Англии, Европы, заключивший мир в Тильзите с Россией и как бы тем самым поделивший Европу с нею пополам, устроивший дела на континенте таким образом, что он сам, сомнительного происхождения корсиканец, не только стал императором Франции, скрепившим себя узами брака с древнейшей австрийской монархией, но умудрился рассовать своих родственников по разным королевским домам Европы и тем самым закрепиться на всем континенте на долгое время – чего же ему не хватало? Почему он решил отказаться от роли и ощущения хозяина половины мира и двинулся дальше на Восток, в Россию, следуя дурной привычке шведского короля?

Хорошо известно, чем все это закончилось, с тем же самым результатом – Наполеон низложен, окончательно добит через 3 года в битве при Ватерлоо и умирает на острове Святой Елены почти всеми забытый и ждущий своего посмертного воскрешения в исторической памяти французов, да и всей Европы какое-то время спустя. Россия же укрепляется после этого таким образом, что почти на полвека становится хозяином Европы.

Поход Гитлера на Россию проходит по тем же лекалам и с тем же результатом. Причем, теоретического интереса ради вообразим себе историческую коллизию, по какой Гитлер, завоевав всю Европу, оставив Англию на «потом», утихомирившись, начал бы создавать «третий рейх» на уже покоренных территориях, дружелюбно соседствуя с СССР, получая от него необходимые металлы, нефть, зерно, но не вступая с ним в прямое военное столкновение. Что было бы тогда с Европой, зададимся таким непопулярным для исторической науки вопросом? Но он пошел на Россию, вопреки мнению многих своих генералов и повторил судьбу Карла и Наполеона Бонапарта, только в более жесткой форме.

Россия (СССР) после той страшной и тяжелой войны усилилась неимоверно и всего-навсего после прошедших тяжелых военных испытаний 15 лет спустя страна стала представлять из себя один из полюсов всемирного человечества. Она, наконец, попала в ситуацию, в какой она еще никогда не оказывалась – стала в полной мере мировой, глобальной державой, без участия которой в мировых делах ничего не происходило. Россия переписала под себя мировую историю, выделив себе весьма значительную главу.

Так и кажется сегодня, что Европу (через ее отдельных представителей) тянет к самоубийственному вторжению в Россию, после которого происходит (по крайней мере, происходило до сих пор) одно и то же – противник разбивается Россией, и сама она усиливается многократно и занимает новое место в мировом раскладе сил.

Все настоящие проблемы России гнездятся внутри ее самой. Внешние на нее походы странным образом позволяют власти и народу закрывать на эти проблемы глаза и заниматься тем делом, какое им хорошо известно – защищать свой край, свою родину от очередного нашествия. При этом обязательно надо взять время на раскачку, на перестройку характера, на привыкание к новому образу жизни, чтобы потом, со всей силой вломить врагу, не очень уже и разбирая, а стоит ли вот так почти тотально его уничтожать.

Вся история России двадцатого века и начала двадцать первого должна быть понята, прежде всего, через анализ тех имманентных противоречий, какие она накопила к моменту совершения большевистской революции в 1917 году. То, что Россия ввязалась в первую мировую войну, было ее исторической ошибкой, что, впрочем, можно сказать о практически всех европейских участниках той бойни, за исключением Германии, какая откровенно и продуманно готовилась к реваншу за поражения в войнах второй половины XIX века.

Если бы война началась хотя бы на 5 лет позже, то она не повлекла бы за собой таких последствий для России, какие в итоге причинила ей война 1914–1918 годов. Россия сумела бы завершить цикл своих реформ, она развивалась бы схожим образом с США и политика царского правительства была на этот счет вполне продуманной и ясной. Россия, не стесняясь, брала на европейском рынке громадные займы для развития промышленности, строительства железных дорог, увеличения добычи нефти. К тому же она прекрасно понимала, что у нее есть исключительные права на громадные рынки Средней Азии и Закавказья, территории которых принадлежали ей и были пока еще не развиты в капиталистическом духе. Все это, повторим, было не раз и не два явным образом декларировано российским правительством в предвоенные годы. Темпы промышленного развития страны поражали, они немногим уступали росту заокеанской промышленной империи Соединенных Штатов.

К тому же в это время, накануне войны, в России происходила грандиозная крестьянская реформа, известная под именем столыпинской, она, во-первых, разрушала общинный уклад русской деревни, а во-вторых, переводила огромное (по количеству русских крестьян) сельскохозяйственное производство России на товарные рельсы. Наступающая механизация высвобождала значительное число рабочих рук для работы в промышленности и обеспечивала, соответственно, рост городов и всеобщего потребления. Успей все это проделать в плане реформ до войны, Россия легко бы подстроилась политически к капитализму в полной мере, развивая дальше парламентскую форму правления (Дума, русский парламент, появилась в 1905 году) при сохранении даже и номинальной монархии. Социал-демократическое движение в России приобрело бы совершенно цивилизованный вид, и никаким радикальным партиям в виде коммунистического большевизма не удалось бы прийти к власти.

Однако все произошло так, как произошло. Россия не успела реформироваться, участие в войне привело к глубокому экономическому и социальному кризисам, с которыми правительство не смогло справиться, так как оно уже и отставало от требований времени, а дворянство как класс, делегировавший основных участников в органы руководства монархией, почти выродилось, о чем свидетельствовала великая русская литература того периода. Поэтому накопленные противоречия развития России за предыдущие века, не дали возможности совершить ей поворот к новым социальным отношениям внутри государства, не обеспечили основную крестьянскую массу населения землей в том виде и таким образом, чтобы был решен вопрос хозяйственного самосохранения крестьянства, независимо от формы политического правления. Россия рухнула, всего-навсего поддавшись активности политически наиболее продвинутой силы (большевики во главе с Лениным), сумевшей перехватить историческую инициативу по управлению собственным народом у других партий и социальных слоев русского общества.

Но тут произошло очередное историческое чудо. По очевидной логике Россия должна была распасться, независимо от результатов первой мировой войны и от того, какая политическая сила пришла к власти сразу после этого. Реальная сила накопленных противоречий, о которых мы писали выше и которые бросались в глаза и русским писателям-классикам, а не только философам и социологам, общемировые процессы, проходившие в то время, по эрозии и разрушению мировых империй были в полной мере применимы и к российской ситуации. Дезинтегрированное управление, отсутствие реальных площадок противодействия наступившему хаосу, недостаток продовольствия как в столицах и крупных городах, так и в деревнях (хотя в меньшей степени), должны были неминуемо привести Россию к тотальной диссоциации.

Вся эта конфликтность вышла на поверхность в формах гражданской войны. Причем в процессе ее разворачивания мы обнаруживаем какие-то странные комбинации участников и не менее странную мотивировку сторон в этом столкновении. С одной стороны, немалое количество «старых» военспецов, в том числе из дворян, перешли на сторону большевиков и занимали серьезные позиции в Красной армии, с другой, «белое» движение непонятным образом не стало опираться на явно выросшее недовольство крестьян политикой военного коммунизма новой власти и проведением продразверстки самым кровавым образом. Но «беляки» не смогли оторваться от своих прежних предрассудков и совершенно не доверились своему народу, часть которого очевидным образом могла бы их поддержать. Сам растянутый во времени процесс борьбы «красных» и «белых» говорит именно об этом – и у одних и у других был очевидный кредит доверия у крестьянской глубинки. Однако большая ее часть пошла за большевиками, считая их идеи более прилаженными к их мечтаниям, требованиям, связанным с землей, собственностью, правом хозяйствования, независимо ни от кого.

У Шолохова в «Тихом Доне» эта тема отчетливо звучит как формула народного сознания, в которой не принимаются в союзники ни белые, ни красные, а мечтается о «власти советов без коммунистов». До сих пор является актуальным вопрос – что же способствовало сохранению советской России в прежних имперских пределах? Большевистская власть была слаба, ее действия вызывали подчас стихийное сопротивление на местах, в самой партии были противоречия между сторонниками мировой революции, в рамках которой Россия выступала всего лишь как ее запал, а дальше необходимо было выстраивать политику в связи с революционным движением в Европе (и революция в Германии в ноябре 1917 года дала Ленину иллюзию, что все пойдет именно по этому сценарию) и теми, кто понимал необходимость концентрации власти и управления данной страной сейчас и сегодня.

Перед большевиками и Лениным встал вопрос, всегда главный для России – вопрос о власти, поэтому-то все другие процессы, происходившие в советской России в то время, необходимо рассматривать именно под этим углом зрения. Вся остальная идеология практически «подгонялась» под потребности практического управления страной. При этом, разумеется, основные, базисные марксистские принципы обобществления производства, создания нового человека и создания нового же, свободного от эксплуатации человека человеком общества, были приняты в качестве основных. Но ситуативно, особенно на первых порах, решались вопросы выживания государства, которое в первые моменты вхождения во власть коммунисты предполагали отменить, как механизм капиталистической эксплуатации социально угнетенных слоев общества, пролетариата и крестьянства.

Здесь не место рассуждать о сложной, хитроумной борьбе разных теоретических направлений в среде большевиков, но подспудно им необходимо было решать вопрос об оставлении России (СССР) в мировой истории. В силу того, что основной путь через мировую революцию оказался перерезанным, то приходилось опять опираться на собственные силы, как это чаще всего и было в русском государстве, когда оно подбиралось к очередному своему переломному моменту.

Большевики почувствовали то, чего не хватило великолепной русской интеллигенции, которая по своим возможностям могла составить интеллектуальную славу всей Европы, да и всего мира, – они почувствовали основную внутреннюю силу, какая всегда была в русском этносе – тягу к целостности своего существования, к своему высшему единству. В Древней Руси это воспринималось прежде всего через религиозный аспект истинного православного верования, а позже, начиная с петровских реформ, Россия закрепила за собой восточную часть европейского континента и претендовала через Польшу, Финляндию на часть центральной и северной Европы. Это был «колосс на глиняных ногах», как казалось основным критикам России в Европе, но он угрожающе нависал над Европой, да так, что в определенные периоды времени управлял континентом, не особенно его и спрашивая.

Но никогда, ни в древности, ни позже, в Новое время, перед Россией не стоял вопрос о том, что она «не-целостна», или, что она склонна к «распаду». Наличие многочисленных покоренных народов в составе русской империи, тянувшиеся десятилетиями войны на Кавказе, потом, уже при советской власти, войны в Средней Азии, никогда не ставили под сомнение самыми крайними радикалами, в том числе и желавшими большего погружения России в европейскую жизнь, среду и культуру, идею единства России. Единства пространственного (всегда получавшего форму известной имперскости), духовного и антропологического. Духовное, безусловно, было связано с православием, хотя русские всегда комплиментарно относились к другим религиям и верованиям, а антропологическое связано с тем, что в том или ином виде на просторах России всегда оформлялся человек, обладающий неким общим модусом существования и понимания жизни, независимо от его конкретной национальности или конфессиональных предпочтений.

Этот феномен советского человека, какой был ясно виден антропологам и социологам в XX веке, существовал в своем виде и до идеологем советского розлива: Россия умела вырабатывать общий интеграл соединения людей в единое государственное целое, что делало ее только сильнее.

Этот-то нерв единства и целостности был прочувствован большевиками, и был ими использован единственно возможным способом: опираясь на него. Это позволило заново «собрать» страну, да так, что она стала представлять из себя новый центр силы в мировом масштабе.

Все эти, почти забытые для теперешнего общественного сознания в России, соображения важны сегодня по тем же самым причинам – вновь в начале очередного века Россия уперлась в новое противостояние с Западом, да так, что ей приходится воевать с ним на своей – исторически – территории, на Украине (в этом нет никакого противоречия), подвергая разрушению и возможной гибели (теоретически рассуждая), по сути, самое себя или свое зеркальное отражение. Автор не будет в очередной раз рассуждать о том, была ли у России альтернатива, нужно ли ей было совершать «специальную военную операцию», но факт остается фактом – это столкновение опять является для русских экзистенциальным, выраженным в категориях бытия или небытия России как громадного, влиятельного государства, продолжающего традиции всех своих исторических воплощений в мировой парадигме. И та же проблема встала в полный рост перед украинским народом, который может быть даже еще более бездарно, чем в России, растратил ресурсы по созданию уникального независимого государства европейского толка.

Некоторые признаки привычных ошибок и сейчас налицо. Непродуманность плана, вялость в проведении самой операции (автор никоим образом не оценивает правоту или неправоту самого этого акта войны, у него подход, носящий принципиально теоретический характер, и ему кажется, что такой взгляд вполне уместен), постоянная смена позиции власти: проводить переговоры – не проводить, отсутствие мобилизации общества и общественных институтов для поддержки совершаемых военных шагов – все это до удивления напоминает старые исторические примеры.[9]9
  Строки, написанные летом 2022. Думается, что подобное уточнение более чем уместно. Все меняется слишком быстро, и некоторые оценки и прогнозы могут быть «отменены» самой историей почти мгновенно.


[Закрыть]

При этом подчас возникает соблазн увидеть во всем этом отблески таких неприятных для России событий, как Крымская война XIX века, как русско-японская война начала XX века, советско-финская война 1940 года, которые были бездарно проиграны Россией.

Возвращаясь к прежней точке бифуркации России (1917–1922 годы), становится ясно, что большевики поняли в итоге, что исключительная опора на создание государства социальной справедливости «прокатит» в России и позволит держать империю в старом, внешне, виде, но с новым содержанием. Так и произошло. Востребованная мировой историей идея Ленина обрела свое воплощение в глобальных переменах мирового устройства практически на всех континентах и в разных цивилизационных ареалах человечества.

Что же теперь предложит миру Россия?

О «полях тождественности» в русской культуре

Выдающийся русский философ и историк Михаил Гефтер, много сил потративший на объяснение феномена русской революции 1917 года и того, как она увязывается с общемировыми историческими процессами, точно заметил, что «XX век в конце концов пришел к другому (замыслу, чем тот, который был сформулирован в 1917 году – Е. К.). Задачей и смыслом политики ставится дать людям жить иначе. Эту «эврику» надо заложить во все. Это категория не экономическая и не политическая – она антропологическая. И в опыте двадцатых годов XX века (речь идет именно о советском опыте – Е. К.) была завязь такого антропологизма. Кстати, именно, завязь советского антропологизма, делала людей сторонниками совершающегося. Они были в его ауре, озарены коммунистическим антропологизмом. Даже обыденная речь тогда стала афористичной».

Значение такого рода перекодировки идеального и нравственного, прежде всего, целеполагания общества и человека, которое произошло на русской почве в начале прошлого века, трудно переоценить. Она была сродни откровениям, какие были свойственны первым векам христианства, временам европейского Возрождения, а потом и Просвещения. Мироощущение первооткрывательства, вставание в полный рост своего человеческого существа перед мирозданием, понимание уникальности совершающихся событий, неповторимых в силу, в том числе, личного участия в важных событиях миллионов людей создавали характеры, близкие к мученикам и святым ранней христианской эпохи, героям и пассионариям периода Ренессанса. Все было внове для русского человека, и это новое обещало будущую жизнь вовсе не в неге и комфорте, но как оправдание твоей субъективной экзистенции.

Этот пассионарный импульс был настолько силен, что он влиял на субстанциональные состояния человека, по которым он, рожденный в жизнь, мог с нею расстаться во имя еще неопределенных, туманных во многом, но оправдывающих его личное существование, очертаний будущей реальности. Этим объясняется широкое распространение жертвенности в моменте утверждения христианства, такую же жертвенность мы наблюдаем в период революционных потрясений общества при готовности людей идти на плаху, эшафот, ведомых всего лишь мечтами, отвлеченной идеей.

Заметим здесь же, что этот модус жертвенности изначально присущ русскому народу, так как его религиозное сознание архаического толка включает в себя данный элемент, как необходимый, он не влечет за собой особого психологического трепета в ситуации ухода из жизни при исполнении принятых на себя жизненных (идеальных) обязательств. В этом-то и кроется ответ на вопрос о легкости, с какой русский солдат умирает на поле боя, защищая свое отечество и дорогие ему идеалы. По крайней мере, таков был устойчивый тренд развития русского человека на протяжении веков. Как на него повлияли последние тридцать лет насильственного включения русского человека в капиталистический образ жизни и овладение сопутствующими этому обществу целями и идеалами проживания жизни, не совсем ясно? Ведь, очевидно, что это общество и соответственно психология потребительства, ему свойственная, неизбежно начинает замещать те внутренние пространства человека, где изначально находились совершенно иные ценности, вовсе не связанные с приобретением лишней пары одежды и попаданием туда, что сейчас называется «гламурной» средой.

Роль, значение России в создании нового типа антропологизма нельзя ни преувеличить, ни преуменьшить. И никакие примеры жестокого, на грани геноцида, поведения государства по отношению к своим гражданам, какие мы наблюдаем в истории России (СССР), не отменяют этого всемирно-исторического факта. Он был бы невозможен, если бы Россия не сохранила своего единства, своей цивилизационной целостности.

Это бывает только в том случае, если в национальной культуре, развивающейся на протяжении достаточно длительного времени, существует внутренняя тождественность ряда элементов или более значительных структур друг другу. Понятно, что существует известного рода эволюционность в изменении, даже в пределах одной эпохи, тех или иных элементов культуры и социального поведения людей. Подчеркнем, к примеру, что конструкт человека движется, развивается, реагируя на изменивший социальный контекст, на новые явления цивилизационной жизни, на усложнение психологии человека, но при всем при этом он продолжает удерживать в пределах неразложимого смыслового ядра нечто своеобразное и непохожее на подобные конструкты человеческого индивида у других народов, даже и родственных.

Сам набор, перечень этих ключевых элементов всегда не очень велик. В случае с настоящей культурой, то есть с тем, что составляет содержание внутренней жизни людей, – этот набор несомненен и, как мы отметили выше, подкрепляется своей смысловой идентичностью. Истинная культура, наполненная ценностями, эстетическими прорывами к вечности, сохраняется долго и воспроизводит себя на протяжении длительной исторической перспективы жизни нации, даже пропуская через себя значительные потрясения социального и технологического толка.

Все эти процессы, так или иначе, но отражаются в развитии языка, и поэтому словесные виды искусства, прежде всего фольклор, а потом и литература, а также обыденная речь, столь важны для понимания не только происходящих органических как бы изменений, но в разрезе фиксаций тех самых доминантных полей тождественности, которые цементируют данный тип культуры. Это в свою очередь определяет своеобразие и крепость цивилизационных образований, вырастающих на базе данной культуры.

Эти поля тождественности носят в первую очередь идеальный характер и связаны с набором концептов, ориентированных на способы объяснения окружающей действительности, в том числе, и на религиозные максимы, которые на протяжении многих веков были для русского человека главной объяснительной системой. Но не только речь идет об объяснении реальности. Одновременно они содержали в себе и главные оценивающие критерии, которые имели не только строго религиозное происхождение, но тесно переплетались с бытовыми, даже языческими представлениями древнерусского человека.

Из этого проистекает вопрос о масштабах, сложности и структуре той картины мира, какая является одной из ведущих опор внутреннего мира человека (мы говорим, конечно, о русском человеке). Эта картина мира вырабатывала соответствие интеллектуально-духовной матрицы человека и его восприятия реальности. Она также корректировалась исторической практикой, независимо от того, насколько эта практика была связана с событиями, важными для всего этноса, вроде того, что для разных областей Древней Руси воздействие татаро-монгольского ига было различным. Или же война с Наполеоном не затронула русского Урала и Сибири, но победа над ним вошла в ментальные стереотипы всего российского населения. Так что механизмы апперцепции действительности в сознании и психологии людей носили и носят сложный характер. А то, что мы назвали полями тождественности, работает над окончательным формированием ментальности и особенностями мышления народа.

Сам язык демонстрирует эту эволюцию, подчас взрывной характер происходящих изменений в сознании, как всей нации, так и отдельных ее представителей. Понятное дело, что во Франции не все были Монтенями, а в Древней Руси не все были похожи на протопопа Аввакума, но, безусловно, существует общее пространство, объединяющее выдающихся представителей той или иной национальной культуры, в том числе и с самыми последними или забытыми ее единицами. Это единство объясняется большей частью не вполне точными категориями, вроде тех, что мы сами пытались здесь применить, но факт остается фактом – между Платоном Каратаевым и Пьером Безуховым столько же общности, сколько между последним и Андреем Болконским.

Эти поля тождественности вырабатываются в некую ментальную общность, какая резко отличает данный народ от всех других и получает во всемирном человечестве свое точное определение и начинает занимать единственно ему принадлежащее место. Русских никто не спутает с индусом, китайца с японцем, хотя при каждом конкретном рассмотрении можно увидеть немалое число совпадающих моментов. Такого рода кристаллизация ментальных свойств и черт народа приводит к образованию того, что в своей книге «Запад и Россия» мы назвали ментальным ядром. Это ментальное ядро начинает, в свою очередь, оказывать влияние на формирование, окончательное закрепление и фиксацию того, что именуется в философии национальной мыслительной эпистемологией.

Вот и получается, что исключительное развитие русского литературного языка, неизвестной прежде русскому сознанию метафизики, сложной и утонченной эстетики русского слова, какие мы обнаруживаем, прежде всего у Пушкина, являются тождественными для всей его эпохи. Они также повлияли на все дальнейшее развитие русской культуры. Такой гениальный результат можно было получить, только пройдя через резкий скачок самосознания и усложнения ментальности русского народа во время войны с Наполеоном. Именно это обстоятельство привело 40 тысяч человек простого петербургского люда к квартире умирающего поэта. Они в основном и не были знакомы с его творчеством, все это произойдет в массовом порядке, начиная с 80-х годов XIX века, но ментально они были уверены, что умирает их заступник, их вождь, их идеал в человеческом смысле. Такого рода движение народной души не может быть определено какими-то внешними обстоятельствами или распространением слухов – это был акт прочувствования народом, во многом неосознанно-мистически, как это часто бывает в России, поэта своим – позволю себе это написать – «живым богом», который вот сейчас умирает по воле случая и от руки чужеземца.

Как ни странно, но проведенный в СССР праздник, посвященный 100-летию со времени смерти поэта в 1937 году, сыграл в подготовке к подступающей второй в истории России Отечественной войне ключевую роль: Пушкин, хотя и опосредованным образом, опять объяснил народу, что тот не один, что за ним высится его исполинская фигура, давно вошедшая через стихи, поэмы и сказки в каждого русского или говорящего на русском языке человека как неотъемлемая часть жизни.

Каждый русский человек, говоря на русском языке, говорит и от имени поэта; задумываясь во время войны о родных могилах, какие необходимо защищать, он поступал так потому, что так поступил бы и поэт. В каждом произносимом слове, в каждой мысли о родной природе, об отечестве, в чувствах умиления к своей единственной России – продолжает жить Пушкин. Его, конечно же, специальное «оживление» властью накануне нападения Германии совершило в итоге чудо. Как-то в народе растворилась боль утрат и переживаний по поводу разора и безумств революции и гражданской войны, по поводу жертв коллективизации и неоправданных репрессий. Вновь обнаружились у всех русских людей «поле тождественности» и близости друг к другу, понимания себя неразделимой общностью, целостным телом, без чего ту страшную войну невозможно было бы выиграть.