Текст книги "Золушка"

Глава 29

Между тем Эльза уже с час назад, поглядев, как сестра Марьетта опять завела ту же песенку, теперь уже с третьим своим другом, заведенным в Териэле, начальником станции, ушла из домика и сказала брату, что будет через час в том месте, где укрывалась почти ежедневно, но втайне от матери и Баптиста. Этьен видел, что сестра сильно расстроена и сказал, что в случае нужды заменит ее у застав до возвращения Баптиста.

Девочка сидела в своем любимом месте, среди густой травы под железнодорожным мостом. Но на этот раз она не спала, и ей не грозило, как еще недавно, проспать пассажирский поезд из Парижа. Она сидела почти на том же месте, но плакала, утирая слезы рукавом.

Немного более двух суток, проведенных в домике с сестрой Марьеттой, дались ей недаром. Она была нравственно измучена. Случилось это потому, что переход от недавней восторженной радости, когда она узнала в красивой даме родную сестру, исчезавшую три года, к другому чувству, горечи и почти отчаянию, был слишком резок.

Причина грусти была особая.

Девочка постоянно чувствовала и страдала от своего нравственного одиночества на свете. Кроме брата, у нее не было никого близкого. И как бы не был умен семилетний мальчик, все-таки он не мог заменить ей того, что просило ее сердце, требовали все ее помыслы и чувства.

В Эльзе натура требовала неотступно и повелительно иметь кого-либо для любви и привязанности, даже более того – для обожания, для рабской преданности, для полного самоотречения и самопожертвования. Так сказывалась в ней негритянская кровь ее бабки!

Мать свою она так не смогла полюбить. Она не могла простить ей присутствие в их семье Баптиста и ее отношение к покойному мужу. Любовь к брату была иная, покровительственная…

Приятельниц у Эльзы не было, кроме одной школьной подруги – Нини Бретейль, девочки, которая была внешне совершенным ей контрастом. Из-за этого контраста, казалось, они и подружились. Беленькая, как снег, с золотистыми волосами, Нини казалась ей каким-то дивом и чудом красоты.

Но год назад Нини перестала ходить в школу и теперь они виделись лишь изредка, когда Эльза бывала в городке. Вдобавок, за последнее время Нини сильно изменилась нравственно и уже менее нравилась Эльзе. Нини тоже начала кривляться и ломаться, в особенности перед мужчинами, и слишком развязно болтала с молодыми людьми, слишком странно позволяла им за собой ухаживать. Все молодые люди Териэля были якобы ses amoureux[395]395
  ее любовники (франц)


[Закрыть]. И этим она, не стыдясь, похвалялась.

Эльзе часто приходило на ум, что, быть может, когда-нибудь на свет Божий снова проявится исчезнувшая Марьетта и, быть может, именно на ней придется ей сосредоточить все то чувство, которое будто все собирается в сердце и ищет предмета обожания.

Еще, за последнее время, за лето, Эльза уже начинала серьезнее, чем прежде и чаще думать о некрасивом, но добром эльзасце. Если бы она была старше, и если бы Фредерик заикнулся о браке с ней, то, разумеется, Эльза, – она это ясно чувствовала, – тотчас же согласилась бы. Она рассудила, что Фредерик из тех людей, которых она любит, и такой человек, который, сделавшись ее законным мужем, будет вполне достоин стать идолом жены.

Если Эльза заплакала, обнимая пропавшую три года сестру, то именно потому, что появление Марьетты могло совершить почти переворот в ее собственной жизни. Под рукой окажется человек, вдобавок родная сестра, которую можно начать боготворить!.. С первых минут встречи и весь день Эльза старалась найти в сестре хотя бы одну милую черту, ждала услышать хотя бы одно ласковое сердечное слово, которое уничтожило бы возникшее в ней нехорошее чувство и дало возможность простить остальное. Но этого не случилось! Напротив…

Прощать приходилось так много! И с каждым часом все более и более. Правдивая девочка боролась сама с собой целый день и, наконец, разбитая, истерзанная, скрылась из дому на могилу отца, но не нашла мира. Затем она снова укрылась в своем убежище под мостом и, раздумывая, вспоминая, соображая, начала тихо, беспомощно плакать.

Она уже простила сестру во многом, но многое оставалось. Она примирялась с тем, что Марьетта назвала мальчугана дурно воспитанным, грязным, идиотом, ослом и грубияном. Но она не могла простить сестре одну грубую выходку. Когда она спросила Марьетту, пойдет ли та на кладбище, на могилу отца, то получила в ответ долгий раскатистый смех.

– Что я буду там делать? – сказала, наконец, Марьетта, нахохотавшись как от истерики. – Пойми, что он гниет под землей и если бы не был засыпан, то вонял бы на всю окрестность, как и всякая мертвечина. Ты, право, совсем дура. Пора бы и тебе в твои годы такими штуками и фокусами не заниматься! Поверь, ты никого этим притворством не проведешь. Ты редкая дура, если считаешь других глупее и наивнее себя.

– Я не понимаю тебя, – растерялась Эльза.

– Да ведь любой поймет, что это все комедия. Des fourberies[396]396
  Лицемерие (франц)


[Закрыть].

И затем Марьетта, даже не допуская возможности многого присущего натуре Эльзы, стала обвинять и поучать сестру. Обвинять в детском двоедушии и во лжи, в бесцельном притворстве и в «кривлянии». Она стала поучать сестру, говоря, что в жизни, конечно, необходимо лгать, хитрить и притворяться, но с целью, ради нравственной выгоды или же простой денежной. Но не «gratis»[397]397
  бесплатно (франц)


[Закрыть], ради якобы «lе monde»[398]398
  мир (франц)


[Закрыть] и «на удивление миpa».

– Çа ne donne rien, tu sais![399]399
  Это не дает ничего, ты сама знаешь! (франц)


[Закрыть]

Это был конечный вывод из всего, что говорила и во что, действительно, веровала Марьетта, как в непреложную истину. И оно постоянно являлось как бы припевом.

– Я бы сейчас в монахини пошла – молитвенника из рук не выпускала бы, si le Bon Dieu payait argent comptant[400]400
  если бы Великий Боже платил наличными (франц)


[Закрыть]. Но, ведь ты знаешь, ça ne donne rien![401]401
  это ничего не даст! (франц).


[Закрыть]

И, наконец, теперь обдумывая все, Эльза будто окончательно отказывалась и отрекалась от этой сестры, как должна была года с два назад совсем отречься от другой, старшей, – Рене.

С этой сестрой, которую Эльза могла бы полюбить, пожалуй, более всех, отношения были плохие, или, вернее, не было никаких, ибо для Рене семьи как бы не существовало.

Но причины, заставившие Эльзу не знаться со старшей сестрой, были совершенно иные… Она все-таки уважала Рене, видела в ней то, чего и близко не было в Марьетте. Рене была женщина правдивая, сердечная, строго порядочного поведения и почти безупречная во всех отношениях.

Вскоре после смерти отца, Рене, открыто поселившаяся в доме Грожана, изменилась по отношению к семье, благодаря случаю с Марьеттой. Сбыв с рук сестру-соперницу, из-за которой ее счастье висело, казалось ей, на волоске, Рене стала отдаляться от своей семьи.

Смерть Карадоля, все-таки зарабатывавшего достаточно, поставила Анну с двумя детьми в очень стесненное положение. Добывать средства к существованию шитьем Анне еще не приходило на ум, потому что она не знала, что ее работа иглой – почти искусство.

И однажды в трудные минуты, понукаемая вдобавок Баптистом, который все еще тщетно ждал места сторожа, Анна обратилась за помощью к старшей дочери, за теми крохами со стола Грожана, о которых с горечью говорил, умирая ее муж. Рене дала матери сто сорок франков с сантимами, точно уплачивала по счету. Анна невольно удивилась и получила объяснение:

– Это первые и последние деньги, которые я тебе даю. Это мои деньги, мои собственные, найденные мной в портмоне на улице несколько лет тому назад… Поэтому я могу ими распорядиться… Из денег Грожана я ничего не могу тебе дать, и не дам ни единого сантима никогда. Je ne veux pas faire danser sa bourse![402]402
  Не собираюсь танцевать вокруг кошелька (франц)


[Закрыть] Хотя бы даже и для моей матери с детьми. Это было бы неблаговидно, для меня бессовестно, а для вас постыдно.

И Рене сдержала слово… Анна, обидевшись на дочь, запретила Эльзе и Этьену навещать сестру, которая со своей стороны перестала навещать свою семью.

Когда Эльза подросла, обдумала многое в поведении Рене, ее потянуло к сестре, тихо жившей в Териэле затворницей и которую она один раз в два-три месяца, встречала на улице. Не спросясь у матери, с полгода назад, Эльза навестила сестру, увидала и Грожана, затем побывала еще несколько раз… Но однажды Рене вдруг попросила сестру более не переступать порога ее дома.

Причиной было замечание Грожана, что Эльза весьма оригинально красива и вскоре будет даже красавицей, какой даже и Рене никогда не бывала.

Эльза этого не знала и, грубо оттолкнутая сестрой, мысленно и сердцем отреклась от нее… И с тех пор стала мечтать об исчезнувшей Марьетте…

И вот теперь другая сестра явилась… И что же?! От этой сестры уже второй раз за сутки убегает она из дому.

И теперь, лежа на траве, вспомнив и обсудив все до малейших подробностей, Эльза кончила тем, что начала плакать, но уже иными слезами.

Она оплакивала вторую сестру, которую она так же, как и старшую Рене, вторично теряла, но уже хуже, чем когда-то. Эту, Марьетту, она теряла навсегда. И все ее розовые надежды, которыми она часто утешалась в минуты грусти и нравственного одиночества, теперь сразу рассеялись как дым.

Наплакавшись досыта, девочка стала спокойнее, ей стало будто легче…

Она поднялась, села сгорбившись и упершись глазами в траву, стала перебирать одну и ту же мысль:

«Да, Этьен. Один только Этьен у меня! И довольно. Может быть еще… когда-нибудь… Фредерик. После Этьена, Фредерик самый добрый, самый честный… Над ним все смеются – и одно это много стоит… За одно это я готова его любить…»

Эльза вдруг услышала шуршание по траве, подняла глаза и увидела брата. Мальчик, против обыкновения, быстро спускался по насыпи и, завидев сестру, крикнул:

– Хочешь сейчас, fi-fille, увидеть одного человека, которого ты любишь? Я его приведу сюда, или ты сама выходи, – прибавил он, подойдя ближе к сестре.

– Фредерика? – выговорила Эльза оживляясь.

– Нет.

– Так кого же тогда?

– Разве нет, помимо Фредерика кого-нибудь, кто тебе нравится? Ну, недавно стал нравиться. Ты вчера мне говорила, что он такой же на вид милый и добрый, как наш Фредерик.

Эльза глядела на брата, вытаращив глаза.

– Mais le Russe donс![403]403
  Ну, русский же! (франц)


[Закрыть]

– Русский? – испуганно выговорила девочка. – Каким образом? Где видеть? Я ничего не понимаю…

– Ну, говори? Хочешь ты его видеть?

– Ты с ума сошел. Ведь я его совсем не знаю… Я его только видела в замке. Это невозможно…

Но в эту минуту показался Аталин и, добродушно улыбаясь, быстро сходил к ним по насыпи. Эльза вскочила на ноги, оторопела, вспыхнула и глядела на спускающегося Аталина, как виноватая. Она настолько смутилась и растерялась, что совершенно не понимала того, что он говорил, уже очутившись перед ней. Вместе с тем девочка будто не верила своим глазам.

– Вы поняли? – прибавил Аталин, закончив говорить.

– Да, – тихо и робко отозвалась Эльза, а между тем она не слышала ни единого слова.

– Ну, и отлично… – Аталин улыбнулся весело. – А пока давайте присядем! Какая же тут прелесть!

Он сел на траву и стал озираться кругом на реку, извивавшуюся внизу, на крутые берега, покрытые сплошь густой зеленеющей травой с массой полевых цветов, на красную, оригинальную и гигантскую паутину циклопического моста, висевшего над их головами.

– Тут так прохладно, а меня немножко припекло! – вымолвил он. – Что же вы стоите? Садитесь.

Эльза, все еще не оправившаяся от смущения, чопорно села. Этьен опустился около сестры и, показывая пальцем на Аталина, выговорил сурово:

– Tu sais, la fille[404]404
  ты знаешь, сестренка (франц)


[Закрыть], ты права! Я понимаю, почему он тебе нравится!

Эльза вспыхнула и вновь оторопела.

– Он мне вот сейчас за полчаса, – спокойно продолжал мальчик, – совсем понравился! C’est un brave homme celui là![405]405
  Он хороший человек! (франц)


[Закрыть] – прибавил он, показывая рукой на Аталина, как на неодушевленный предмет. – Он умный, у него лицо приятное. Он мне очень нравится!

И затем Этьен вымолвил, слегка пожимая плечами:

– Et dire… Matin!.. Que c’est un Russe![406]406
  И говорит… Дело!.. Несмотря на то, что он русский! (франц)


[Закрыть]

Фраза эта была сказана настолько забавно, Этьен был настолько искренно удивлен, что русский не только такой же человек, как и он, но вдобавок симпатичный ему человек, в интонации его голоса было такое неподдельное изумление, что Аталин невольно начал хохотать.

И, наконец, все трое начали смеяться вместе, каждый своему.

Аталин смеялся фразе и интонации Этьена, Этьен смеялся тому, что сестра сидит сконфуженная и пунцовая, потому что поймана врасплох под мостом. Эльза в свою очередь смеялась нервно. Обычно, после слез ее смех звучал как-то странно, будто робко и фальшиво. А сейчас она смеялась искренно и от радости… Ей почему-то было очень приятно вдруг увидеть русского и увидеть здесь, в ее любимом месте, под мостом.

Ведь здесь даже и Фредерик никогда не бывал!..

Глава 30

Le Russe, нечто особенное и диковинное для Эльзы и для Этьена, и monsieur d’Atalin, близкий человек для семейства графа Отвиля, был, в сущности, наименее русским из всех своих соотечественников, подолгу пребывающих за границей.

Георгий Андреевич Аталин, человек уже сорока пяти лет от роду, но казавшийся гораздо моложе на вид, происхождением был москвич и даже замоскворецкий уроженец, единственный сын такого московского купца былого времени, которого, увы, теперь и след простыл.

Двадцатилетний бобыль из государственных крестьян, Андрей Тихонов Аталин, когда-то пришел в Москву из-под Новгорода в лаптях и с семью рублями ассигнациями, зашитыми в ладанке.

Послонявшись и пооглядевшись в белокаменной, он долго, был «не причем» и, наконец, нанялся простым работником на ситцевую фабрику при содействии случайно встреченного на улице земляка. Но через три года он был уже приказчиком, доверенным лицом хозяина.

В двадцать два года отроду он из-за нужды выучился правильно подписывать или «рисовать» свое имя и фамилию, а дальше в грамоте не пошёл, упрямо не желая идти, и даже под семьдесят лет подписывался тем же самым почерком, что и в двадцать.

Через десять лет после прибытия в первопрестольную с семью рублями, Аталин имел уже свою ситцевую фабрику под Москвой и, был купцом, наиболее известным в Поволжье, куда преимущественно ходко шел его ситец. «Аталинские колера» были известны.

Правда, что затраченный на это капитал был лишь частью нажитой и его собственный; главная часть была принесена женой в виде приданого, остальное же компаньонами.

Через тридцать лет он владел уже полумиллионным состоянием и, пройдя через все гильдии, не пожелал, однако, стать потомственным «Почетным гражданином».

– На кой прах оно нужно? – говорил он. – Граждан в России нет. Есть крестьяне, мещане, купцы и дворяне. Почетный не значит почтенный. А потомству моему cиe «гражданство» не нужно. Захочет сын – сам станет почетным!

В один и тот же знаменательный в его жизни год Андрей Тихонов и женился, и сделался купцом-фабрикантом, и стал отцом здоровенного крикуна-Егорушки.

Родившийся на свет Георгий Аталин, крепыш, румяный, как маков цвет, с острыми глазами и волчьим аппетитом, принес с собой отцу и счастье и удачу. До его рожденья дела шли «ни шатко, ни валко, ни на сторону», как говорил Андрей Тихоныч, а с появлением на свет Егорки они пошли так, что «хоть лопатами деньги загребай».

Дети рождались затем у Аталиных часто, но не жили, и уцелела лишь одна девочка Елена, на пятнадцать лет, моложе сына Георгия. И эта девочка своей судьбой повлияла впоследствии на судьбу и отца и брата.

Она была болезненная, как и все ее умершие сестры, и в семь лет стала совсем хиреть. Доктора посоветовали Аталиным, если они не хотят потерять ребенка так же, как потеряли чуть не десяток детей, быстрее отправить девочку в теплые края, то есть за границу.

Не сразу решился на это замоскворецкий купец, потому что приходилось расставаться с дочерью, а Андрей Аталин не был из тех людей, которые поедут в чужие края, себя чужим людям показывать. На такое предложение кого-то из близких Андрей Тихоныч отвечал:

– Слава Богу, я еще в своем разуме и в твердой памяти.

Ребенок был поручен семье московских дворян, которые часто ездили за границу. Они охотно взялись свезти девочку в Швейцарию и отдать в первоклассный пансион на берегу Женевского озера.

Между тем Георгий Аталин был уже двадцатидвухлетний, красивый молодой человек и был, однако, еще более «нипричем», чем его отец, в такие же годы пришедший в Москву. Вина была не его, молодой малый был и умен, и прилежен и даровит. Он стремился когда-то в гимназию, а теперь в университет, но отец, тоже самодур, на свой особый лад, бесповоротно стоял на своем, что у него, мужика, не будет сына чиновника и дворянина.

– Учись сколько хочешь, но дома, – говорил он. – Всю подноготную учености осиль. Но чтобы все это было без надувки.

А «надувкой» Андрей Тихоныч называл подозреваемое им в сыне поползновение после университета получить чин и начать служить, чтобы не быть купцом, а стать барином.

И действительно, Георгий Аталин, много и прилежно занимаясь дома с учителями, а затем и с профессорами, вращаясь с семнадцати лет среди самых образованных людей Москвы, мог бы шутя сдать экзамен в университет, и получить степень кандидата математического факультета… Но отец выгнал бы этого кандидата из дому, хотя не только любил, но просто обожал единственного своего «Егорушку».

– Довольно с меня, – угрюмо шутил Андрей Тихоныч, – что дочь станет мамзелью, и по-русски говорить разучится. А чтобы еще заполучить сына коллежского секретаря… Помилуй Бог! Нет, брат, покуда я жив, – будь купецкий сын… Ты, знаешь ли, что мы такое?.. Есть вот столбовые дворяне… А мы – самые эти столбы, на коих и дворяне, и вся Россия стоит…

Юному Георгию Аталину, конечно, хотелось надеть студенческий мундир, хотелось бы, потом, быть с чином на государственной службе, надеть после студенческого и иной какой мундир. Но о таких постыдных мечтаниях он не смел и заикнуться не только с отцом, но даже и с доброй бесхарактерной и безгласной матерью. Боготворившая свое ненаглядное дитятко, Анна Кузминишна не могла в этих стремлениях помочь сыну, и «страха ради» мужа, и по искреннему убеждению, что сын по молодости лет не знает, чего хочет.

А она хорошо знала:

– Студенты все озорники. «Наверситет» – погибель. За прошлый год, слышь, лавку мясную в Охотном ряду разграбили. А чиновники все плуты и кляузники, и лапы у них в чернилах. А дворяне-то? Что за утеха, красные штаны, да чужие.

Впрочем, Георгий Андреевич вскоре перестал мечтать и, начав заниматься делом отца, стал совершенствовать его.

Пребывание маленькой сестры за границей нежданно повлияло на его судьбу и на его образ мыслей. После трехлетнего отсутствия девочка была привезена домой, но в половине зимы пришлось ее опять увозить от русских морозов… Повез сестру в Швейцарию Георгий Аталин и, оставив ее в пансионе, проехал якобы «ради ознакомления с иностранным производством тканей» в Париж и в Лондон.

Пробыв полгода за границей, Аталин видел мало тканей, но вернулся другим человеком. Вряд ли на кого-либо из русских молодых людей, умных и образованных, произвели когда-либо чужие края большее и сильнейшее впечатление… И при этом впечатление особого рода… Видно Георгий Аталин, двадцатипятилетний замоскворецкий купеческий сын, был выродком в своей семье.

Вернувшись домой и, оглянувшись, он тайно и твердо решил, что когда отец волей Божьего скончается, то он ликвидирует дела и покинет совсем свое отечество.

Умный и проницательный Андрей Тихоныч, настоящий прозорливец, тотчас все увидел, почуял или пронюхал. И понял перемену, совершившуюся в сыне. И он немного испугался в первый раз в жизни.

«Стало быть, за границей зараза такая есть! – подумал он. – Или же иное… голова начинена была у него всякими науками, а они ехидные все ведь оттудова. И химия, и механика и астрономия, все ведь это заморские выдумки, а не русские… Ну, стало быть, надо женить».

Женитьба сына – и немедленная – являлась уму Андрея Тихоныча якорем спасения для зачумленного заграницей, молодого человека.

Через месяц после первой мысли об этом Андрей Тихоныч уже нашел для сына невесту, богатую девушку, дочь петербургского потомственного почетного гражданина, воспитанную в известном пансионе, содержимом француженкой, госпожой Шемине.

Молодой человек легко согласился на предложение отца.

Противоречить отцу было невозможно, да и на ум даже не могло прийти. Так уж был он воспитан. Вдобавок, Георгий Андреевич до этой минуты странно относился к женщинам. Они для него еще не существовали. Поэтому, он взглянул на женитьбу так же, как если бы отец приказал ему обзавестись своей собственной фабрикой.

И в одно прекрасное утро Георгий Аталин был обвенчан с хорошенькой девушкой, бойкой, веселой, не глупой, а на пустяки, болтовню и наряды очень даже умной.

Разумеется, молодые супруги зажили весело.

Молодая женщина любила общество, обожала театр и поклонялась моде, как божеству.

Через полгода старик Аталин уже стал, однако, изредка говорить сыну:

– Ты попридержи жену-то… Не давай уж так раскачиваться, зашибется… Тогда ведь и нам больно будет.

Георгий Андреевич обещался, но ничего не предпринимал, не зная как взяться.

Полтора года не прошло после свадьбы, как Андрей Тихоныч, призвав, однажды, сына в свой кабинет, объявил ему взволнованно:

– Ну, брат, Егорушка! Коли я виноват, то прости… Не сумел тебе найти подруги. Выбрал тебе сороку-бабу. Но покуда время, надо унять шалую. Или ты ничего не видишь?..

Действительно, Георгий Андреевич ничего не видал из того, что видела вся ему знакомая Москва.

За его женой была всюду и всегда вереница кавалеров и военных, и статских, и насколько ее кокетничанье было невинно, определить никто бы не решился.

Молва называла одного драгунского капитана тайным фаворитом госпожи Аталиной, с которым она всюду у всех знакомых якобы случайно встречалась и с которым раз десять видели ее и одну и в Парке, и в Сокольниках и у Яра!

По совету и приказу отца Георгий Аталин стал внимательнее относиться к поведению жены, и однажды, явившись к отцу возмущенный и потрясенный, объявил ему, что его жена «бесчестная женщина».

По строжайшему распоряжению Андрея Тихоныча молодая женщина была с этого самого дня почти заперта на ключ. Одну ее никуда не выпускали, а гостей почти перестали принимать. Через месяц отец и мать молодой женщины явились из Петербурга к дочери на помощь и, обозвав Аталиных «московскими мужиками», потребовали «уважения к личности» молодой женщины и защиты от клеветы.

Андрей Тихоныч заявил, что невестка никогда, пока он жив, не переступит порога дома иначе, как в сопровождении мужа или наемной старухи-компаньонки. А ради развлечения ее и утех, старик обещал накупить невестке «полну горницу ее любимых предметов, – шпор, сабель и апалетов».

Через неделю после этого объяснения отец и мать «угнетенной» Аталиной выехали обратно в Петербург, но в тот же день и сама молодая женщина исчезла из дома… Впрочем, в тот же вечер и муж, и свекор были уведомлены ее запиской, что она уехала с родными, к ним на жительство, и уехала навсегда.

Это событие в семье подсекло бодрого, почти цветущего здоровьем, Андрея Тихоныча. Ему было за шестьдесят лет, но на вид всегда казалось гораздо меньше, а после ужасного и срамного события стало сразу казаться за семьдесят. Внезапно, нежданно и грубо разрушенные мечтания и помыслы о будущей семейной жизни с женатым сыном и внучатами, жизни хотя бы до четвертого поколения, отозвались на здоровье старика неимоверно сильно. Не петербургскую барышню обвинял, впрочем, Андрей Тихоныч, а клял новые времена, мудреные, ожесточенные…

– Конец Mиpy настает! – говорил он грустно. – Да не тот конец, что мертвые восстанут или свету преставление начнется… Нет… Старого прежнего света преставление уже теперь происходит и новые времена, новые люди, новый Mиp зачинаются. Звериный… Антихрист уже в людях! Явлен, царствует и подавляет. И все ему покорствует.

Приезд из Швейцарии дочери, за которой был послан сын, повлиял на старика только к худшему… Он отнесся к ней сначала горячо, но скоро охладел и грустно объяснил:

– Французинка…

И правда, на молоденькой Леночке был сильный отпечаток чего-то совершенно чуждого старику.

Она и ходила и говорила не так, как все кругом, да и вдобавок в свою русскую речь, будто картавую и деланную, вставляла сплошь и рядом заморские слова, как бы родные ей и любезные, а отцу даже непонятные.

Через три года после срамного в семье события Андрея Тихоныча не стало, хотя он ничем не болел, а только хирел, слабел и, заснув однажды в кресле, уже не проснулся. Вскоре, вслед за ним ушла и его старуха.