Текст книги "Золушка"

– Какой фортель с Этьеном? – выговорил Аталин.

– Да ведь я же вам только что подробно рассказал! Вы меня не слушали? – удивился Баптист.

Аталину не хотелось сознаться, в каком нравственном состоянии он сидел минуту назад, и он поспешил выговорить:

– Ах, да… Да. Знаю. Я забыл…

И он собрался уходить. Он чувствовал себя просто разбитыми, как бы утомленными от долгого путешествия или слабым после трудной болезни. Однако, он пригласил Вигана как-нибудь побывать у него в Нельи, когда тому вздумается. Будто хотелось еще помучить себя, до последней степени истерзать себе нервы, выслушав вторично и подробнее все, что касалось графа и Эльзы.

Виган обещал явиться на другой же день с большим удовольствием и попросил позволения привезти с собой жену. Аталин вопросительно глянул ему в лицо.

– Я могу вас посетить вместе со своей женой? – повторил Баптист, предполагая, что он не расслышал.

– Разве вы женаты?

– Нет! Избави Бог! я говорю про Марьетту, – рассмеялся Баптист.

– Пожалуйста! Я буду очень рад видеть mamzelle Марьетту, – солгал Аталин.

– Впрочем… Вот что… – начал, было, Виган и смолк, как бы колеблясь и не решаясь на что-то…

– Вот что, mon cher monsieur de Taline, – начал он снова и снова запнулся, но видя, что Аталин уже собирается выходить, он, сразу вдруг решившись как бы на нечто крайне важное, заговорил:

– Знаете… Мы не успеем, не можем побывать у вас ранее двух-трех дней. А, пожалуй, дело отложится и до будущей недели. А Марьетте, я точно знаю, было бы очень приятно видеть вас. Поэтому…

И Баптист опять запнулся.

– Вы только не удивляйтесь тому, что найдете… Мы живем просто, очень просто… – И он понизил голос. – Дела наши плохи… Поэтому пока мы сами соберемся к вам, приезжайте лучше вы к нам. Мы каждый день до четырех часов дома.

– С удовольствием! – отозвался Аталин.

– Только не удивляйтесь, – как-то мялся Баптист, ежась и виновато ухмыляясь, – мы живем очень просто. Да обстановка – это все глупости! Найти нас очень легко, это rue Blanche. Номер дома не нужен. Последний налево, как раз напротив «Мулен Руж».

– Я буду у вас послезавтра часа в два! – решительно произнес Аталин, вдруг решив, что ему необходимо увидеть Марьетту.

– Великолепно! Я обрадую сегодня же Марьетту, а если успею, дам знать à notre petit singe[903]903
  нашей маленькой обезьянке (франц)


[Закрыть].

– Эльзе?! – воскликнул Аталин. – Нет! Я прошу вас! Тогда я не буду! – вырвалось у него. – Я прошу вас этого не делать.

– Вы не хотите ее видеть?

– Нет, не хочу! – резко произнес Аталин.

Баптист как-то подозрительно присмотрелся к его лицу, будто начиная о чем-то догадываться… Аталин протянул руку, по рассеянности или машинально, крепко пожал его руку и быстро двинулся из кафе.

– А гораздо проще, – бормотал он, идя бульваром, – взять билет в… кругосветное путешествие… Ничего иного и придумать нельзя. Или кружить по земле, или лечь в нее. А так продолжать жить… Так… Не могу…

Глава 37

Прошло несколько дней, самых тяжелых в жизни Аталина. Он решился запереться в Нельи на месяц, а затем уехать в Америку и далее… все прямо.

Однажды в полдень он уныло бродил по саду и тоскливо осматривал свой отцветающий цветник, невольно сравнивая свою историю любви с этими поблекшими среди осенней стужи цветами. Но у цветов была весна, было лето, был полный расцвет. Его же поздняя любовь была убита, как убивает мороз последние зародыши.

Голос Жака вывел его из задумчивости.

– Monsieur le docteur!

– Гарнье? – воскликнул Аталин.

– Точно так-с.

И первый раз с тех пор, что Аталин знал своего друга доктора, его появление было ему неприятно. Когда-то они так много и часто говорили об Эльзе, что сейчас, очевидно, с первых же слов, разговор зайдет о ней. А теперь это тяжелее всего на свете. И он недовольно двинулся в дом, раздраженный появлением непрошенного гостя.

Доктор удивил Аталина своими видом: он, казалось, помолодел на десять лет. Во всей его фигуре было что-то особенное.

– Наконец-то! – весело выговорил он. – Пришлось самому к вам ехать. И не проведаете, и даже не отвечаете на письмо!

Аталин извинился, как мог, и тотчас же заметил доктору, что крайне удивлен переменой, которую находит в нем.

– А что, есть такая перемена?

– Да, и бросающаяся в глаза.

– Ну, что же, дай Бог. Со мной, пока вы мерзли в снегах России, случилось невероятное происшествие…

– Что такое?

– Да видите ли, – серьезно заговорил Гарнье, – был у меня большой друг – русский. Человек этот, которому уже пятый десяток лет, несмотря на это, ухитрился однажды влюбиться почти в девочку. Это своего рода болезнь. И оказывается, что эта болезнь крайне заразительна. Я часто видел этого друга, ну, и конечно, вы понимаете, что произошло: я заразился.

И говоря это, Гарнье в первый раз слегка улыбнулся, а Аталин начал понимать, в чем дело.

– Заразившись, – продолжал Гарнье снова с напускной серьезностью, – я болел очень долго и очень тяжко и, затем болезнь меня сломила et je suis un homme fmit, a l’heure qu’il est. Если вы не понимаете, что я хочу сказать, то прибавлю: милости просим ко мне, моя жена нетерпеливо желает с вами познакомиться.

– Да что вы? – ахнул Аталин. – Быть не может! но как я рад за вас!

И лицо его настолько просияло, он действительно настолько искренно обрадовался, что Гарнье схватил его за руки и стиснул их изо всей силы.

– Вижу, что вы меня любите. Вижу, что вы понимаете, какое громадное значение имеет такое событие в жизни человека, у которого была и погибла целая семья, и который считал себя погубленным навсегда судьбой и не допускал возможности снова воскреснуть к жизни или начать новую жизнь. А между тем это так. И божусь вам, что все это произошло как-то фатально. Все это началось вскоре после того, что я бывал у вас здесь и лечил вашу креолку. Кстати. Вы мне не отвечали на письмо. Но я вижу, что вам это неприятно. Не будем говорить об этом.

Но теперь, после объяснения, которое произошло, Аталин был уже в другом расположении духа и считал себя способным завести речь об Эльзе. Разумеется, он рассказал Гарнье, что был на выставке, уже после его письма, а до тех пор сам ничего не знал.

– Ведь вы знаете, что за личность находится на втором плане картины? – спросил он, смущаясь.

– Нет, – ответил доктор, – я слышал только, что это какой-то известный сенатор или депутат.

Аталин объяснил кратко все, что знал, и по его голосу Гарнье догадался, что входить в подробности ему будет тяжело, да и, кроме того, это совершенно излишне.

– Простите меня, cher ami. Одно только слово. Мне помнится смутно, что это дитя казалась нам, как бы это сказать? Не из таких… Наконец мне помнится, что она была в страшном негодовании на вас, когда узнала, что вы женаты, и, узнав это, исчезла, прервала с вами всякие сношения. Как же объяснить теперь все это? Как объяснить, что она…

И Гарнье запнулся.

– Что она, – продолжил Аталин угрюмо, – по отношению к Отвилю руководилась иными принципами и соображениями?

– Ну да!

– Это, мой милый доктор, очень грустная для меня загадка, но разгадывать я не собираюсь. Не все ли равно, если я, например, узнаю, по каким причинам и по какому побуждению большой мой друг или родной брат украл из кармана прохожего портмоне. Факт остается фактом и повод в данном случае не любопытен.

Гарнье покачал головой.

– Продолжение романа! – отозвался он. – Опять-таки скажу, вы обязаны нравственно, обязаны перед самим собой и обязаны перед этой бедной девушкой узнать всю подноготную такой, в данном случае, невероятной истории.

Аталин не ответил ничего, и Гарнье, видя, как другу тяжело говорить об Эльзе, перевел разговор на себя самого и свою неожиданную женитьбу.

Оказалось, что жена его – испанка из Арагона. Гарнье познакомился с ее семейством случайно, в качестве доктора. Его вызвали среди ночи к заболевшей вдруг девушке. Он тотчас констатировал тяжелое отравление – покушение на самоубийство, вдобавок на испанский лад: спичками, фосфором, разведенными в стакане воды.

Оказалось, что она покусилась на свою жизнь вследствие драмы, покинутая вдруг человеком, которого любила и который, считаясь уже ее женихом, возмутительно обманул ее.

– Подробности, – прибавил Гарнье, – позвольте мне опустить. Через шесть месяцев после того, что я был вызван в незнакомый мне дом и нашел молодую девушку в полном расцвете сил и красоты, лежащую на ковре в судорогах, со всеми признаками отравления, ровно через шесть месяцев она же, кротко улыбаясь, согласилась быть женой старика и клялась мне, что считает прошлое горячей вспышкой, сновидением, миражем и надеется, что вскоре будет считать это прошлое кошмаром. Теперь она любит меня глубоко и искренно. И безумно, страстно, заранее любит то существо, появления которого мы ожидаем в начале зимы.

Просидев часа два у Аталина, Гарнье вдруг улыбнулся, поглядел на часы и прибавил:

– Пора! Будьте настолько милы, ступайте одеваться!

Аталин удивился.

– И простите, без отговорок! Я не мог привезти к вам жену, мою Пилар, и знал, что долго не дождусь вас к себе. Поэтому мы с ней учинили заговор, чтобы непременно познакомиться ей с вами сегодня же. Она завезла меня к вам по дороге и оставила, а сама заехала в гости по соседству, затем поехала на скачки и там ждет нас.

Разумеется, отказаться Аталину было невозможно. Впрочем, все, что он узнал о судьбе своего друга, повлияло на него настолько хорошо, что он чувствовал себя способным с удовольствием исполнить его просьбу.

Через полчаса лошади были поданы и приятели, пересекая Нельи, сад d’Acclimatation и Булонский лес, рысью неслись к Longchamp. Еще через полчаса их экипаж уже потонул и исчез в сотнях других экипажей.

На огромном пространстве копошился настоящий людской муравейник; отсутствие стен, зданий и улиц еще более, казалось, уподобляло это сборище среди пустой равнины настоящему гигантскому муравейнику.

Выйдя из экипажа, чтобы скорее пробраться к самым скачкам, Гарнье потащил Аталина под руку прямо на место, ибо условился с женой и уже знал, где ее найти. Действительно, вскоре он увидел своих лошадей и воскликнул:

– Вот она!

И этот человек, который с год назад был совершенно автоматом и казался заживо погребенным, воскликнул эти слова «вот она!» с интонацией в голосе, на которую люди способны только в юные годы. Чувствовалось, что жена для него – все. Его два слова можно было заменить выражением:

– Вот весь мир Божий, все существующее в подлунной!

Через минуту они приблизились к коляске, и представленный Аталин раскланялся, крепко пожал протянутую ему крошечную ручку и сказал несколько принятых фраз.

Перед ним была классическая испанка, черноволосая, с большими, даже, пожалуй, чересчур большими глазами, с маленьким пунцовым ротиком. И это характерное лицо отличалось полным отсутствием всякого выражения, полным отсутствием жизни.

«Куколка! – подумал про себя Аталин. – Какая разница с Эльзой»…

В разговоре с Аталиным госпожа Гарнье оставалась апатична, как если бы дремала.

Конечно, все трое никакого внимания не обращали на сами скачки, победителей и призы, хотя около них целая группа спортсменов в экипажах, верхом и пешком выходила из себя, держа пари за всех скакунов, проигрывая и выигрывая, волнуясь, радуясь и негодуя.

Прошло около часа, и Гарнье напомнил жене, что у него начало пpиeмa больных. Она ничего не ответила, только взмахнула томно и лениво большими веками своих больших глаз. По лицу ее было видно, что ей совершенно безразлично, оставаться ли на скачках или ехать домой.

Гарнье, прощаясь, протянул обе руки Аталину и крепко стиснул его руку, как бы благодаря его за свое счастье. Так относился теперь доктор ко всем и ко всему на свете. Он, казалось, постоянно благодарил и Бога, и людей, и природу.

Глава 38

Аталин, оставшись один, медленно двинулся назад разыскать свой экипаж и ехать домой. Самое обыкновенное размышление занимало его.

«Des goûts et des couleurs il n’y a pas à disputer[904]904
  На вкус и цвет не следует нам спорить (франц)


[Закрыть]. По-русски сказать: один любит арбуз, другой – свиной хрящик. Но что лучше? Кто же это решит? Для всякого обожающего свиной хрящик он, конечно, кажется слаще арбуза. Каждому горшку своя крышка. Но кто же судья в данном случае? Кто из двух женщин лучшая крышка: эта хорошенькая куколка из Арагона или внучка негритянки? Зачем судьба не захотела, чтобы подобная куколка могла повстречаться мне и очаровать меня? Почему судьба не захотела, чтобы все случилось проще? И почему, наконец, суждено было, чтобы то, что я считал своим сокровищем, стало мерзостью? И так немного было у меня, – но и это малое, что было дано, теперь отравлено».

Аталин медленно, задумчиво шагал между разнокалиберными экипажами: колясками, каретами, ландо с простыми упряжками, с простыми кучерами и лакеями и с костюмированными, напудренными.

Но вдруг он прислушался и остановился.

Перед ним, в нескольких шагах, была коляска, в которой сидела дама, а близи экипажа стояло человек шесть мужчин. И из этой группы донесся до Аталина и вдруг заставил его встрепенуться чей-то смех. Что-то знакомое и что-то недоброе прозвучало над ухом и почудилось что-то особенно важное, незаурядное. И сразу поневоле вспомнилось… Так смеялся только граф Отвиль.

Аталин оторопел и присмотрелся. На козлах было знакомое лицо, и он тотчас же узнали этого кучера. Это был Шарль, часто возивший его от Териэля в замок и обратно. Головы и цилиндры стоявших заслоняли коляску. Аталин без всякой видимой причины, робея и смущаясь, сделал несколько шагов в сторону, чтобы видеть, кого окружает и с кем любезничает вся эта ватага старых и молодых пижонов.

В коляске виднелось легкое, лиловатое с отливом платье, отделанное черными кружевами, а над откинутым кузовом коляски торчал такой же зонтик, на котором отсвечивалось яркое солнце.

Аталин сделал еще шаг вперед, увидел эту даму и застыл на месте… Он не удивился. Он уже знал, догадывался или просто уже давно чувствовал, что это Эльза.

А между тем только сердце говорило ему, что это она – зрение же готово было отрицать это. В этой элегантной даме, казавшейся совсем маленькой в глубине большой коляски, с трудом можно было признать ту, которая когда-то с фонарем в руке пропускала напротив него мимо идущий товарный поезд.

Несмотря на волнение и смущение, Аталин тотчас же заметил одно бросавшееся в глаза: контраст между ней и окружающими ее кавалерами. Они весело гудели и смеялись, перебрасываясь шутками и прибаутками, изредка обращаясь и к ней. Она сидела в коляске не только не шелохнувшись, но даже бровью не двинув.

Взгляд ее больших глаз был упорный, холодный, не то безжизненный и окаменевший, не то твердый, будто обращенный туда, куда улетела мысль и конечно она была далеко отсюда. Выражение лица было суровое, темное. Казалось, что она не слушает и не понимает, что говорят все эти люди, что она даже незнакома с ними и что они случайно очутились около ее экипажа.

Но вдруг глаза ее шевельнулись, взгляд скользнул по толпе и остановился… И Аталин увидел, даже почувствовал, что она прямо смотрит на него. Зонтик вдруг мелькнул и не закрытый, а брошенный, очутился у нее в ногах, сама же она двинулась и наклонилась вперед всем телом. Затем она внезапно, порывисто, странно и даже отчасти неприлично встала на ноги в коляске и схватилась рукой за козлы, будто собираясь выскочить из экипажа.

Вся кучка франтов обернулась как по сигналу, вероятно, вообразив, что на скаковой дорожке случилось какое-либо происшествие. Но нигде ничего не было.

Курьезный случай, если не происшествие, случился в нескольких шагах от них. Какой-то господин, стоявший невдалеке в момент порывистого движения Эльзы в коляске, вдруг повернулся и бросился бежать между экипажами, как если бы украл что-либо и спасался от преследования.

– Что это было? Куда это он помчался? Вон тот… – раздались голоса из кучки.

Эльза, видела это движение Аталина в ответ на ее движение и продолжала стоять в коляске, держась за козлы. Наконец, она поднесла другую руку к глазам и провела ею несколько раз по лбу и глазам. Затем она тихо села на свое место и, закрываясь снова зонтиком от яркого солнца, усмехнулась и вымолвила:

– Скажите господа. Сколько тут на этом поле народу? Сколько человек?

– Без учета женщин и детей? – спросил кто-то полушутя.

– Да, да! Сколько мужчин?

– Тысяч шесть… – ответил один.

– О, нет! Тысяч десять.

– Точно трудно сказать! Бывает до двадцати, до пятидесяти тысяч! – добавили другие и все заспорили.

– Ну, все равно! – перебила их Эльза. – Положим, десять тысяч. Так вот что… Я легко бы отправила к палачу эти десять тысяч, за исключением одного человека, если б этой ценой могла приобрести возможность сейчас же сказать ему лишь два слова.

Фраза эта, внезапно неизвестно почему сорвавшаяся с языка Эльзы, настолько озадачила, даже огорошила всю беззаботно-веселую компанию, что наступило молчание и, затем, раздался иронический голос графа Отвиля:

– Всегда в своем апмлуа! – И граф, обращаясь к друзьями, протянул руку к Эльзе ладонью вверх, как бы представляя ее им. – Всегда любезна, всегда привлекательна и всегда умеет легко доставить всем удовольствие! – продолжал он и, обратившись к одному очень юному франту, прибавил:

– Милый друг, справьтесь, пожалуйста, у министра юстиции, который на трибуне: нельзя ли немедленно умертвить всех находящихся на скачках и доставить сюда этого единственного и прелестного незнакомца, чтобы услышать эту пару слов.

– Если mademoiselle Elza сама попросит министра, я ручаюсь за успех, – отшутился юнец.

Эльза, не двигаясь, скосила глаза на Отвиля и будто смерила его с головы до пят.

На одно мгновение взгляд ее загорелся ярко, и она вымолвила как-то особенно просто, будто дело шло о чем-то самом обыкновенном:

– Вряд ли это потребуется. Я бы подождала, сколько потребуется, и затем, сказала бы ему лишь два слова.

– А можно узнать, какие? – с пошловатым оттенком в голосе воскликнул высокий блондин, смахивавший на англичанина. – Эти два слова должны быть весьма значимы. Держу пари, что нам вы их не скажете!

– Почему же, могу и вам сообщить, что это за слова. Они простые: «je t’aime»[905]905
  «я люблю тебя»… (франц).


[Закрыть]…

И снова озадаченная компания на секунду примолкла. Некоторые лишь покосились исподлобья на графа Отвиля, стоящего посредине.

– Извини меня, моя дорогая, – язвительно отозвался граф. – Грамматика тебя не любит, и ты частенько забываешь ее. Тут три слова: «je te aime».

– А я полагала только два… Вероятно потому, что я разучилась давно думать и говорить это. Вот, например, в предложении: «je vous méprise»[906]906
  «я презираю тебя» (франц)


[Закрыть] три слова, и это я знаю отлично.

И снова вспыхнувшие глаза Эльзы и оживившееся вдруг лицо более, чем нужно, чем было прилично, объяснили всем, какой смысл имела эта фраза. Отвиль хотел отпарировать совершенно невозможную при данных обстоятельствах дерзость и уже собирался что-то ядовито заметить, но Эльза вдруг выговорила громче:

– Чарльз, давайте сделаем круг по Булонскому лесу и домой.

Затем она слегка кивнула головой всей компании и прибавила:

– Имею честь, господа, избавить вас от моего присутствия!

Мужчины раскланялись… Коляска двинулась тихо, но едва только выбралась из сплошной массы экипажей и пешеходов, как Шарль пустил лошадей крупной рысью. Эльза, будто через силу сдержавшаяся при всех, теперь была крайне взволнована.

Всякий, присмотревшись к ней ближе, увидел бы, что с ней происходит что-то особенное. Лицо ее то покрывалось румянцем, то темнело; глаза то вспыхивали, то меркли. Она нервно двигалась в коляске, и даже руки ее изредка подергивало.

Достигнув Булонского леса, она приказала ехать шагом.

В эти минуты она невыразимо страдала, как, быть может, случилось с ней всего раза два за всю жизнь. Нечто, что она хорошо видела и чутко поняла – преследовало ее, стояло неотступно в глазах. Она видела, как Аталин, смотревший на нее с искаженным лицом, вдруг, при ее невольном движении в коляске, бросился бежать. Человек, вполне владеющий собой, человек в здравом рассудке так бы себя не повел. В этом побеге его с места, неуклюжем, без оглядки, было нечто особенное, ужасное, горькое для нее, потому что было нечто оскорбительное.

На душе ее было теперь то же самое чувство, как когда-то давно, в тот момент, рассвирепевший Баптист, ударил ее по лицу. Нет, тогда было даже легче. Тогда она знала, что она ребенок и в полной зависимости от нахала, обожаемого родной матерью. Вдобавок она ненавидела его. Он был для нее зверь, а не человек. А что же обидного попасть в лапы волка или тигра?

А теперь ей дал будто пощечину человек, о котором целый год она думала от зари до зари, который, сделавшись ей вдруг ненавистным в Париже, на квартире сестры, стал потом снова дорогим, дороже всего на свете. Он ничем не был виноват перед ней. Он первый и единственный человек на свете, который протянул ей руку, стал сразу ближе матери и так же близок, как ее мальчуган-брат.

Он решился, правда, на отвратительную ложь, придумал уловку, что он якобы женат. Но если сравнить его со всеми другими, то разве нельзя простить этого? И она простила!.. И более года нянчилась она со своею любовью к нему. Это было единственным утешением, единственной отрадой в жизни, в которой было много, много горя.

Целый год они не виделись и как же они встретились. И что он думает теперь о ней? Как относится к ней? Он не забыл ее, он, очевидно, не относится к ней холодно и равнодушно. Иначе он просто подошел бы и раскланялся, и заговорил бы как посторонний. Нет, он так рванулся с места и бросился бежать, что этим выдал себя. И что же он думает? Чем считает ее?

И Эльза, бросив открытый зонтик в ноги и будто забыв, что едет шагом, и что по обеим сторонам гулянья идут и едут сотни зевак, отчаянно схватилась за голову, сжала виски в ладонях и зашептала страстно и горько:

– Надо скорей… Сегодня или завтра. Скорее… Выносить это невозможно!..