Текст книги "Золушка"

Глава 34

Вернувшись из Tepиэля лишь к вечеру, Аталин узнал от Жака, что на его имя получено письмо. Это было своего рода событием, ибо живя «не от миpa сего», он вообще мало писал и получал писем. Только раз в месяц аккуратно появлялись письма сестры, давно жившей с мужем в Греции, где тот служил секретарем посольства. Затем, тоже раз в месяц, получалось или донесение Жака на Ордынку, или ребусы в крючках являлись в Нельи от управителя Московского дома Аталина. Эти послания чрезвычайно походили видом и были столь же удобочитаемы, как «столбцы» или иные грамоты времен средневековых русских царей.

Два раза в месяц приходили письма-донесения с фабрики, но Аталин их часто даже не распечатывал, зная, что они – формальность, и что личность, заведующая его делами – человек вполне надежный, более знающий, чем он сам, и даже, в известном смысле, более верный.

Поэтому заявление Жака, что в кабинете на столе ждет его письмо, слегка взволновало его.

Как всякий человек, исключительно поглощенный какой-либо идеей фикс и носящийся с верой в нежданное чудо по отношению к Гордиеву узлу его существования, Аталин несколько мгновений, идя в кабинет, верил, что это письмо касается его насущной тревоги.

Разорвав конверт и глянув на подпись, он ахнул и в одну секунду жадно пробежал две страницы. Письмо было от доктора Гарнье. Доктор его печалей, физических и нравственных заявлял, что видел его на днях проезжающим по Монмартрскому бульвару, и упрекал в том, что по возвращении после годового отсутствия он тотчас не завернул к нему. Гарнье объяснял, что, надеясь скоро видеть Аталина у себя за завтраком, собирается беcпримерно удивить его своей новой обстановкой, а кроме того узнать от него разгадку того, о чем толкует весь Париж, литературный, художественный и политический.

Письмо кончалось словами:

«Да, mon cher barbare du Nord[898]898
  мой дорогой, северный варвар (франц)


[Закрыть], я надеюсь, что вы мне скажете, что такое: «Новая Золушка»? Вы, разумеется, лучше, чем кто-либо должны это знать. На столбцах газет, и в клубах, и в театрах, и за столиками ресторанов часто теперь слышишь: «Новая Золушка»! Но все болтают, бранятся, ссорятся и волнуются из-за героя, я же волнуюсь из-за самой Золушки. А помимо вас, вряд ли кто может рассказать мне, как это случилось? Мне интересна, конечно, не сама картина, а грустный факт, послуживший темой для ее сюжета».

Это загадочное письмо, конечно, было страшным ударом для Аталина. Он уронил его на стол, взял себя за голову и, стиснув ее, стал соображать, стараясь понять что-либо.

– Новая Золушка! – повторял он вслух. – Весь Париж… Толки… Герой… Героиня… Что же это такое? Какая Золушка? Новая! То есть наших дней… Современная!.. Золушка. Стало быть – девушка-полуребенок… Что же это?..

Разумеется, где-то в глубине его души, чутье, или инстинкт, или нечто неопределимое словами, уже давно будто все поняло, выяснило и определило… А разум сказывался все-таки исканием, догадками и вопросами, будто не желая слушать подсказок тайного голоса.

Наконец, он громко выговорил:

– Она!? Не может быть… Нет, очень может быть!

И почему-то ему стало еще страшнее, нежели в ту минуту, когда старик Изидор высказывал ему какие-то свои сомнения и предположения.

Неужели так должно было кончиться? Неужели за этим вернулся он с Ордынки в Нельи? Но что же такое эта «Новая Золушка»? В газетах… Картина!

И Аталин быстро поднялся, прошел в свою маленькую библиотеку, где аккуратно складывались ежедневно получаемые газеты, и буквально бросился на последние номера Figaro, Temps, Иллюстрации и Petit Journal. Он быстро просмотрел несколько стопок, но ничего не нашел.

Перерывать газеты за целый месяц было не шуткой. По счастью здесь была не Ордынка, здесь были не разные Иваны под хроническим хмельком. Он нашел все газеты и журналы за последний месяц сразу. Все аккуратно было разложено по местам. И через четверть часа Аталин нашел уже два номера «Фигаро» и еще два-три номера других газет, где были статьи под заглавием: «Le Salon».

Жадно, в продолжение двух часов читал Аталин все, что только касалось ежегодной художественной выставки Парижа, перечитывая по два раза те столбцы, где часто мелькало курсивом: Новая Золушка.

Все, что он узнал, сводилось к одному… Вновь выставленная в «Салоне» большая картина занимала парижан. Ее хвалили, как живопись, превозносили талант художника, тоны, перспективу, сочные краски, хвалили сюжет, но играли словом «мотив», которое могло означать равно и сюжет картины, и цель, с которой она была написана. Кое-где проскальзывали какие-то вполне чуждые выставке намеки и совершенно непонятные Аталину упреки художнику. Имя его было господин Прево, он был дебютант.

И только в одном номере «Petit Journal» нашел он статейку, – отповедь какого-то борзописца другому борзописцу, в которой страстно доказывалось, что литература часто бывает ареной личных счетов.

«Если, – говорил газетчик, – романистам дозволено переносить в беллетристику любые домашние дрязги и сплетни с испокон века, со времен более ранних, чем пресловутое появление романа «Elle et lui» Жорж Санд, а затем «Lui et elle» Поля Мюссе, брата знаменитого поэта, то почему же запретить живописцами переносить личные счеты на палитру и на полотно. Ведь существует же в Версале на громадной батальной картине Ораса Верне «Battle of the Smala» фигура жида, удирающего с мешком золота от французских солдат, громящих лагерь Абд аль-Кадира. А этот жид? Кому же неизвестно, что это портрет одного из братьев Ротшильдов? А мотив был: личные «счеты» в буквальном смысле. Запретите нападать на противника или защищаться романом и повестью и тогда уже не допускайте картин, подобных «Новой Золушке». Впрочем, слава Богу, что романист, живописец и скульптор могут иногда делать свои произведения орудиями личной защиты. Один только бедный композитор-музыкант не может яростно ударить или спасительно закрыться какой-нибудь сонатой или симфонией».

Прочитав это, Аталин понял, что на картине есть портрет. Но чей? Он страстно принялся за новые розыски, но все, что он вновь прочел, было продолжением полемики. Начало, то есть описание картины, должно было быть в прежних, более ранних выпусках газет при отчете об открытии Салона, что произошло уже месяц назад. Теперь же «Новая Золушка» третировалась как нечто уже давно и, совершенно известное, читателю, и Аталину невозможно было добиться, в чем именно заключается нечто, заставляющее волноваться парижан. Это оставалось нестерпимой тайной.

Проведя часа три среди вороха десятков и даже сотни номеров газет, Аталин вдруг почувствовал, что он устал. Он держал в руках три номера, которые собирался развертывать и просматривать, но вдруг швырнул их на пол и, выйдя из библиотеки, направился по привычке в свой милый, укромный уголок на свете, то есть в запущенный сад.

Он разумно решил, что не стоит искать… Гораздо проще, завтра же быть в Салоне. Но до завтра – какая пытка! Если Гарнье ждет от него разгадки, что такое «Новая Золушка», то очевидно, – это «она». Между доктором и им не было ничего и никого за последнее время, а год назад их даже сблизила его временная пациентка.

– Но чей же это портрет? Ведь не ее же?! Портрет неизвестной личности – никому не интересен, не только Парижу.

Вдруг ему пришло на ум, при каких обстоятельствах он познакомился с Эльзой. Зачем попала она тогда в замок? Служить моделью для Психеи. Ну, стало быть, понятно и ясно. Тогда была статуя Монклера, предназначавшаяся тоже для Салона. А теперь картина. Тогда была Психея, а теперь Золушка. Между той и другой есть нечто общее: обе они полудевочки, полуженщины. Стало быть, это ее портрет. И решив окончательно, что для картины, о которой толкует Париж, служила моделью Эльза, Аталин все-таки был не в состоянии догадаться, в чем заключается скандальная сторона выставленного произведения.

– Чье это нападение или чья защита? И кто такой Прево? – И он волновался, трусил, с таким страхом и с такой болью на сердце ждал завтрашнего дня, как если бы наутро ему приходилось идти на поединок.

Конечно, можно было тотчас же поехать к Гарнье, быть у него уже через час и узнать все, узнать, в чем заключается его вопрос, попросить описать картину.

«Нет, не хочу! – решил Аталин. – Хочу завтра, в большом здании, переполненном пестрой толпой, увидать ее, если не живую, то воспроизведенную красками, и увидеть ее именно «на выставке», то есть у позорного столба, на глазах миллионов праздных людей».

Стало быть, ее портрет можно и выставить, и заставить волноваться парижан. Стало быть, она уже настолько известна. Какой ужас! «Уже настолько известна!»

Глава 35

На другой день около полудня Аталин был уже у входа большого здания, где ежегодно бывает выставка новых картин. Публики, как всегда, была масса. Одни, заручившись контрамарками и каталогами, входили, другие – выходили. Два встречных потока непрерывно двигались по широкой лестнице и через подъезд.

Аталин, сосредоточенно спокойный, но слегка бледный, медленно двинулся наверх в числе других прибывающих. Ему и нетерпеливо хотелось и, вместе с тем, было страшно увидать картину, которая для него одного, исключительно, на все двухмиллионное население Парижа, имела особенное и грустное значение. Не на художественную выставку приехал он сюда, а на публичное выставление эпилога его тайной сердечной повести.

Когда он поднимался по лестнице, то уже услышал разговор в толпе, который ударом отозвался в нем. Какой-то высокий, широкоплечий господин, сопровождавший двух дам, громко болтал, как бы желая быть слышанным всей публикой. Это видимо была одна из тех личностей, которые всегда в толпе рисуются, всячески стараясь обратить на себя общее внимание или внешностью, жестами и позами, или своими речами.

Опускаясь по лестнице, он что-то громко разъяснял, выкрикивал, и несколько фраз, долетевших до ушей Аталина, сказали ему много.

– Да никогда в жизни! – выкрикивал господин. – Я докажу вам любыми изданиями сказок Перро, какие только существуют во Франции. Никогда! Золушка безусловно должна быть изображаема белокурой. Именно такой она представляется нашему воображению с детства, благодаря всем картинкам в сказках, которые дарятся детишкам. Золушка была блондинкой!

– Пепельной блондинкой! – отозвалась его спутница.

– Нет, pardon. Белокурая! Блондинка! Ее назвали Золушкой, потому что она любила сидеть в теплой золе, а не потому, что ее волосы были пепельного цвета. А это что же такое? Эта Золушка – какая-то испанка, турчанка, или еще хуже…

– Ладно, если хотите, это, пожалуй, хорошенькая итальянка! – заметила дама.

– Благодарю за Италию, мадам! – напыщенно воскликнул он. – Но, по-моему, это просто негритенок, если вы не имеете ничего против!

Обе дамы рассмеялись и ответили что-то, но Аталин, мимо которого они уже прошли, не расслышал ни слова. Все услышанное уже убедило его, кого он сейчас увидит. Сотни раз слышал он в замке Отвиль, в железнодорожном домике и на улице Chaussee d’Antin тот же самый эпитет: «негресса, негритенок».

Ему вдруг стало снова страшно. Захотелось остановиться, обождать. Он был уже в первом зале, наполненном картинами на стенах. Здесь были самые слабые экземпляры, и публика, почти не останавливаясь, двигалась далее. Он же умышленно, чтобы собраться с духом, остановился перед одной из картин, отвратительной до последних пределов, и застыл пораженный, глядя на нее и думая о своем, но поневоле чувствуя впечатление бездарности и безобразия.

Картина изображала обнаженную женщину, лежащую навзничь на траве. И женщина, и в особенности трава, а затем небо и облака, и какие-то ободранные деревца, – все это была самая ужаснейшая мазня. Какие-то «брызги» перемешивались тут – зеленые, красные и лиловые. И на траве, и на теле, даже на носу лежащей были фиолетовые пятна. Женщина не изображала какую-нибудь мифическую богиню, а просто какую-то шалую и бесстыжую девку, которая – возьми да и выскочи нагишом на улицу, да и давай несуразно валяться на траве.

Разумеется, картина эта была произведением пресловутой школы импрессионистов, но Аталин смутно вспомнил и соображал, что и в России точь-в-точь то же видел.

Но ему было не до шалых девок и их творцов. В мозгу стояла и будто огнем горела другая картина, которую он еще не видел, а только воображал.

– Ну, вздор, ребячество! – произнес он шепотом. – Сразу, и конец!

Он двинулся дальше. Зная, что выставка очень велика, и не желая бродить по веренице помещений, он подошел к выставочному служителю в форменной одежде с треуголкой на голове. Он малодушно надеялся, что этот полулакей, полунадзиратель не поймет его краткого вопроса, но ошибся.

– «Новая Золушка», пожалуйста! – лаконично выговорил он.

Но работник галереи даже не сморгнул. Монотонно, как бы отвечая все то же в тысячный или десятитысячный раз, он ответил:

– Вам в четвертый зал, месье. Картина номер семь.

Аталин двинулся. Ему думалось: «Какие странные вещи бывают на свете! Человек чем-либо надорванный или измученный начинает уподобляться малому ребенку…»

Опрашивая, где находится картина, о которой говорит весь Париж, и о которой он сам пересмотрел вчера массу статей в газетах, он все-таки будто надеялся и ждал, что служитель ответит ему, что он не понимает вопроса. А затем на его объяснение тот ответит, что такой картины на выставке нет, и никогда не существовало. Конечно, в силу именно такого нравственного человеческого состояния, поистине ужасного, болезненно-мучительного и надрывающего разум, и явилась поговорка, что «утопающий хватается за соломинку».

И теперь от указания: «В четвертый зал, месье, картина номер семь», – соломинка его разорвалась пополам, и он пошел ко дну.

Переступив порог четвертого зала, он глянул направо, в противоположную от окон сторону, глянул исподлобья, трусливо… Кажется, он был уже готов на многое, на все, а между тем его, как ножом, резнуло по сердцу…

Он отвернулся, быстро двинулся налево, к окнам, и стал глядеть на улицу, деревья и на людской муравейник, который кишел внизу, но думал лишь о том, что чувствовали посетители его за спиной. Он почти не разглядел еще ничего. Теперь он знал только одно: картина огромная, и все на ней в естественную величину. На картине была не одна фигура. Но главную он уже увидел… Нет. Главная – увидала его.

С полотна на него смотрела Эльза. Смотрела прямо на него, прямо ему в лицо. Она как будто знала, что он идет, и ждала его появления на пороге, а когда он вошел, трепетный, смущенный, она, улыбаясь, встретила его. Ее глаза сверкнули радостью? Нет! Эта улыбка и этот взгляд были вызывающе-недобрыми, насмешливыми, презрительными.

Итак, она на выставке. Как живая, смотрит на сотни парижан, проходящих мимо нее. Но не в этом дело, а в том, что печать единогласно утверждает, что с этой картиной соединяется какая-то гадость. Скандал. Пасквиль. Какой? Узнает ли он это сейчас. Или не узнает?

– Ну, довольно! – выговорил Аталин сам себе вслух.

Он обернулся и пошел к картине решительно и твердо. Но он шагал, как если бы шел на врага, на противника, ожидающего с поднятым пистолетом в руке, направленным ему в голову.

«Сейчас конец! Ну что же? Так надо!» – казалось, будто звучит где-то.

Оглянув всю картину, Аталин замер, тяжело перевел дух и опустил глаза в пол. Все сразу стало ясно, и, конечно, не хватило – не могло хватить – твердости выдержать.

Самой ужасной разгадкой, самым отвратительным объяснением, доселе неизвестного ему факта, хлестнуло на него с полотна огромной картины. Именно хлестнуло, а не ударило! Не ножом хватило, а кнутом. Тут было нечто позорное, унизительное, горько-обидное для него, для его чувства, для всего, чем он жил более года. Пощечина или комок грязи в лицо от первого прохожего – было бы то же, но, конечно, легче. Чувство стыда и беспомощности перед карой за невиновность – сказалось в нем.

Он снова отошел, опустился на стул у окна и стал смотреть.

Картина номер семь, под названием «Новая Золушка» была будто назло великолепно написана. Аталин приковал к ней взгляд и не отрывался от нее ни на секунду более часу. Мгновениями большая золотая рама стушевывалась перед усталыми глазами и исчезала, а все, что было обрамлено, выступало, будто двигалось, приближалось к нему, дышало, жило, и действительно «чуть не говорило».

Перед ним была небольшая комната-гостиная, вульгарно-богатая. Вся обстановка, мебель, гардины, бронза и мелочи – все свидетельствовало о достатке и безвкусии, о полуграмотности и низком уровне взятой среды. В центре комнаты у маленького стола стояла, опершись на него рукой, она, Эльза, в своем, хорошо знакомом ему, сереньком платье, но с расстегнутым лифом и одним полудетским обнаженным плечом. Она начала, очевидно, раздеваться и была неожиданно остановлена… Перед ней, у того же стола, стояла пожилая женщина в черном шелковом платье, с короткой талией, с безобразно-толстым и круглым станом, где спина, плечи и грудь сливаются шарообразно и едва сдержаны корсетом. Типичная матрона парижских буржуа.

Аталин не знал ее, но чувствовал, что она видимо «знаменитость». От нее веяло известной деятельностью и особым прошлым.

Женщина эта высоко подняла руку перед девушкой и держала в ней открытый футляр с брошкой и серьгами. Парюра поразительно сияла и сверкала, бриллианты действительно горели бесчисленными огнями и переливами. Это был настоящий художественный подвиг художника.

Но странно… Эльза смотрит на эти бриллианты злыми глазами, она улыбается лукаво-ехидной усмешкой, будто у нее что-то недоброе на уме.

Или ему, Аталину, это только кажется?

За этой женщиной на диване лежит целый ворох вещей, пышный дамский туалет, а может быть и два; разложены юбки, корсажи, шляпки и прочие мелочи женского туалета. Полураздетая девушка, очевидно, собиралась при помощи матроны сбросить свое грошовое платьице и облечься в эти изящные наряды.

Но не это красноречивое сочетание лиц, поз и вещей было разгадкой и ударом в его сердце.

Направо, в глубине комнаты, была настежь распахнута дверь, а за ней на кресле, облокотившись на стол, сидит господин, самодовольно ухмыляясь и ожидая. Он не может видеть комнаты и двух женщин, но знает хорошо, что там происходит. Вот он-то именно и заставил Аталина в первый же момент содрогнуться и горько поникнуть головой. Он один для него стал страшной разгадкой страшного дела, конечно, «уже» факта действительности, а не намерений!

Не узнать его было невозможно, благодаря изумительному, поразительному сходству. Это был живой граф Отвиль. Пошло-самодовольный взгляд и глупо-дерзкая улыбка, полная удовлетворенность своим скотскими существованием, сказывавшаяся во всем лице – одним словом, все знакомые Аталину черты депутата-эпикурейца, – все было талантливо схвачено художником, все явилось здесь и слилось вместе.

При первом взгляде на картину было совершенно понятно, что хотел сказать ей художник и в чем был пасквиль. Взятый сюжет и момент были подражанием тому месту сказки Перро, когда волшебница мановением жезла превращает тыкву в карету, мышей – в лошадей, а Золушку с ее лохмотьями в нарядную, пышно и дивно разукрашенную принцессу.

Но только это не Золушка прежних патриархальных и поэтических дней, а Золушка новая, наших дней. Не королевич, чудный красавец, ожидает ее на балу во дворце, встретит, полюбит и будет потом разыскивать по всему белу свету с забытым ею хрустальным башмачком. Ждет ее в соседней комнате не сказочный принц, а если только сказочный Кащей-Бессмертный или царь Берендей…

Глава 36

Аталин не вернулся с выставки домой, а под гнетом своего мучительного нравственного состояния до вечера бродил и мыкался по Большим бульварам, как бы бегая от самого себя и неотступно гложущей его тоски.

«Да, если бы знать! – грустно размышлял он. – Лучше бы оставаться там, в омертвелом Замоскворечье, на глухой и пустынной Ордынке. Лучше было бы считать ее безбедно пропавшей, нежели наткнуться на такой след».

Рассеянно и задумчиво пообедав в каком-то ресторане, собственно только отведав несколько заказанных блюд, он слегка отдохнул, успокоился, но снова вышел бродить по бульварам. Домой не хотелось. Там, казалось, будет еще тяжелее.

Тихо и уныло, не глядя ни на что, он прошелся раза три от церкви Мадлены до площади Республики взад и вперед, держась нарочно левой стороны бульваров, где всегда большая толчея и суета. Его будто тянуло толкаться и тонуть в этом пестром людском потоке. Ему хотелось как можно сильнее устать физически, чтобы, вернувшись в Нельи, забыться хотя бы во сне.

Он повторял все одну и ту же фразу, и мысленно, и шепотом, по-русски:

– Я должен презирать ее. Авось презрение вытеснит всякое другое чувство! Не только презрение, даже омерзениe должно сказаться.

«Да, конечно! – будто отвечал ему кто-то. – Должно, конечно! Но мало ли что должно быть, а не бывает. Должно бы непременно явиться презрение, а является совсем иное чувство. Какое? Да, пожалуй, хоть зависть… Да, зависть! Зачем лукавить!»

Уже в третий раз, приближаясь к Мадлене и минуя все сплошь чередующиеся кафе и густую публику за столиками, или переходя улицы, Аталин не обращал, конечно, ни малейшего внимания на окружающее, едва уворачиваясь от карет и омнибусов.

В ту минуту, когда он переходил широкую улицу, за его спиной раздалось снова усиленное хлопанье бича. На этот раз он почувствовал морду лошади почти у себя на плече и невольно отклонился в сторону. Кучер очень элегантной кареты, именуемой «remise», объехав его, проворчал бранное слово и круто остановил красивую лошадь на самом углу.

В нескольких шагах от Аталина дверца кареты растворилась, вышел господин, хлопнул дверкой и, размахивая рукой с модной короткой тростью, франтовато и размашисто перешел тротуар, чтобы войти в двери большого освещенного кафе. Это было «Grand Café».

Аталин приостановился, и у него, как говорится, сердце екнуло. Он приблизился к одному из огромных, ярко сияющих окон кафе и заглянул внутрь. Господин прошел мимо кучи посетителей и, найдя свободное место, снял пальто и шляпу, повесил все на вешалку и развалился на диванчике. Два гарсона бросились к нему с улыбающимися физиономиями. Это был, очевидно, местный завсегдатай, щедрый на чаевые.

Месье представлял из себя яркую модную картинку с эффектными вкраплениями. Большая бриллиантовая булавка-шифр на полосатом галстуке, блестящие запонки на высунутых рукавах поразительно белоснежной сорочки, огромная золотая цепь стиля «incroyable», болтающаяся из кармана жилета, даже фасон его пиджака, цвет его брюк, лакированные башмаки с клетчатыми оригинальными носками, – все на нем было как-то подогнано, будто сбруя. Особенно кричащего вроде и не было ничего, а между тем вся его фигура была заявляющей о себе толпе: «Смотрите и любуйтесь!»

К довершению всего волосы его были сильно напомажены, гладко причесаны и лоснились, как кусок черного атласа, за исключением одной букли на лбу, une meche rebelle. Разумеется, и ее дала не природа, а с великим! тщанием и искусством состряпал парикмахер. Эта голова, где не было волос, а был один пласт, блестящий и отражающий весь яркий свет электрических лампочек кафе, была крупной характерной чертой, довершающая этот образ живой картинки.

Господин развалился на диванчике, приказал, что-то одному из гарсонов, а другого задержал разговором, спрашивая что-то, то усмехаясь, то морщась, то играя бровями. Затем он достал огромный на вид золотой портсигар и достал сигару. Гарсон, сгибаясь в три погибели, подскочил к нему с зажженной спичкой.

Раскурив сигару, и со знанием дела обсосав ее кончик, он воткнул ее в зубы, так что она стала торчком. Прищурив глаз со стороны дымящегося кончика, он еще более завалился на спинку дивана и так свесили руку, что крупный бриллиант на мизинце засверкал на все кафе. Гарсон продолжал что-то говорить, а он, не вынимая сигары, оглядывал посетителей и усмехался, оскаливая два ряда белых, как жемчуг, зубов.

Между тем Аталин стоял истуканом на улице и, не отрываясь, глядел на этого господина через толстое зеркальное стекло. Наконец, он выговорил:

– Точно он! Только бородку отпустил, вот что меня сбило с толку!

Аталин вдруг двинулся к дверям, как бы собираясь тоже войти в кафе, но затем быстро двинулся прочь, вдоль бульвара. Не пройдя, однако, и тридцати шагов он круто повернул назад, а через несколько мгновений был уже в кафе и сел на свободный столик рядом с напомаженным господином с бриллиантом на мизинце.

Тот в эту минуту уже получил свой «grog-americain» в высоком бокале и потягивал напиток через длинную соломинку. Вместе с тем на его столике уже стоял телефон и, поднеся трубку к уху, он прислушивался к чему-то, доносящемуся из нее. В двух-трех местах, помимо него, и другие посетители были заняты тем же. Эта была новинка в «Grand Café». Телефонные аппараты, сервируемые на стол, как порция шоколаду или бифштекса, давали возможность, благодаря близости здания Оперы, слушать передаваемую музыку и пение даже лучше, чем присутствуя на верхних ярусах самого театра.

Аталин заказав себе мороженого, не притрагивался к нему и внимательно разглядывал месье, которого теперь окончательно признал. Это был раздобревший, похорошевший, как-то развернувшийся, и надевший на себя маску сомнительной порядочности, никто иной, как Баптист Виган. Недаром говорили Аталину в Териэле, что он стал важным господином и получил какую-то прибыльную видную должность с большим окладом.

Глядя теперь на Вигана, Аталин не в первый раз в жизни подивился тому, что постоянно видел во Франции, как простой рабочий, мастеровой, чуть не мужик быстро преображается, раздобыв себе достаток и средства, способен сразу приноровиться и обучиться всему тому, что считается якобы атрибутами «порядочного» человека. И только для опытного глаза парижанина такой Виган – «ряженый» и никогда не станет «un homme comme il faut»[899]899
  «обычным мужчиной» (франц).


[Закрыть], а всегда останется «un monsieur très bien»[900]900
  «просто приличным господином» (франц).


[Закрыть].

Аталин, чувствуя, что он совсем рядом с сутью, измучившего его вопроса, и позабыв все окружающее, не сводил глаз с развалившегося с телефоном и сигарой Баптиста. Почувствовал ли Виган на себе упорный взгляд Аталина, или ему надоел «Тангейзер», шедший в Опере, но он бросил трубку телефона, стал раскуривать потухшую сигару и обвел глазами все переполненное и гудящее кафе.

Все эти лица, за исключением какого-нибудь десятка, были такие же актерские маски, как и он сам. Несколько ярко разодетых женщин, но со спутниками, виднелись кое-где, мозоля поневоле глаза своими бьющими на эффект шляпками или пальто, или бриллиантами в ушах и на пальцах.

Наконец, Баптист обернулся в сторону Аталина, встрепенулся, сразу сел прямее, но отвел взгляд и видимо взволновался, не зная, признать ли знакомого и признаться ли, или сделать вид, что не узнаешь. Но над его ухом уже раздалось:

– Месье Баптист! Напрягите, пожалуйста, вашу память!

Аталин все-таки не удержался, и слова его прозвучали несколько насмешливо.

Однако Виган тотчас же вскочил, выпалил готовую фразу и развязно протянул руку.

Аталин шелохнулся. Почти все кафе смотрело на них случайно. Не подать руки было бы настоящим скандалом, а уж тогда, конечно, весь план его рухнет, и Баптист вряд ли что сообщит ему. Он поборол себя и тронул его руку кончиками пальцев.

Виган присел на его диванчик, удивляясь, будто искренно радуясь, и стал расспрашивать, где Аталин исчезал целый год и что поделывает?

– Вы позволите? – выговорил Баптист, наконец и, перенеся на его столик свой грог, он велели гарсону убрать телефон, а сам, присаживаясь к Аталину, вздохнул:

– Да, да! Много воды под мостом протекло! Даже я здесь, в Париже, уже больше года. Как время мчится. Наша жизнь это бесконечные скачки…

– Вы, я слышал, получили здесь должность?

– О, нет! Я не занят ничем. Так, всем понемножку, чтобы как-то убить время и развлечь себя. Но мне, правда, обещают место в управлении «Lyon-Mediterranée»[901]901
  «Лион-Средиземноморье» (франц)


[Закрыть], – тотчас прихвастнул он.

– Ну, что поделывает… – начал, наконец, Аталин свой допрос и тотчас же запнулся.

– Марьетта? – быстро отозвался Баптист.

– Да… И ее матушка, сестра?

– Марьетта, во-первых, теперь уже не Роза Дюпре, а Ольга Жерве, – усмехнулся Виган.

– Вот как!? – невольно усмехнулся Аталин.

– Да! Такие имена сейчас в моде. Après Cranstède![902]902
  После Cranstède! (франц)


[Закрыть]

– Кронштадта! – поправили его Аталин.

– Ну, вот-с mademoiselle Ольга Жерве здравствует. Мы обитаем вместе. Гражданский брак, ну вы понимаете. Ну, что касается до тех всех… Бедная женщина с полгода как покончила счеты с жизнью и на том свете.

– Госпожа Карадоль?

– Ну да, бедняжка Анна. Простудилась зимой, и затем воспаление легких как-то быстро унесло ее.

– А Эльза? – проговорил Аталин, как-то задохнувшись и собирая все свои силы, чтобы, наконец, узнать, – «факт это, или клевета».

– О! – воскликнул Виган, рассмеявшись на все кафе, – что касается нашей мартышки, то тут целый роман, достойный пера Альфонса Золя.

Аталин, уже смутившийся от слов «целый роман», не заметил имени изобретенного Виганом писателя. Даже в этом сразу вылез «парижанин» его уровня.

– Наш негритенок нашел своего мужичка! Она стала важная дама. Как сыр в масле катается. Записалась в любовницы графа Отвиля.

«Вот и все… Вот и конец!» – подумал Аталин, слегка склоняясь.

И он не договорил, и не додумал. Над его головой и во всем существе звучало одно слово: «кончено». И звучало протяжно, непрерывно, нескончаемо, будто долгая, томительная, душу надрывающая нота.

Баптист что-то говорил, часто поминал имя Этьена, но Аталин не слушал его. Да и зачем слушать? Что может быть любопытного в подробностях? Все это ненужно! Да и все это его больше не касается. Ведь все кончено и… кончено.

– Это вас удивляет? – расслышал он, наконец, вопрос Вигана после краткой паузы.

– О, да! – оживился вдруг Аталин. – Конечно! Я не думал, чтобы Эльза была способна на это. На эту мерзость! И вообще не думал, что она была способна на какую-либо гадость, подобную этой ужасной мерзости!

– О-о! – с упреком протянул Баптист с чувством снисхождения к глупому мнению русского. – Зачем так говорить? Она имела, то, что умела. Она была капризна, разборчива, неуживчивого характера, чистый чертенок. Во многом у нее были свои странные понятия и вкусы. Ну, а на деньги, знаете ли… разных вкусов нет. Недаром говорится: «Только луидоры нравятся всем». Тут все во вкусе сходятся.

– Не понимаю… Не понимаю! – отозвался Аталин. – Как могла она на такое решиться? Насколько я ее знал… Или я ошибался?..

– Вы не сумели взяться… Pardon! А граф Отвиль су-мел. Разумеется, при помощи трюка Этьена, который все и сделал. Да, этот фортель был не глупо придуман! Удочка была хитро закинута, и своенравная, капризная рыбка клюнула сразу.