Текст книги "Золушка"

Глава 38

«Эльза Карадоль убилась насмерть, упав с балкона!»

«La petite Gazelle, убитая в замке, выброшена в окно!»

«Отвратительное двойное преступление совершено с красивой креолкой в доме депутата Отвиля. Скульптор уже арестован и в жандармерии! А о графе-депутате телеграфировано президенту палаты».

Вот, что разнесла и перебрасывала молва по всему округу в Tepиэле и по всем поместьям и фермам окрестности, – dans tout le pays[512]512
  по всей области (франц)


[Закрыть].

Происшествие в замке, конечно, быстро распространилось повсюду, и одновременно в самой семье графа после долгого затишья заурядного существования вдруг тоже разразилась гроза.

Конечно, скачок девочки с балкона был лишь косвенным поводом ко всему, что нежданно произошло…

Озлобленная и перепуганная художником девочка, решаясь на прыжок, была убеждена, что вывихнет, а то и сломает себе ногу… На деле оказалось все гораздо проще и счастливее… Но в первый момент все казалось гораздо серьезнее. Обморок и окровавленное лицо, кровь, обильно текущая по щеке, на шею и грудь, с клочьями изорванного платья – все имело вид несчастного случая, очень серьезного.

Затем Эльза очнулась, открыла глаза и оглядела себя и несущих ее. Смущенная кровью, она все-таки рванулась от людей, чтобы стать на ноги. Но оказалось, что ступить нельзя, ибо правая нога повреждена в ступне. И она оставила нести себя в замок, молча озираясь на всех с оттенком возмущения на бледном лице.

Когда она была у себя в комнате и Жюли обмыла ей лицо водой, то на скуле оказалась довольно глубокая разорванная ранка.

Объяснение было простое. Клумбы, украшаемые большими и мелкими голышами, обрамлялись ради прочности низкой, едва заметной железной сеткой, и какой-нибудь конец проволоки попался ей под голову. Удар о камень виском лишил ее сознания, а заострившаяся гвоздем проволока вонзилась в щеку.

Эльза попросила зеркало. Оглядев правую сторону лица с синяком и ранкой над скулой, она раздраженно вымолвила:

– Значок останется навсегда! Как приятно иметь поневоле на всю жизнь un souvenir d’un individu comme monsieur de Montclair[513]513
  подарок на память о господине Монклере (франц).


[Закрыть]. Знаете, что, mamzelle Julie, – вдруг прибавила Эльза, сверкнув глазами. – Je comprends maintenant encore mieux les révolutions contre les aristos![514]514
  Теперь я лучше понимаю революционеров, выступавших против аристокрашек (франц).


[Закрыть]

Это искажение слова «аристократ» было любимым выражением покойного Карадоля. И теперь девочка первый раз в жизни произнесла это слово голосом отца с оттенком гадливой ненависти.

Разумеется, Эльза тотчас попросила графиню, пришедшую ее проведать, распорядиться отвезти ее домой.

Графиня была сильно взволнована, недружелюбно взглянув на нее, сухо отозвалась:

– Хорошо. С удовольствием. Мне дорого обойдется ваша глупость… Votre enfantillage, si vous l’aimez mieux[515]515
  ваш инфантилизм, который вам по нраву (франц)


[Закрыть], – поправилась она.

Эльза, ничего не знавшая о том, что совершалось уже в замке, удивилась озлоблению графини. Кому бы, кажется, теперь озлобляться по праву!

Между тем, многочисленная прислуга в замке, вслух объяснявшая разорванное на девочке платье и сорочку тем, что она, падая, зацепилась за ocтрие рисунка балконной решетки, втайне не верила собственным словам и собиралась разнести по округу совершенно иное…

«Платье разорвалось не от прыжка! Это разорванное платье заставило ее прыгнуть!» – догадались все.

Подозрение, возникшее вдруг в замке, обозлило грубого, но честного человека Монклера, и он немедленно признался в своей резкости, совершенной в минуту азарта художника.

– Для малейшего моего произведения, – объяснил Монклер, – я пожертвую не одной, а дюжиной, сотней таких обезьянок, не стесняясь даже условной нравственности, не только приличиями и условиями общежития… Что такое – этот грошовый негритенок против моей славы артиста!?.. Если бы мне сказали, что в будущем «Салоне» моя статуя получит первую награду, а моя модель из-за этого одного умрет, то неужели найдутся такие дураки, которые станут думать, что я способен поколебаться хотя бы одну секунду? И науки и искусства существуют на пользу человечества. Я допускаю вивисекцию в принципе даже над людьми, не только над животными. А что сделал я?.. Меньше, чем иной физик, который, ради эксперимента, сажает птицу под колокол в безвоздушное пространство, чтобы довести ее до обморока и затем выпустить и оживить… Et moi? Qu’ai je fait a cet ouistiti? Rien de rien![516]516
  А я? Чем обладаю я, и чем обладает эта мартышка? Совсем ничем! (франц)


[Закрыть]

И все согласились с мнением Монклера, что Эльза – нелепо самолюбивая, упрямая девчонка, и, пожалуй, даже с придурью… И все стали повторять новое прозвище «ouistiti»[517]517
  «мартышка» (франц).


[Закрыть].

И как с пеной у рта вырвалось это слово у разозленного артиста, так же точно повторялось оно обитателями замка с оттенком недовольства и неприязни к недавней любимице.

Французы по природе не выносят аффектации, но все более и все большее этим растяжимыми словом окрещивают, а раз так названное – осмеивают или ненавидят…

А что же такое был поступок Эльзы?..

– L’excés de pudeur, c’est de la bêtise, ou de l’affectation![518]518
  вспышка стыдливости – это была просто глупость или припадок! (франц)


[Закрыть] – сказала графиня, а за ней это стала повторять даже прислуга.

Однако, такое суждение нашло самый резкий отпор в одном человеке. Аталин отнесся ко всему случаю совершенно иначе.

Когда открылось, вследствие чего именно прыгнула и расшиблась Эльза, рисковав изуродовать себя, то он воскликнул при графине, и, главное, при двух лакеях:

– Это невероятно!.. Порядочные люди так не поступают.

– Что прикажете? Художник пересилил в нем… Que, voulez vous? C’est l’artiste![519]519
  Что вы хотите? Он же художник! (франц)


[Закрыть]

– C’est une infamie[520]520
  это просто гнусность (франц)


[Закрыть], – вырвалось у Аталина.

– Вы с ума сошли! – оторопела графиня, озираясь на лакеев. И она прибавила по-английски: – они проболтаются, и это дойдет до него.

– Я ему сам это скажу, если он спросит мое мнение, – отозвался Аталин по-французски.

– Предупреждаю вас, что Монклер не из числа людей, позволяющих себе говорить такие вещи…

– А я, графиня, не из числа людей, называющих предметы или поступки подставными и даже подтасованными названиями: грубость – резкостью, трусость – осторожностью, подлость – легкомыслием, проступок – увлечением. И на ваши слова: c’est l’artiste[521]521
  это художник (франц)


[Закрыть]… я отвечу: que voulez vous, c’est l’animal![522]522
  а что вы хотели, это же скотство! (франц)


[Закрыть]

– Monsieur d’Ataline! – бледнея, отозвалась графиня, – позвольте вам напомнить, что вы говорите о моем лучшем друге.

Аталин дернул плечом и выговорил уже печально:

– Я ценю вашу дружбу к себе, но правда выше дружбы, выше любви. Я так сужу и иначе не могу… Что я говорю – правда…

– Правда! А что такое правда? Где она? Для кого? – иронически смеясь, произнесла графиня. – Вы помните, за кого Дон-Кихот искренно принимал ветряные мельницы? Представьте себе, что я, так же, как и он, искренно верю, что вы – рыцарь и вместе с тем – самый умный и самый вежливый человек.

Аталин ничего не ответил, слегка поклонился и вышел из комнаты.

«Уезжать! – решил он… – Порвать дружеские отношения с милой женщиной из-за выходки дикого человека. Ведь по-русски: он добряк и скот – вместе. Даже с точки зрения многих моих друзей, французов, поступок этот – d’un animal, pur sang[523]523
  просто животный, поступок настоящего жеребца (франц)


[Закрыть]. Даже моя сестрица Елена не сказала бы теперь, что «на мой взгляд на это дело: trop russe»[524]524
  чисто русский (франц).


[Закрыть]».

Глава 39

В тот же день вечером виконт явился к Аталину, смущенный, что совершенно не шло к его всегдашнему беспечно радостному лицу, и объяснил ему, что художник оскорблен его резким выражением, о котором узнал, и просит «взять свои слова назад», извиниться и согласиться, что все дело est tout simple[525]525
  совсем простое (франц)


[Закрыть], инцидент, не стоящий внимания.

Аталин объяснил, что резкое суждение вырвалось у него против воли, и что он свое выражение готов, пожалуй, заменить другими, более мягкими, но согласиться, что поступок художника tout simple[526]526
  совсем простой (франц)


[Закрыть] – он никак не может.

– Я согласен сказать, что он поступил грубо и неприлично…

– Pas même[527]527
  но ведь… (франц)


[Закрыть]… – ответил виконт. – Она – его модель, она нанялась позировать. Он полагает, что имел право…

– Напрасно… Она – не натурщица по ремеслу, а девочка, которую он заметил, благодаря ее оригинальному типу, и которую он и графиня с трудом уговорили позировать… Да что об этом говорить! Si се n’est pas une infamie, c’est une saleté![528]528
  Это даже не скандал, это просто гнусность! (франц)


[Закрыть] – резко добавил Аталин.

– Позвольте… Это уже не извинение! – воскликнул виконт.

– Да я вовсе и не намерен извиняться. Я не могу лиловое считать красным по желанию кривых или слепых.

– Тогда… Я должен вас предупредить, что Монклер уедет в Париж, куда и вас попросит ехать… pour vider cette affaire[529]529
  чтобы разрешить этот вопрос (франц).


[Закрыть].

Это заявление поразило Аталина… Он застыл, как вкопанный, слегка разинув рот. Виконт ясно увидел, но понял по-своему, впечатление, произведенное его словами.

«Драться! Дуэль?» – соображал Аталин, и чувство радостного удивления сказалось в нем.

Сколько раз серьезно случалось ему помышлять о самоубийстве с тоски, сколько раз случалось идти навстречу какой-либо опасности, имея возможность избежать ее, и все с тою же мыслью: авось, слепая судьба совершит то, на что не хватает собственной силы воли… Но мысль о серьезном поединке, когда противники идут на верную смерть, ни разу не пришла ему на ум. И вдруг теперь, внезапно, его будто озарила мысль:

«Вот если попробовать? Что будет!? Может быть, даже и смерть… И по собственной воле, и не от собственной руки!»

Кроме того, мысль о неожиданном поединке как-то сразу оживила Аталина. Он будто встрепенулся…

«Если даже иначе смотреть на этот случай, – думалось ему снова. – Если опасности никакой нет и быть не может, то тогда это – занятное и забавное развлечение среди этого тусклого существования. Une partie de plaisir»[530]530
  Увеселительная прогулка (франц)


[Закрыть]…

«Ведь скучно и скучно… А легкая гроза в жизни чудно прочищает нравственный воздух, которым дышишь»…

– Господи, благослови! – выговорил Аталин громко и по-русски, но улыбнулся, глядя в лицо виконта. Затем он отошел к столу и, оглядев его, взял несколько спичек из коробки и стал их отсчитывать.

«Если чет – драться!» – подумал он.

Виконт глядел, удивляясь и ничего не понимая.

Аталин счел четырнадцать спичек и произнес, снова добродушно улыбаясь:

– Любезный Камилл! Передайте Монклеру, что если он желает, я сейчас выеду в Париж и буду ждать его приказаний.

Виконт несколько смутился и выговорил:

– Мой долг передать ему ваш ответ… Но мой долг также и заметить вам, что весь этот случай нелеп. А, между тем, ни вы, ни Монклер не пожелаете играть комедию, и, стало быть, из-за глупого случая должен произойти опасный, пожалуй, даже смертельный поединок. Монклер в качестве оскорбленного имеет право выбора оружия и постановки условий. И я знаю, что условия он поставит тяжелые.

– Тем лучше, мой милый Камилл.

– Но ведь это все чудовищно нелепо. Et le tout, grace à un ouistiti qui au fond – pardonnez moi – ne vaut pas le sou…[531]531
  и весь скандал из-за какой-то мартышки, которая, простите меня, и одного су не стоит… (франц)


[Закрыть]

– Это ваше, «pardonnez moi»[532]532
  «простите меня» (франц)


[Закрыть], милый Камилл, тоже чудовищно-забавное подозрение. Впрочем, дело не в том, что вы измыслили, и на меня искренно или умышленно взводите… Дело в поступке Монклера.

– Или, вернее, в вашем резком суждении о простом факте.

– Согласен, что суждение резко. Но оно верно… Другого определения поступка подыскать нельзя. Впрочем, мы тратим время и слова по-пустому. Вы пришли за моим извинением, а я его не допускаю, и ответ мой вы можете передать господину Монклеру.

Виконт ушел, а Аталин начал соображать, оглядывая свою комнату, во сколько времени он может уложиться.

Он был слегка раздражен этим разговором и в особенности намеком Камилла на нечто не только нелепое, но поистине дикое с его точки зренья.

– «Pardonnez moi!» – повторил он вслух слова молодого человека. – Это просто прелесть! Стало быть, этот добродушный шалопай серьезно убежден, что эта девочка для меня что-нибудь…

«Почему, однако, это им кажется? – думал он через минуту. – Быть может, они правы? Какой вздор! Она мне жалка! Она мне крайне симпатична и тем, что одаренный дичок самородок, и тем, что она действительно – несчастный ребенок, жалкий… Если бы я мог что-нибудь для нее сделать, то сделал бы с особенным удовольствием. А он смотрит на все с бульварной точки зрения… Грациозно-оригинальная девочка приглянулась праздному и скучающему сибариту… Она – ребенок, а он – почти старик. Но ему хочется дешево позабавиться… Заставить же ее увлечься – немудрено! Фу, гадость какая!..»

И затем через несколько мгновений Аталин снова сам себя допрашивал и пытал.

«Отчего, когда я узнал, что она расшиблась, я весь встрепенулся каким-то чувством… в котором была и жалость?.. Да. Правдиво и искренно сознаваясь, надо сказать именно так: была и жалость… Что же было на первом плане, как говорят художники?.. Впереди жалости – что было? Дружба? Пожалуй… Но дружба, основанная на одной беседе и на одном случае с платком вчера вечером… Странно!»

Продолжая этот допрос, Аталин сознался, что этот дичок не раз заставлял его – даже как-то бессознательно – о себе думать. Ведь вчера, вернувшись от Монклера, он долго видел ее перед собой, как живую, в ее розовом открытом платье с красивыми плечами и руками, со странно-устремленными на него глазами, и робкими, и пылкими… Он слышал и ее порывисто-страстный голос. Слова: «je ne l’oublierai jamais!»[533]533
  «этого я никогда не забуду!» (франц)


[Закрыть] звучали долго в его ушах. Слова эти, сказанные с такой силой и с таким оттенком искренности и убежденья! Поневоле верилось, что она говорит правду! Она действительно никогда не забудет этой его услуги, вздорной и пустой, но для нее будто имеющей огромное значение.

«Неужели же, в самом деле, девочка ее лет и ее положения может мне нравиться, может быть мне симпатична не как ребенок, а как женщина? Если да… то, стало быть, я совсем от тоски и праздности рехнулся… Тогда я дурак, и больше ничего. Даже, пожалуй, хуже, чем дурак… Заразился атмосферой, в которой живут и дышат графы и виконты Отвиль».

И вдруг Аталин стал себе мысленно рисовать Эльзу, какой она может и должна быть года через два, три… И физически, и умственно…

И невольно он сознался: «Да, тогда она будет мужчинам опасна, потому что в ней что-то есть… уже и теперь».

Размышления Аталина были прерваны появлением лакея, который попросил его к графине. Он немедленно отправился и, войдя в гостиную хозяйки, оторопел, заметив в ней сильную перемену. Графиня была взволнована, сильно бледна, и глаза ее светились необычно сверкающим огнем.

– Садитесь и выслушайте! – произнесла женщина нервным, отчасти резким голосом.

И она горячо начала уговаривать Аталина быть благоразумным и рассудительным, стала убеждать отнестись к Монклеру и его вызову так, как если бы артист был младенцем, а не сорокалетним человеком. Однако, из всего, что она быстро и нервно говорила – предлагала и просила – конечный вывод был один: Аталин должен был извиниться перед Монклером или же уезжать, не давая своего адреса.

– Иначе говоря, бежать, как убегают трусы, – сказал он.

– Мы все будем знать, что это не трусость с вашей стороны, а благоразумие. Вы не хотите извиниться, хотя бы и должны были это сделать, и этим вы принуждаете Монклера себя вызвать. Ну, так сделайте нам хоть эту уступку… Мне, наконец, лично мне… Уезжайте… Хоть на время… не говоря куда.

Аталин вздохнул и вымолвил:

– Это невозможно, графиня. Я уеду в Париж или к себе в Нельи. А он знает мой дом.

– Это ваше последнее слово?

– Да, графиня.

– Знаете, что из этого всего произойдет?

– Дуэль.

– Но чем она кончится, знаете? Монклер будет вами убит.

– Почему же?.. Может быть, ничего такого… Или, наоборот, я…

– Taisez vous![534]534
  Молчите! (франц)


[Закрыть] – страстно вырвалось у графини. – Я знаю, что я говорю. Я все вижу вперед… Монклер за всю жизнь пистолета в руки не брал, а вы… Вы сами говорили, что вы целую зиму в Лондоне практиковались в стрельбе в каком-то клубе… И теперь выходит, что… Это, Аталин, даже недостойно честного человека.

– Графиня!

– Да, да, да… Это не честно… Во всяком случае се n’est pas loyal[535]535
  это все неправильно (франц)


[Закрыть]. Монклер поставит тяжелые условия и сам падет жертвой их…

– Но почему вы знаете?.. – горячо вдруг воскликнул Аталин с увлечением, но вдруг запнулся и сам себя сдержал.

Он спохватился, что поступит наивно и неосторожно, вдруг собравшись признаться, что Монклер ничем не рискует, выходя с ним на поединок.

– Ну-с. Что же?

Аталин, желая вывернуться из неловкого положения, перешел на шутливый тон:

– Ведь это нехорошо, графиня. Я считал себя вашими другом, так же, как и Монклер. А теперь в этом деле вы поставили себя прямо его защитницей. Я думал, что мы одинаково пользуемся вашей любовью… Я обижен…

– Не шутите, monsieur Ataline! – холодно выговорила графиня. – Отвечайте. Вы будете драться?

– Если он пришлет мне вызов…

– Пришлет. Я вам это говорю… И на диких условиях. Я все знаю. Ну-с?..

– Что же я-то могу?..

– Все в ваших руках. Ну-с?

– Будьте справедливы, графиня. Войдите в мое положение…

– Так слушайте, – глухими голосом заговорила она… – Вы знаете меня близко… Вы знаете всю мою жизнь… Вы знаете, какую долю счастья дала мне судьба… Почти ничего… Я вам часто среди наших дружеских бесед говорила, как истинному другу, что меня только одно привязывает к жизни… Вы думали: дети! Я на это молчала… Теперь я вам скажу… Единственное, что мне дорого на свете, это… один человек, которому я принадлежу и телом, и душой. Я – его вещь… И это – все мое счастье. Вы понимаете?..

– Нет, графиня… потому, что боюсь понять… Боюсь ошибиться…

– C’est mon amant![536]536
  Он мой любовник! (франц)


[Закрыть] – едва слышно проговорила она.

– Кто? Как?.. Это не может быть! – воскликнул Аталин.

– Вы хотите убить двух человек…

– Отвечаю вам честным словом, что с ним ничего… ничего не случится, – воскликнул Аталин, вставая, и быстро вышел, почти выбежал вон.

Признание это, как громом, поразило его.

В тот же вечер, не простившись ни с кем, Аталин собрался и выехал.

Обернувшись на замок с дороги, он подумал:

«Жаль, не видал я этой бедной… Что она?»

A онa, пылкая и странная девочка, знала уже, что в замке произошла ссора. «Он» заступился за нее, и все на него напали. И она готова была бы теперь пройти через всяческие пытки и мучения, лишь бы только, наверное, знать, что он сочувствует ей, жалеет ее и берет под свою защиту.

Когда графиня предложила ей в сумерки оставаться в замке и лечиться от ушиба ноги у доктора, которого вызовут, то Эльза уже знала, как Аталин отнесся к ее прыжку, и как судит ее поведение. И она согласилась остаться, надеясь видать его украдкой из окна, когда он будет выходить гулять. Теперь же, когда узналось вдруг, что он в полной ссоре с графиней и уезжает в Париж, Эльза, лежа на постели, в своей комнате, стерегла его отъезд.

Когда подали коляску и Аталин вышел и съехал со двора, Эльза вскочила с постели, хромая, кое-как добрела до окна и перевесилась через него…

«Если бы он обернулся! Если бы он почувствовал», – думала она или молила судьбу.

Но он только с дороги обернулся на замок и вспомнил о ней.

Глава 40

Прошло три дня с отъезда Аталина, и в замке было необычно тихо; все были угрюмы от хозяйки до прислуги!

Графиня выходила из своих комнат только к обеду и, молча просидев за столом, уходила к себе. Старого графа не было; он уехал в Париж на целую неделю, а Камилл, видимо, скучал от окружающей обстановки!

Угрюмее всех был художник. Он бросил свою работу, минуты вдохновения прошли, насильственно прерванные глупым случаем, и Монклер теперь с какой-то ненавистью озирался на все и на всех. Кроме того, он был, видимо, озабочен и с каждым днем все сильнее.

Артист боролся сам с собой… Бросить дело, заставить замолчать в себе уязвленное самолюбие? Или не спускать русскому, проучить его за резкую выходку? Одним словом, вызвать его на дуэль или нет?

Монклер отлично понимал, что в данном случае, медлить нельзя, а, между тем, под влиянием советов любимой женщины он колебался.

Однако, не одно чувство самосохранения руководило ими, а еще какая-то артистическая лень.

– Que le diable l’emporte![537]537
  Черт побери! (франц)


[Закрыть] – восклицал он.

Вдохновение, правда, прошло, но оно ведь может вдруг сразу вернуться, и он, пожалуй, – как бывало не раз – в один присест, смаху, в пять, шесть дней совершенно окончит свое произведение… Он уже телеграфировал другу в Париж, выслать ему немедленно какую-нибудь натурщицу, выбрав ее parmis les gamines[538]538
  среди подростков (франц)


[Закрыть]. А тут вдруг бросай все и иди «batailler»[539]539
  «сражайся» (франц)


[Закрыть] да вдобавок еще pour le roi de Prusse[540]540
  ради короля Пруссии (франц)


[Закрыть]. «А эта перспектива сражаться», как называл поединок Монклер, да еще зря, черт знает из-за какого вздора – толчком прервала его мирное существование. А кроме того… тоже… Чем черт не шутит?.. Пожалуй, ведь се cosaque[541]541
  этот казак (франц)


[Закрыть] и застрелит его.

Графиня тонко и умно старалась пока только оттягивать время. Она не просила дорогого ей человека бросить дело и, якобы не считая себя оскорбленным, равнодушно отнестись к резкому выражению Аталина. Она хотела только выиграть время, а затем убедить художника, что вызов через неделю после оскорбленья только докажет, что он трусил, и, наконец, себя поборол.

«Если время потеряно, то лучше сделать вид, что отнесся с презрением ко всему и даже думать забыть, а не доказывать, что считал себя оскорбленными, но колебался по малодушию!»

Вот, что готовилась сказать графиня, спустя несколько дней.

Монклер собирался ехать в Париж каждое утро, вместе с Камиллом, чтобы затем послать его и еще друга, драгунского офицера, с вызовом. Но день проходил, артист раз двадцать на день, посидев и помолчав угрюмо около часу, вскакивал и произносил:

– Que le diable l’emporte![542]542
  Черт побери! (франц)


[Закрыть]

Но вдруг произошло нечто совершенно неожиданное…

Однажды, утром, когда пришла почта, Камилл пробежал газеты, взволновался и подал мачехе одну из них…

В отделе хроники было несколько строк о случае в замке Отвиль.

Произошло это очень просто. Стоустая молва достигла, конечно, редакции местного органа печати, который и отозвался:

«Une aventure singulière et bizarre au château de Hauteville.

On parle beaucoup du voyage aérien d’une petite créole bien connue dans le pays sous le nom de «Elza Gazelle» qui se jeta par la fenetre de l’atelier de M. de Montclair. Le tout reste encore couvert d’un voile mystérieux».

«Загадочный и странный случай в замке Отвиль.

Последние дни в округе ходит много слухов о воздушном полете известной малышки-креолки по прозвищу «Elza Gazelle», которая бросилась с балкона студии маэстро Монклера. Происшествие, по-прежнему, замалчивается всеми свидетелями».

Так мастерски кратко, но двусмысленно, крупными шрифтом и на видном месте, пояснила своим читателям местная газетка «Messager de la Somme»[543]543
  «Вестник Соммы» (франц)


[Закрыть] орлеанского лагеря.

Но эти несколько строк тотчас перескочили в faits divers[544]544
  отдел происшествий (англ)


[Закрыть] двух парижских газет не столько ради пикантности сюжета, сколько ради умолчания повода к странному случаю, происшедшему в замке известного депутата и по милости известного художника.

Графиня прочла и изменилась в лице. Дело касалось всей семьи, их общественного положения, доброго имени мужа, как депутата, а Монклера, как известного художника.

Огласка делала пустой случай настоящими скандалом. Надо было теперь придать ему еще большую огласку, но с иным освещением факта, – с доказательством, что все есть ни что иное, как клевета, исходящая от оппозиционного политического лагеря.

– Надо немедленно отвечать, надо напечатать, что все это вздор и клевета! – сказала графиня.

– Какая наивность… belle maman, – отозвался Камилл. – Каторжник, сосланный за убийство, может написать хоть из Кайенны, что его оклеветали и что он никогда и судим не был, а спокойно проживает в Париже на Итальянском бульваре… И это будет напечатано и перепечатано всеми газетами… Но это будет таким же доказательством, как объявление, что мыло «Des princes du Congo» и пудра «Rachel», употребляемые натощак, помогают дожить до глубокой старости без болезней и без огорчений.

И Камилл звонко раcсмеялся. Но лицо мачехи заставило его тотчас опомниться.

– Что же делать? – вымолвила она глухо.

– Если они будут драться, то тогда toute l’affaire sera vidée[545]545
  вся история всплывет наружу (франц).


[Закрыть]… По поводу поединка можно будет восстановить весь факт, как он был в действительности… А я думаю, что теперь Монклер непременно и тотчас решится на поединок. Ради нас всех…

– А если не показывать ему газету?..

– Maman! – кротко отозвался Камилл.

– Да, я говорю глупости! Я голову теряю.

– Честь дороже жизни… – вымолвил Камилл.

– Ах, полно… Чужая честь дороже чужой жизни. Эта честь стоит для нас грош, но эта жизнь совсем ничего не стоит… Поединок выдуман и поддерживается в обществе теми, кто никогда не дрался, и не будет драться… Это ужасно!.. Ужасно. И подумать, что все это grace a un ouistiti[546]546
  из-за какой-то мартышки (франц).


[Закрыть].

– Нет, maman. Надо быть справедливым. Негритенок мог бы всякий день прыгать, ломать себе ноги и даже шею, наконец, сломать, и ничего бы не было, если бы не… Une amourette![547]547
  Дурацкая влюбленность! (франц)


[Закрыть] Вот причина всего. Прыгни из-за Монклера Изидор хоть с самой крыши замка, то Аталин нашел бы поступок артиста и скачок старика забавным…

– Но неужели ты думаешь, что он, в самом деле, влюблен в девочку! Ведь это же нелепость.

– Нет, это самое естественное дело. C’est tout nature![548]548
  Только природа! (франц)


[Закрыть]

– Ведь это бессмысленно. Тогда он дурак. А я его таковым никогда не считала.

– Нет, maman. Он не дурак. Он – никогда не любивший человек… Раз! – начал отсчитывать виконт. – Он человек, по натуре, вроде тех, что родятся и живут в первобытных лесах Америки. Два. Он Дон-Кихот. Три. Он бродит с фонарем, как Диоген, но ищет не человека, а что-то такое, что ему в душе мерещится и что на свете может быть и есть, а может быть никогда и небывало, а может быть в Газели и спрятано. Четыре. Затем далее, – с другой стороны. Се satané negrillon[549]549
  этот дьявольский негритенок (франц)


[Закрыть], надо признаться, действует на нервы. Что в этой девчонке красивого, я сказать не могу, но чую… Это раз. Кроме того, во всей этой фигурке, в лице, глазах, в голосе, в жестах есть что-то чрезвычайно чертовски-оригинальное, своеобразное, какая-то благородная грубость, какая-то грациозная дикость, какая-то сила. Наивная сила воли, что ли? Не знаю… Elle a un «je ne sais quoi»[550]550
  в ней что-то есть «я не знаю что» (франц)


[Закрыть]. Пошлое, избитое выражениe, а к ней вполне прилагаемое. Черт знает, что в ней такое есть! Но «оно» есть! И черт, если бы захотел, то сейчас же мог бы нам сказать. Я думаю, у диких, chez les tribus sauvages[551]551
  первобытных племен (франц)


[Закрыть], должны быть такие принцессы и повелительницы. Это два. Сам негритенок тоже влюбился в Аталина и по-ребячески быстро, за одну конфетку, за услугу с платком. Это три. Наконец, résumons…[552]552
  подведем итоги… (франц)


[Закрыть] И он и она влюблены друг в дружку, каждый на свой лад, и оба этого не подозревают.

А что ему пятый десяток лет, а ей только второй, то это аномалия, конечно. Но аномалия в любви ведет только к одному: к увеличению, укреплению, развитию страсти в геометрической пропорции. Parmi les amours celèbres on ne cite les Pauls et les Virginies[553]553
  В самой гуще страстей Поля и Вержини (франц).


[Закрыть]. В наше глупое, скучное время, когда род человеческий объелся, опился, перебесился, устал как собака, но ни спать, ни отдыхать не хочет, а требует еще и еще… А чего сам не знает!.. Но непременно – нового… В такое глупое время только аномалия всяческая – краса и прелесть жизни…

– Какой ты вздор болтаешь…

– Может быть. Но в моем вздоре есть доза правды. Или вернее… я не умею выразить и объяснить то, что чувствую и хотел бы сказать… Если бы, например, Аталин тотчас же женился на Эльзе, а она его стала обожать… И то я бы не удивился. Это была бы аномалия, и именно поэтому мы увидели бы истинную любовь, такую страсть, на которую большинство людей становятся уже неспособными.

– Погоди! – вдруг вскрикнула графиня и онемела, будто прислушиваясь. Но она прислушивалась к вопросу, который возник в ней.

Камилл оторопел и, обманутый ее движением, тоже стал прислушиваться. Но всюду было тихо.

– Ты уверен, что Аталин влюблен в нее?

– Да. Сто раз да…

– Сильно или немножко!?

– Пока немножко. Теперь, при их разлуке, оно быстро пройдет.

– А она… Влюблена в него по-детски, просто и легко?

– По-детски. Но не легко. Не надо забывать, что она креолка и что она – по выражению Монклера – un ange endiablé[554]554
  восхитительный ангел (франц).


[Закрыть].

– Слушай… Отвечай… Посоветуй… – заговорила графиня нервно… – Я ей скажу… Я ее уверю… Поклянусь ей, что Аталин ее страстно любит, но никогда ей в этом не признается. А мне признался. И что одновременно он идет на смерть от руки Монклера, замечательного стрелка. И она должна спасти Аталина, потому что она одна во всем виновата.

Камилл задумался.

– Ну! Отвечай же.

– А практически… Как ей быть… Что ей при этом делать?..

– Не твое дело. Как мужчины глупы!

– О! Этой фразе две тысячи лет! – рассмеялся Камилл.

– Но вашей глупости четыре, пять тысяч лет! – почти весело отозвалась графиня.

– Ну? Твое мнение о моем плане?

– Гениально! И дуэли не будет! А будет иное… И непременно…

– Что? – снова тревожась, спросила графиня.

– Догадайтесь, maman.

– Ах, Боже мой! Не мучь меня. Говори!

– Будет… свадьба.

– Ну, это не наше дело.

– Pardon! Это будет «ваше» дело…