Текст книги "Золушка"

Глава 35

В те же самые минуты, когда Камилл и Монклер разглядывали Эльзу из глины и порицали чужие плечи, в уборной графини происходило тоже нечто подобное.

Графиня в краcивом сиреневом платье и англичанка-гувернатка в желтом, обе decoltees по бальному, стояли перед туалетом по бокам Эльзы, которую горничная Жюли застегивала в светло-розовое платье с таким же открытым лифом. Обе женщины были заняты тем же, чем и артист с виконтом. Они разглядывали шею, плечи и полуобнаженную грудь девочки и мысленно критиковали ее.

Англичанка сравнивала себя с Эльзой и находила, что сама она полнее, круглее, много белее и, стало быть, много красивее… Она убьет сегодня своей особой этого «тщедушного негритенка», которого все в замке почему-то считают красивым.

– Passablement maigrelette![484]484
  Слишком тоща! (франц)


[Закрыть] – думалось совершенно офранцуженной альбионке.

Графиня удивлялась смуглости тела Эльзы и, разглядывая ее, особенно дивилась массе темно-синих жилок, сетью сквозивших сквозь матовую кожу ее груди и рук.

Она спрашивала себя мысленно – красиво это или нет? Конечно, с точки зрения мужчин.

Затем она заметила, что Эльза чересчур узка в плечах, но вместе с тем они будто идут к ее сложению и типу ее лица.

«Все-таки она не такова, как мы все… – думалось графине. – А в наше время пресыщения всем, нравится все, что исключительно, а не обыденно. Pas comme toutes, et c’est tout pour plaire!»[485]485
  Чтобы не как все, и это – нравится (франц)


[Закрыть]

Жюли была вполне довольна своею любимицей, а главное своей выдумкой и успехом. Ведь это она придумала всю эту потеху, чтобы только заставить девочку надеть декольтированное платье.

А среди них, перед зеркалом туалета, стояло существо, далеко умчавшееся мысленно из этой комнаты и декольтированных женщин… Мысли Эльзы были на кладбище Териэля, около дорогой могилы.

Она стояла понурившись, грустная, с кротко-открытыми, но влажными глазами, от двух слезинок, задержанных под веками усилиями воли…

Ей было стыдно и больно… Ей было жалко саму себя… И, разумеется, мысли унеслись туда, где лег навеки человек, который никогда бы не допустил ничего подобного да еще за деньги… За подачку!.. Он всегда презирал тех женщин, которые так одеваются.

Эльза знала и видела, что обнажены только плечи ее и верх груди, но внутреннее чувство и даже внешнее ощущение говорили ей другое… Они говорили, что она вся голая… Ей это ясно чудилось… Не потому ли, что если бы она была обнажена вся, то чувство стыда и позора было бы такое же… Сильнее, тяжелее, жгучее, даже ядовитее – ощущение это быть уже не могло…

Эльза сообразила и догадалась наполовину, что вечер этот у Монклера – затея, умышленно подстроенная, и так искусно, что она попала в западню. Будь все это затеяно днем, она бы убежала, отказавшись даже от их денег, то есть от картуза, кашне и сапог для Этьена. Графиня нарядилась сама и нарядила гувернантку только затем, чтобы показать ее, Эльзу, полуголой… Показать им всем!.. Они будут больше на нее смотреть. Она, а не они обе – для всех забавой. И он будет там. Русский!.. Когда-то ночью она отворяла ему заставы, и он мог видеть под нечаянно распахнувшимся платком расстегнутый ворот ее платья и голую шею. И она тогда ужаснулась своей оплошности. А теперь что же? Во сто раз худшее…

И вдруг, размышляя так, Эльза почувствовала, что ее грустный стыд проходит и заменяется совершенно иным чувством… Она начинает озлобляться и готова, кажется, сейчас идти туда и вызывающе глянуть на них на всех.

«Ну, так что же? Да! И я тоже, как и они!.. и готова крикнуть им грозно: «Что же? Я не урод!..» Я не белая, как они, но не безобразна, не отвратительна… А срам этот? Что же? Свет все это выдумал, а не я…»

И волнуясь, озлобляясь все более, Эльза украдкой внимательнее глянула на себя в большое зеркало и удивилась… Ей показалось, даже бросилось в глаза, что там, в зеркале, стоит перед ней какая-то очень эффектная женская фигура… Она не раз видела дома свое отражение в одной сорочке. Но теперь это было не то… Светло– розовое платье, кружева, ленты, перелив складок шелковистой материи непостижимо преобразили ее.

«Разве это Эльза-Газель? Никогда!..»

Она смотрела на себя, удивлялась и, по правдивости своей натуры, тотчас прямо созналась себе, что она стала красива. И радостное довольство самой собой тотчас заставило замолчать в ней и стыд, и боль стыда. Женщина проснулась в ней мгновенно и повелительно… Гнев спал, и гордое сознание «я красива» подняло поникшую голову, блеснуло в глазах, шевельнуло губы в лукаво-победную улыбку.

Они будут шутить и смеяться, но насмехаться над ней они не будут. Нельзя! Она, вот эта, видимая ей в зеркале… ей, здесь стоящей, говорит это. И она верит. Она даже уверена, что и они будут удивлены и пойманы.

Насмешка не удастся. А он? Русский!.. О, как дорого бы она дала, чтобы он не был там, не приходил туда и не видал ее такой, полуголой.

И, наконец, Эльза, в каком-то тумане, который окутывал все кругом нее – и лица, и предметы, и стены комнат, – двинулась вслед за идущей графиней… Казалось, что все чувства, после борьбы, замерли в ней или ушли внутрь, спрятались, замкнулись где-то… Только одно ясно ощущает она – веянье воздуха на плечах и груди.

Но по мере того, что она шла через весь замок за графиней, сопутствуемая англичанкой, снова беспомощное отчаянье и потерянность возвращались к ней… Зеркало осталось где-то позади, она уже не видела себя, и снова стал сказываться один стыд и стыд.

Через минуту в мастерской артиста, окруженная всеми, при ярком освещении, Эльза чувствовала себя, как в чаду, и все чувства, замкнутые по-прежнему, где-то далеко, молчали, уступив место одной, всплывшей и будто хлынувшей потоком, ненависти к этим людям.

Девочка слышала голоса, видела около себя и артиста, и графа, и Камилла, но ни разу не взглянула никому в лицо… Аталина не было в комнате, и сердце от этого на миг радостно встрепенулось.

Ее посадили отдельно, поближе к Психее, и она сидела, не шелохнувшись и опустив глаза. Изредка она смотрела себе на плечи и на грудь, и, разглядывая свою смуглую кожу, которая казалась ей еще темнее и желтее около розового шелка, она думала: «Я вижу, и они тоже видят!»

И это казалось ей диким, невозможным… И она пуще озлоблялась, а сердце громче стучало порывом гнева. Но затем этот пыл быстро спадал, и снова сказывалось какое-то болезненное бессилие и угнетение.

Между тем, все внутренние терзания, которые испытывала девочка, отражались на ее лице. Гости артиста, сидевшие за столом с чаем и фруктами, изредка приглядываясь к ней, переставали болтать, перешептывались и улыбались, то забавляясь ее растерянностью, то удивляясь вдруг сменившей ее суровости.

Виконт первый заметил, что «бесенок» укрощен только тем одним, что его немножко обнажили. Стыдливость заглушила строптивость. Но изредка пыл прорывается…

Старый граф часто взглядывал на Эльзу и первый заметил оригинальную, даже красивую сеточку синих жилок, которыми была будто разрисована матовая смуглость тела.

Монклер сначала стоял истуканом, не опуская глаз с девочки и, быстро глянув на свою глиняную Психею, снова смотрел на Эльзу. Он будто сравнивал обеих, но в сущности соображал, что изменить в бюсте своей статуи. Наконец, он не вытерпел, схватил со стола десертный ножик и начал быстро скоблить, почти строгать плечи и руки своей Психеи.

– Ага! Что? – воскликнул виконт. – Le brigadier avait raison![486]486
  Бригадир был прав! (франц).


[Закрыть]

Много ли времени прошло с тех пор, что Эльза сидела то смущенно, то сурово понурившись среди весело болтавшего и смеявшегося общества, она даже не знала. Но вдруг она двинулась, даже вздрогнула и, оторопев, будто сразу вся съежилась. Кровь ударила в голову, и яркой краской зарумянив ей щеки, перехватила дыхание.

Она увидела отворенную дверь и на пороге Аталина.

Он двинулся, подошел к ней ближе и стал. Он, очевидно, смотрел на нее, даже разглядывал ее, но она этого не видела и сидела, приковав глаза к полу, сгорбившись, как старуха, или как осужденная.

Все сразу что-то заговорили, называя ее по имени, но она слушала и не понимала, будто оглушенная появлением этого человека, которого ей было во сто раз стыднее всех других.

Постепенно вновь придя в себя, но еще с большим чувством горечи при мысли, что и он теперь тоже видит ее, Эльза стала прислушиваться к общему разговору. Все говорили и спорили по поводу какой-то лошади, которая скакала и взяла приз в двести тысяч… Это изумило Эльзу… Но ей было не до того… Она спрашивала себя, отчего не слышно голоса Аталина. Где же он и что он?

Девочка украдкой вскинула глаза к столу, где все сидели кучкой, и увидела Аталина поодаль от них, в кресле, задумчиво молчащего и пристально глядевшего на нее.

Глаза их встретились на одну секунду, и Аталин тотчас же поднялся и пошел к дверям.

– Вы нас покидаете? – воскликнула графиня.

– Для очень важного дела… – отозвался он серьезно и вышел.

Эльза вздохнула свободнее, лицо ее пугливо-печальное слегка прояснилось… Теперь ей было чуть ли не все равно быть в этом платье. После чувства быть «так» при Аталине, теперешнее ощущение было уже вполне выносимо.

Но не прошло и трех минут, как снова отворилась дверь, и снова он же был на пороге. Эльза вздохнула и снова поникла головой. «Опять муки начинаются!»

Но не успела девочка подумать это, как Аталин подошел к ней вплотную и наклонился к ней с поднятыми руками. Тень от него, заслонившего люстру, упала на нее.

«Господи! Что это!?» – чуть не вслух вырвалось у нее.

Он близко, близко нагнулся к ней. Дыхание его повеяло ей в лицо. Он хочет обнять ее! Но вдруг… ее обнаженных плеч и груди коснулось что-то.

Эльза вздрогнула, а через миг тихо ахнула.

Огненно пылким порывом, не отдавая себе отчета, она поймала обе его руки, протянутые к ее плечам, схватилась за них и сильно стиснула их в своих руках. Слезы показались в ее глазах… Она зашевелила губами, но ничего не вымолвила, задавленная полнотой чувства.

Аталин принес и накинул ей на плечи большой креповый платок графини.

Все общество уже поднялось с мест, как по команде и зашумело, вопрошая Аталина.

– Trahison! Traître![487]487
  Измена! Предатель! (франц)


[Закрыть] – воскликнул Камилл.

В ответ на смолкнувший гул Аталин произнес тихо, но решительно, с суровым оттенком в голосе:

– Мне ее стало жаль. Я не мог этого вынести. Ей ведь холодно с непривычки.

– С’est ridicule, mon cher[488]488
  Вы смеетесь, мой дорогой (франц)


[Закрыть], – воскликнула графиня и прибавила почти сердито, – все-таки, Эльза, вы должны будете привыкать, потому что вы должны позировать так. Я этого требую.

Эльза румяная, улыбающаяся, с веселым блеском в глазах и во всем лице, прежняя обычная Эльза, радостно обвела всех глазами.

– Я согласна… – вымолвила она громко. – Но все-таки сейчас позвольте так…

– Да, да. Vous garderez cela[489]489
  Оставайтесь с ним (франц)


[Закрыть], – сказал Аталин, как бы приказывая. – Мне самому стало зябко, глядя на вас, – прибавил он, будто конфузясь.

– Merci, – шепнула Эльза и, будто с любовью прижимая к груди скрещенными руками белый платок, глянула ему в глаза с той же любовью.

– Oh, j’ai vu le manège![490]490
  О! Как это грациозно! (франц)


[Закрыть] – воскликнул Камилл, заметивший и оценивший этот взгляд раньше самого Аталина.

– Mais c’est à payer les places![491]491
  Но, между прочим, это место было оплачено! (франц)


[Закрыть] – громогласно воскликнул Монклер и бросил ножичек, которым работал. – Девочка сочла себя опозоренной, а русский ее спасает от позора и боится сказать ей эту ужасную правду. Oh, sainte pudeur![492]492
  О, святая невинность! (франц)


[Закрыть] Он говорит ей о холоде среди жары и духоты… Oh, ma mère…[493]493
  Ох, мать моя!.. (франц)


[Закрыть] – театрально плаксиво протянул артист избитое восклицание, означающее насмешку над всеми невинными и наивными.

– Мне не было холодно, – резко обернулась к нему Эльза, снова слегка вспыхнув. – Мне было стыдно. Я не привыкла. И никогда не привыкну. Это гадко! Для вас я с завтрашнего дня буду так позировать. Вы – мне все равно… Но носить такие платья?.. Никогда! Quelle horreur d’invention![494]494
  Жуткое изобретение! (франц)


[Закрыть] – с отвращением воскликнула она.

Затем она повернула голову к Аталину и с лицом магически быстро изменившимся, ясным, приветливым и любящим, прибавила страстно:

– Merci monsieur… Je ne l’oublierai jamais![495]495
  Благодарю, монсиньор! Я никогда не забуду этого! (франц)


[Закрыть]

Все общество искренно и гулко рассмеялось, покатилось со смеху от оттенка ее голоса. Но Аталин, все еще стоял перед ней недвижимо, даже не улыбнулся.

Эльза мотнула на них головой, потом посмотрела прямо ему в глаза и шевельнула губами:

– Laissons les[496]496
  Пусть их… (франц)


[Закрыть]… – чуть внятно долетело до него.

Глава 36

Вечер художника не удался, ибо внезапно расстроился раньше, чем предполагали. После истории с платком Аталин был сумрачен, молчал и, чувствуя, что стесняет общество, вскоре простился и ушел, холодно посоветовав отпустить спать и девочку.

– Menez la faire dodo vous même[497]497
  ну так отведите ее баиньки (франц)


[Закрыть], и уложите в постельку сами, – сухо отозвалась графиня ему вслед.

Эльзу, однако, тотчас отпустили и, оставшись, все стали обсуждать поступок Аталина, в особенности и характер полудикой его нации вообще.

Монклер называл историю с платком и с «холодом» – аффектацией, кривляньем, чувствами и поступками из «Материнского благословения» и других мелодрам сороковых годов.

– Все то, от чего проливали слезы наши деды и бабки, наш прямой долг – бичевать! – воскликнул он. – Оставим «Oh, ma mère»… русским, готтентотам и папуасам.

Граф уверял, что подобное в нравах русских, у которых много пуританизма в мелочах и зачастую заметно pruderie mal placée[498]498
  неуместное ханжество (франц)


[Закрыть].

Виконт Камилл решил окончательно и бесповоротно, что Аталин влюбился в красивую креолку, ухаживает за ней и сам этого еще не знает.

– Ей было стыдно, – заметила англичанка, поводя своими мясистыми плечами, – потому что она понимает, что ужасно худа. Maigrelette[499]499
  Тщедушная… (франц)


[Закрыть]…

– Et donc… ravissante![500]500
  И, следовательно… очаровательна! (франц)


[Закрыть] – дерзко добавил Камилл.

Что касается графини, то она только сердито молчала и, наконец, заметила кратко, что умные люди на то и умные, чтобы быть способными на всякие глупости. Однако она была серьезно рассержена на Аталина и, вскоре уйдя к себе, как бы подала сигнал расходиться.

Наутро в замке, когда все поднялись, жизнь пошла необычно просто… Между обитателями и русским гостем пробежала черная кошка, графиня Отвиль все еще дулась на своего гостя. Это повело к объяснению между ними, и они наговорили друг колкостей. Женщина, находила поступок Аталина глупым и даже невежливым по отношению к ней, как к хозяйке. А он находил ее затею с декольтированным платьем – жестокостью и цинизмом по отношению к девушке-полуребенку.

Затем Монклер при утренней встрече с Аталиным сказал ему, пожимая плечами:

– Вы стоите друг друга… Эта обезьянка, потому ли, что креолка и вы, потому ли, что русский, – видите вещи хотя и ясно, но кверху ногами. Вы умны на словах, но будто ограничены в действительности… И, в конце концов, и вы, и она, извините, de droles de pistolets[501]501
  странные чудаки (франц).


[Закрыть].

Аталин в ответ на это сказал, что артисты властные люди в деле «реальной формы», когда касается искусства. Но по странному психологическому противоречию они почти всегда люди, не понимающие или просто не признающие «отвлеченной формы» в общежитии и сношениях с людьми. Они не желают стеснять себя, даже в своих прихотях, до невежливости и до жестокости… Что загорелось, – вынь да положь, хоть удавись.

Наконец, виконт окончательно рассердил Аталина, высказав серьезное подозрение, что он влюблен в Эльзу, хотя не сознается в этом даже себе самому.

Аталин отозвался, что у бульварных франтов, gommeux и Cocodès’oв[502]502
  пижонов и петухов (франц)


[Закрыть], героев из cafe americain, развращенное воображение, а затем только и есть на уме, что дешевая влюбчивость на сутки во всякую шмыгнувшую мимо носа юбку.

И все были не в духе. Даже промолчавшая мисс Эдвин, все утро была мрачна. Несмотря на ее decolté, ее вчера будто никто не заметил, и ни одного комплимента она не получила, а наоборот, «тщедушный негритенок», очевидно, имел полный успех и все четверо мужчин каждый на свой лад интересовались ей. И англичанка, разбранив мальчиков после завтрака за уроком, сказала затем дерзость графу, отослав его к юбкам негритенка, а после отца набросилась на сына и наговорила виконту tout un paquet de sottises[503]503
  целый пакет глупостей (франц)


[Закрыть], как пожаловалась она мачехе.

И угрюмо бродившие по комнатам обитатели и не воображали, что в замке предстоит еще худшее, нежданное и негаданное, а вдобавок и очень серьезное…

Монклер, отпустив накануне гостей от себя, проработал при лампах до рассвета с пылом и азартом истого художника и, пробившись над плечами и грудью своей Психеи, был на утро в возбужденном и нервном состоянии. Он почти не притронулся к завтраку, и, идя к себе, капризно и повелительно сказал, как бы приказал графине, немедленно послать к нему для сеанса Эльзу во вчерашнем открытом платье…

– Если она его наденет, – отозвалась графиня.

– Пустяки. Не наденет, так наденьте.

– У нее есть защитники, – иронически усмехнулась хозяйка.

– Я вас прошу не шутить, – почти желчно сказал артист. – Мне не до шуток. Я ловлю моменты, в которые я творю, а не просто пачкаюсь в глине. Мне дорого это время. И я заявляю, что не стану церемониться с вашей обезьяной. Не надо было и начинать. А когда фигура уже почти окончена и остались только детали, то не бросать же мне мою модель и лепить статую с Жюли… А то, предложите уж Изидора… А выдумывать, чтобы портить, я не хочу. Ждать тоже не хочу… Так поэтому soyez assez bonne, faites moi grace de vos simagrées[504]504
  будьте любезны, соблаговолите исполнить мою просьбу (франц).


[Закрыть].

И Монклер, резко повернувшись к ней спиной, вышел из комнаты.

Художник действительно чувствовал себя, как на иголках, от нетерпения работать и скорее закончить с бюстом Психеи… Для всего торса он уже решил ехать в Париж. Но теперь, сейчас, ему нужны были плечи и хотя бы часть груди. В его настроении раздражительно-нетерпеливом, но восторженном, жгучем и властном был залог его полного и быстрого успеха. Это были минуты вдохновения, независимого ни от него самого, ни от обстоятельств. Оно приходит и даже будто падает с неба и летит, мчится мимо. И надо ловить, ловить и поймать… Это сладкая дремота с грезами и надо дремать, не надо допускать себя пробудиться к действительной жизни и очутиться среди бессилия в себе и пошлости кругом.

– Да, сейчас! – бормотал он, придя в мастерскую. – Я знаю, что схвачу. И сочетаю, солью в одно… Живое, живущее, говорящее… схвачу и лишь заставлю окаменеть. Не светильник в руке Психеи должен объяснять, кто она и что делает… А само лицо и тело пусть говорят: почему рука схватила светильник? Она идет, палимая страстью и снедаемая любопытством, любопытством женщины! Но с робостью и трепетом ребенка… девочки, наивно верящей, что обретет страшное чудовище, во тьме восхитившее ее и боготворимое ею… Да, да… Так… Только скорее, скорее… Ах, эта желтая обезьянка! Будь это простая натурщица!.. Это же просто трижды мучение!

Только через час дверь мастерской отворилась и Эльза, во вчерашнем розовом платье, но с тем же белым платком на груди, вошла тихо и сумрачно.

– Enfin! – воскликнул Монклер[505]505
  Ну, наконец-то! (франц)


[Закрыть].

Он затворил дверь балкона, поправил занавеси на окнах и обернулся. Эльза стояла, не двигаясь, посреди студии.

– Ну-с… Пожалуйста, sans grimaces[506]506
  без выкрутасов (франц)


[Закрыть]. Мне это начинает надоедать. Не надо было соглашаться, если у вас такой милый характер. А теперь уже поздно. Это вот, – показал он на статую, – важнее ваших причуд… Снимайте платок и садитесь.

Эльза не ответила ни слова… Она сбросила платок на диван и, слегка смущаясь, приблизилась. Художник невольно улыбнулся. Матовая смуглость девочки, благодаря розовому платью, казалась при дневном свете еще оригинальнее. Она была еще красивее и эффектнее, чем при вечернем обманчивом освещении.

Эльза села на стул около своего глиняного двойника и задумалась.

«Да, не надо было мне соглашаться! – начала она мысленную речь. – Да, но тогда не повстречать бы и не узнать русского, этого милого русского. Oh, comme je l’aime[507]507
  Ох, как же он мне нравится… (франц)


[Закрыть]… Немногим меньше Этьена. И все это за три дня».

Глава 37

Прошел час. Монклер, страстно принявшись за работу, не оторвался ни на минуту, усиленно дыша и часто глубоко вздыхая.

Плечи и руки были, наконец, побеждены… Было то, что он вчера надеялся уловить только отчасти, а теперь ухвачено полностью…

«Живое, говорящее, – заставил лишь окаменеть!»

Выкурив сигаретку молчаливо и будто озабоченно, художник снова вооружился своим инструментом. Постояв недвижно и молча среди комнаты, он стал как-то бродить вокруг глиняной фигуры на постаменте и вокруг сидящей Эльзы. Он странно взглядывал на обеих девочек, и на коричневую глиняную и на живую смуглянку… Он будто волновался… собирался заговорить и сдерживался.

Он тo останавливался, глядя в пол, то снова пристально смотрел на Эльзу блестящими глазами и снова шел вокруг нее и вокруг своей Психеи.

– Послушайте… – вымолвил он, наконец, нервно сжимая в руке свою лопаточку. – Послушайте. Будьте умницей… Будьте милы… Поймите, сообразите, прежде чем отвечать. Я вас прошу, умоляю. Мне необходимо, как художнику… Мы здесь одни, и это останется между нами. Никто не узнает!.. Я вас прошу, на несколько минут, расстегните и опустите… Вот это…

Он подошел к Эльзе и показал ей край открытого лифа, обхвативший ее плечо.

Она устремила на него удивленные глаза и, очевидно, почти ничего не поняла из его слов.

– Вот это, – повторил он. – Только с одного плеча. На несколько минут. Я для вас – не мужчина. Я – художник… Мне нужно это взять и ей дать… – восторженно показал он на свою работу.

– Что взять?.. Я вас не понимаю.

– Расстегните и опустите лиф и сорочку… Вот так… До сих пор… – показал он до пояса.

– Что?! – воскликнула Эльза. И, переменившись в лице, она вспыхнула, но стала тотчас быстро бледнеть.

– Я вас умоляю!

– Это… Это ведь… Признаюсь, я этого не ждала, – произнесла Эльза глухо, но с негодованием. – Это бессмысленно! И это уже дерзость грубого или невоспитанного человека.

– Это – мольба художника… Поймите! Это мне необходимо… Ради Бога…

– Vous perdez lа raison![508]508
  Вы потеряли разум! (франц)


[Закрыть] Я прошу прекратить этот грязный разговор…

– Так я насильно заставлю вас! – вскрикнул вдруг Монклер, тоже изменившись в лице от гнева.

– Par exemple![509]509
  Да ну! (франц)


[Закрыть] – злобно вырвалось у Эльзы. – Меня?! Заставить!! – И она рассмеялась нервным смехом.

Монклер шагнул к ней, протягивая руку, но она вскочила со стула и вызывающе выпрямилась. Глаза ее будто искрились, а губы подергивало…

Монклер, совершенно взбешенный, подступил ближе, и, схватив край лифа, потянул его с плеча…

Эльза порывисто рванулась и шелк с полотном не выдержал… Рука артиста выскользнула из широко-разорванной одежды девочки, а клочья, повиснув, обнажили часть груди…

Эльза кинулась к дивану за платком.

– Я ведь настою на своем! – вскрикнул он вне себя и вдруг, быстро пройдя к двери, схватился за ручку и ключи. Замок гулко звякнул два раза.

Но в тот же миг Эльза, бледная, как полотно, с искаженными чертами лица, бросилась к противоположной стеклянной двери и, размахнув ее, с дребезгом стекол выскочила на балкон.

Монклер стал, как вкопанный, среди комнаты и глядел на нее, будто изумленный предположением.

– Вы с ума сходите! – крикнул он. – Вернитесь в комнату.

Эльза покачала головой и пристально смотрела на него горящим взглядом.

– Войдите… Я отопру дверь… Входите…

– Позовите графиню… А так? Ни за что! – глухо проговорила она.

Монклер стал тихо приближаться к балконной двери.

Эльза быстро и ловко перемахнула через перила балкона и стала, уцепившись снаружи балкона, просунув носки в решетку и держась за нее руками.

– Вы – безумная… Вы расшибетесь… Идите. Входите. Я вас не трону. Не надо…

И Монклер уже на пороге балкона, совершенно испуганный, стоял в нерешительности, не зная, что делать.

«Поймать ее! – думалось ему. – Свалится как-нибудь и расшибется… Надо сразу».

– Я вас умоляю… Я вам обещаю, что отопру дверь и не буду более настаивать… Полноте… Идите.

– Позовите графиню!

– Я не хочу. Это – скандал. Надо тогда объяснить ей все. Оставим это между нами… Будьте умницей. Идите.

Эльза молча замотала головой, не спуская с него горящего взгляда.

Монклер вдруг одним махом бросился к ней и, схватив ее за обе руки, хотел обхватить вокруг туловища, чтобы перетащить насильно через перила… Но Эльза с животной силой вырвала одну руку и сильным толчком в его грудь совсем оторвалась от него. А затем, на мгновение, повиснув на другой руке за решеткой, она вдруг исчезла совсем из его глаз.

Монклер вскрикнул и, перевесившись через перила, глянул вниз.

Эльза упала, лежала на боку посреди клумбы, обделанной каменьями, и не вставала… Он с трепетом в голосе три раза назвал ее, но она не двигалась…

Он кинулся вон из мастерской и бегом пустился по замку.

Расстояние более четырех метров и падение спиной вперед сделали то, что Эльза, упав на ноги, с маху повалилась навзничь, и попала головой на крупный камень бордюра клумбы. Удар ошеломил ее и лишил сознания.

Через минуту весь дом, от самой графини до прислуги включительно, был на ногах, и все, сбежавшись под балкон, окружили девочку, лежавшую без чувств… Все суетились, советовали, спорили и не сразу сообразили, что же предпринять.

– Pauvre ange![510]510
  Бедный ангел! (франц)


[Закрыть] – воскликнула графиня, когда Эльзу подняли и понесли бережно в замок.

– Un ange?! – крикнул в ответ Монклер вне себя. – Un ange endiablé alors[511]511
  Ангел?! Ангел в ярости… (франц)


[Закрыть]…