Текст книги "Золушка"

Глава 12

Однако Эльза чувствовала себя очень плохо. Чем сильнее была ее натура, тем труднее одолевала ее болезнь, но зато тем бурнее сказывалась.

Проспав время, назначенное ею, для возвращения обратно домой, она поднялась, разумеется, через силу. Чувствуя, что едва держится на ногах от недомогания и внутреннего жара, она решила солгать, что поедет в Териэль, но, в сущности, надеялась только добраться до сестры Марьетты, адрес которой тайком взяла из комода матери перед уходом.

Новое объяснение с Аталиным, его неожиданное согласиe исполнить ее мольбу, его внезапная нежность сильно подействовали на нее. Она понимала, как трудно ему принести подобную жертву, но, тем не менее, он уступил и только ради того, чтобы она не рисковала своим здоровьем. При этом он был опять совершенно другими, в глазах его она поневоле читала нечто, во что боялась уверовать, чтобы не страдать потом от разочарования.

Выйдя в сад, она почувствовала себя бодрее физически и совершенно здоровой нравственно, радостной, даже счастливой. Однако, напившись кофе, она снова еще сильнее ослабла, голова опять отяжелела, и все ее тело горело под непонятным ей гнетом.

Она не выдержала и объяснила, что пойдет к себе в комнату и опять приляжет.

Эльза не могла предполагать и даже испугалась бы, если бы ей кто сказал, на сколько времени она идет ложиться в постель и когда снова поднимется. Однако на мгновение явилось предчувствие, и она сказала, входя в дом:

– А что если я заболею у вас здесь?..

– И славу Богу, что у меня, а не у вашей матери или у сестры. Если вы заболеете здесь, у вас будет все необходимое: и доктор, и горничная, и сестра милосердия, и близкий вам человек, который, после Этьена, право, самый близкий вам.

– Бог милостив, однако, все пройдет в один день, – уклончиво ответила Эльза. Но его слова чудно коснулись ее сердца.

– Я не желаю вам зла, не желаю, чтобы, в самом деле, оказалась серьезная болезнь, но я бы желал… Правда… Я желал бы, чтобы вы долго были больны без опасности, но без возможности встать и уехать… ради того, чтобы я мог видеть вас здесь подольше.

– Зачем? – кратко и грустно отозвалась она. – Конец будет все тот же.

– Конец?

– Ну да. Возвращение домой и разлука.

– Я буду потом ездить к вам в гости в Териэль.

– А потом… Уедете в Pocсию или в иную страну. Нет, право, лучше, если доктор меня отпустит завтра… Однако как мне нехорошо.

И Эльза опустилась на кресло среди гостиной, посидела, опустив голову на руки, и затем с трудом двинулась через столовую, но уже опираясь на руку Аталина.

На лестнице силы окончательно покинули ее, она зашаталась, и он поневоле обхватил ее за талию, чтобы удержать на ногах.

– Ne faites pas ça[615]615
  не делайте этого (франц)


[Закрыть]… – глухо проговорила она и, сделав страшное усилие над собой, выпрямилась, но подняться по ступеням не могла.

– И я безумный, что позвал вас идти в сад. Надо было тогда же лечь. Все эгоизм, возмутительный и гадкий.

– Маделену… – произнесла она тихо.

Аталин кликнул горничную, и сильная женщина, обхватив ее за спину под плечами, помогла ей потихоньку подняться и добрести до комнаты, где Эльза тотчас же легла на кровать, не раздеваясь…

И вдруг ей вспомнилось и вновь почудилось, как Аталин обхватил ее на лестнице рукою.

– Mon Dieu, si je pouvais… mourir![616]616
  Бог мой, если бы я могла… умереть! (франц)


[Закрыть] – прошептала она таким голосом, что добрую Маделену растрогали и голос и слова.

Столько горя и правды было в них.

Горничная тотчас вернулась вниз к Аталину и заявила:

– La pauvre enfant est bien mal[617]617
  Бедный ребенок серьезно болен (франц)


[Закрыть]. Хуже, нежели мы думаем. Хорошо бы дать знать ее родным.

– Родным? – вымолвил Аталин. – Она почти сирота. У нее только маленький брат семи, восьми лет. Les autres ne comptent pas[618]618
  Остальные не в счет (франц).


[Закрыть].

Между тем кучер Джонс уже давно выехал с каретой в Париж, везя записку Аталина к его доктору.

Через час после того, что Эльза легла в постель, доктор Гарнье въезжал уже в ворота виллы.

Это был уже старик шестидесяти лет, высокий, плотный, геркулесовского телосложения. Он производил сразу самое выгодное впечатление своим бело-румяным лицом, квадратной седой бородой, гладко под гребенку остриженными серебристыми волосами и прелестными голубыми глазами. Видно было, что когда-то он должен был быть очень хорош собой, да и теперь в известном смысле был красавец. Вдобавок у этого гиганта голос был медленно тихий, кроткий, движения спокойно-мягкие, неспешные… Он поневоле внушал всякому полное доверие, и как доктор, и как человек.

Гарнье, англичанин по матери, был один из очень известных докторов Парижа и когда-то имел огромную практику, от которой давно отказался, чтобы лечить исключительно бедных и даром. Его имя было хорошо известно на обоих берегах Сены, именно благодаря этому обстоятельству.

Аталина он знал давно и очень любил.

– Дайте честное слово, что все pyccкиe похожи на вас, – шутил он, – и я еду в Россию на жительство и натурализуюсь русским.

Но Аталин не давал слова и тоже отшучивался, говоря, что если бы создать целую нацию от браков французов с англичанками, то это будет первая нация в мире.

Все пациенты Гарнье знали хорошо один крупный факт из его прошлого, повлиявший на всю его жизнь и на его характер.

Женившись рано, еще в двадцать лет, он имел восемь человек детей… Однажды при возвращении из Англии в Гавр, куда он возил всю семью для свидания с их бабушкой – он попал в одну из страшных бурь… Пароход был унесен штормом и разбит на скалах Бретани. Вся его семья исчезла в пучине морской на его глазах. Спаслось лишь семь человек пассажиров и в том числе Геркулес, искусный пловец, сам Гарнье. Он подробно и драматично рассказывал не раз Аталину эту страшную катастрофу, после которой едва не сошел с ума.

Получив записку Аталина, доктор узнал, что болеет не сам он, а больна «одна личность», гостящая у него, «чудесное дитя-подросток». Дети были слабой струной старика, а также и подростки обоего пола. И он немедленно бросил больных и полетел из своего квартала на юге Парижа в Нельи, то есть за тридевять земель. Джонс, которому было приказано: «courir ventre à terre!»[619]619
  скакать не щадя лошадей (франц)


[Закрыть] исполнил распоряжение в точности и, привезя доктора, проезжал теперь тихим шагом взмыленных лошадей и страдал за них…

– Pauvres betes[620]620
  бедные животные (франц)


[Закрыть], – сказал он своим акцентом Жаку с козел, чуть не со слезами на глазах. – Poquoi pas un fiacre?[621]621
  И почему не был взят фиакр? (франц).


[Закрыть] И для какой-то девчонки. Надо было нанять карету, а не гонять своих лошадей.

– Что лошади! – отозвался Жак. – Погодите… То ли, будет.

Между тем Гарнье, поздоровавшись с Аталиным, которого не видал уже с полгода, спросил тотчас же:

– Обзавелись приемной дочерью, mon bon?[622]622
  мой дорогой (франц)


[Закрыть]

– Почти, – ответил Аталин. – Ваше предположение стало бы правдой и действительностью, если бы это существо было полной сиротой.

– Каких лет?

– Шестнадцати.

– О-о? – протянул Гарнье, как бы вдруг обидясь.

– Вы подумали совсем ребенок… Я обманул вас? – Гарнье не ответил, помолчал и спросил серьезно:

– Ça n’est rien pour vous[623]623
  Надеюсь, ничего личного (франц).


[Закрыть]. По сущей правде?..

– Нет… Что вы?.. Но я очень… Очень интересуюсь ею…

– Так… Так… – ворчал Гарнье, приглядываясь. – А ну, посмотрите мне dans les blancs des yeux[624]624
  прямо в глаза (франц).


[Закрыть].

И Аталин слегка сконфузился под зорким взглядом голубых глаз старика.

– Понимаю теперь метаморфозу. Вы очень изменились и помолодели… Я себя все спрашивал, отчего? Теперь понимаю… – совершенно серьезно сказал он.

– Полноте, cher docteur… В мои годы поздно так меняться и по таким причинам.

– Лжете. Не следует никогда лгать. Мне? Доктору, старику и другу? Мой диагноз прямо говорит мне: твой друг, русский счастлив, ожил, ибо влюблен… Любит… А затем, эта неизвестная личность, то есть эта больная, произвела волшебную метаморфозу в вас, я могу определить лишь тогда, когда увижу вас обоих вместе. Ну, идемте.

Все это Гарнье проговорил своим мягким и кротким голосом и, объясняя, как друг сильно изменился, стал бодрым и счастливым, старик будто, радовался, глядя на него. Уверенность в его голосе при этом заключении подействовала и на Аталина. Гарнье, ведь не предположение делал, а констатировал факт решительно и твердо.

«Стало быть, в самом деле, в лице моем что-то пoявилось, выдающее меня», – думалось Аталину.

Глава 13

Поднявшись оба наверх и войдя в комнату Эльзы, они нашли ее лежащей на постели, с открытыми глазами, но она не шелохнулась, не сказала ни слова и только пытливо присмотрелась к Гарнье.

– Вот вам доктор, Эльза, который вас живо вылечит. Это мой друг, господин Гарнье, – сказали Аталин, насильно улыбаясь, так как вид Эльзы его смутил. Ему показалось, что ей много хуже, судя по лицу и взгляду.

Он тотчас же вышел, не считая себя вправе присутствовать при визите доктора.

Гарнье, окинув быстрым и проницательным взором лежащую больную, которая показалась ему гораздо старше на вид, чем говорил его друг, в несколько мгновений сообразил очень многое, касавшееся ее и его друга. Одно только озадачило его: плохой костюм девочки, отсутствие каких-либо вещей в ее комнате и, главное, ее тип, оригинальность ее лица…

Он сел около нее, взял за руку и стал смотреть ей в глаза своими добрыми и глубокими, будто влияющими, глазами. И глаза эти, как всегда, сделали свое дело. Не прошло и минуты, как Эльза относилась к этому красивому старику так, как если бы давно знала его, – с полным доверием и симпатией.

– Я больна не серьезно? – спросила она.

– Не знаю еще, ma chere demoiselle. Вот увидим.

– Мне нельзя здесь долго оставаться. Мне надо домой.

– Постараемся отпустить вас как можно скорее.

Он задал Эльзе несколько вопросов как доктор. Затем аускультировал и выслушал внимательно грудь и спину, и, наконец, сказал, вздохнув:

– Вы сильно простудились. Скажите, когда… По вашему мнению… недавно.

И Эльза объяснила про свое путешествие и прибавила то, что скрыла от Аталина.

– Я за все время съела небольшой кусок хлеба, а потом сутки не ела совсем.

– И все шли голодные. Ну, а на ночлеге разве не спросили ужинать?

– Нет. Я ночевала в лесу на земле… Накануне там, похоже, уже был дождь, потому что земля была сырая.

– И вы на мокрой земле провели ночь; ничего не подложив?

– На мне, кроме этого платья, ничего не было…

– И спали крепко, конечно не чувствуя сырости?

– Как мертвая… Устала очень.

– Pauvre chère enfant![625]625
  Бедное дитя! (франц)


[Закрыть] – вырвалось у Гарнье кротко. – Ведь эдакое на всю жизнь может отозваться…

– Oh ma vie, monsieur le docteur[626]626
  Ох, моя жизнь, господин доктор… (франц)


[Закрыть]… – грустно шепнула Эльза. Она нужна только еще лет на семь… А больше и не нужно. Тогда брат будет уже большой мальчик. Je puis partir alors… et sans bagage![627]627
  И я смогу тогда отбыть… совсем без багажа (франц).


[Закрыть]

Гарнье не понял, и, все больше заинтригованный этим странным для него существом, спросил, что она хочет сказать.

– Le bagage d’un moribond? C’est un grand poids. La fatigue d’une existance. Я повторяю слова моего покойного отца.

Затем Эльза смолкла и отвернулась лицом к стене, Гарнье задумался. Мысли его унеслись и были на пароходе, среди бушующих волн разъяренного моря, близ береговых утесов Бретани.

«Девочка говорит об усталости жизни. А он? Эта картина бури, поглощающая жену и всех его детей, одного за другим? – Какая это ноша в жизни?!»

Между тем Аталин прошел в сад и нетерпеливо ждал доктора.

Через полчаса Гарнье, приказав Маделене тотчас раздеть и уложить больную совсем в постель, спустился прописать рецепты, а затем окликнул хозяина из дверей, выходящих в сад.

– Ну что? – нетерпеливо и смущенно спросил Аталин, явясь с боковой дорожки и входя с ним в гостиную.

– Очень не хорошо, прямо скажу. Болезнь не смертельная, но очень опасная и долгая. Стало быть, она долго пролежит. Если ей надо домой, то отвезите сейчас. Пока еще можно. У нее воспаление легких… Не пугайтесь, это в нашем климате, среди жаркого лета и в ее годы – не страшно. Но одно меня смущает… Есть осложнение. Я не могу разобраться вполне. Она, вместо сильной слабости, напротив, страшно возбуждена, точно взволнована чем-то случившимся с ней… Я не требую исповеди от вас, но если вы знаете le fin mot de la chose[628]628
  разгадку произошедшего (франц)


[Закрыть], то скажите мне просто «Да».

– Да, – ответил Аталин, волнуясь, и прибавил, – может быть.

– Между вами произошло какое-нибудь объяснение, сильно подействовавшее на нее… Скажите только когда?

– Вчера вечером… и сегодня.

– А ее путешествие и гроза были вчера же утром?

– Да.

– Понимаю. Надлом сил усталостью и надлом нервов объяснением, а основанием сильная простуда… Ну вот… Затем я вам скажу, что ей не шестнадцать лет, а более того, года на два.

– Это так кажется. Ей даже нет еще полных шестнадцати.

– Тогда… Погодите… Она не француженка происхождением. Тип у нее особый, южный.

Аталин объяснил происхождение Эльзы.

– О-о! – поморщился Гарнье. – Не люблю я с креолами дело иметь.

– Отчего? – удивился Аталин.

– Не пугайтесь. Я не к тому говорю. За выздоровление нашей больной я отвечаю. Но креолы вообще или страшно крепкий народ, или хрупкий, как стекло. Смотря по тому, насколько близко или далеко от экватора родились и жили. А их ахиллесова пята – легкие.

Аталин объяснил, что Эльза родилась на севере Франции, и что она не мулатка, а квартеронка.

– Это все равно, – ответил доктор, – месторождение ничего не значит. Как внешность, тип лица, цвет кожи и волос, так и горячая кровь, сердце, легкие, даже нрав – передаются у креолов по наследству прямее, устойчивее и, так сказать, аккуратнее, чем у европейцев. Уж если где водится наследственность со всеми курьезами атавизма, так это среди них. Скажут мне, каковы ее отец и мать, бабушка и дедушка, и я смогу сказать, что она не только есть, но и будет… Я уверен, что ваша protegée – интересный субъект… Негритянская кровь собственно не дает ничего в смысле духовном, а только густит европейскую. Черная сторона, если так можно выразиться, возводит в квадрат и в куб индивидуальные свойства, качества и пороки, унаследованные от белой стороны. Во всяком случае, – улыбаясь, прибавил Гарнье, – иметь с креолами дело никому не советую. Что это за существо, еще не расследовано и не определено точно… Между двумя расами, индоевропейской и негроидной, нет ничего общего… Что же должен быть креол?.. Или Ормузд, или Ариман. Или сатана, или ангел… Если же ни то, ни другое, то самый странный «микст», в котором либо животное облагорожено, либо человек оскотинен.

– Да разве негр не человек? – рассмеялся Аталин.

– Никогда! Это звено между человеком и шимпанзе.

Гарнье, давно не видевший своего русского друга, просидел у него долго. А между тем, Аталин нетерпеливо ждал, чтобы он уехал… Его смущала Эльза, и страшно волновал вопрос: позволит ли она, сочтет ли возможным, допустить его сидеть у нее в комнате?

«Ведь иначе мы не увидимся за все время ее болезни!» – думал он, не слушая рассуждений Гарнье о влиянии негритянской крови на европейскую в будущих столетиях. Наконец тот поднялся и своим тихим голосом сказал:

– Послушайтесь совета друга. Если она, в самом деле, для вас что-нибудь значит уже… Si vous êtes en train de vouloir lui devenir cher[629]629
  Если вы собираетесь стать ей дороги… (франц)


[Закрыть]… Остановитесь вовремя, а то намучаетесь и проклянете свое существование. Не надо ни любить, ни жениться на креолках, пока наука не найдет вполне верного и усовершенствованного способа прививать человеку микробы бешенства… Тогда после подобной вакцинации, хотя бы вот вашей больной, смело влюбляйтесь в нее. Она будет обезврежена…

Когда доктор уехал, Аталин не пошел наверх, а только справился, сидит ли у Эльзы горничная. На утвердительный ответ Жака, он кликнул ее и приказал, чтобы она тотчас ехала в магазины Лувра со списком вещей для Эльзы, где было все необходимое, белье и всякая мелочь. Затем он немедленно послал Жака в Нельи за сестрой милосердия для ухода за больной, а привратника Карпо отправили в аптеку. В доме не осталось никого, и он сам запер калитку за Маделеной.

Оставшись один с Эльзой на вилле, он поднялся наверх и с волнением стал перед ее затворенной дверью.

– Эльза? – окликнул он ее через дверь, – Вы спите…

– Нет, – слабо отозвалась она.

– Эльза. Вы больны довольно серьезно. И будете долго больны. Может быть очень долго. За это время я не увижу вас? – прибавил он вопросом.

Эльза не отзывалась. Он молчал.

– Я буду одеваться, и вставать каждый день часа на два, – ответила она, наконец.

– Это невозможно!

– Возможно. Я уже теперь чувствую себя лучше.

– Это ложь.

И снова наступило молчание. Эльза солгала и стыдилась…

– Будьте благоразумны… Позвольте мне приходить сидеть около вашей кровати хотя бы раз в день в присутствии сестры милосердия, за которой я послал…

– Дайте мне подумать и приходите за ответом… Нет! Прикажите мне дозволить это вам…

– Я приказываю, – неровным от чувства голосом произнес он.

– Войдите, – чуть слышно отозвалась она.

Аталин отворил дверь, вошел и сел на кресло, стоявшее около кровати. Эльза не смотрела в его сторону и лежала, отвернувшись лицом к стене. Только ее черная, как смоль, кудрявая голова резко выделялась на белой подушке из-под высоко натянутого одеяла.

Глава 14

Марьетта уехала от матери не простясь с ней, так как Анна в этот день умышленно ушла из дому, будучи глубоко оскорблена поведением дочери за время ее пребывания в семье.

А Марьетта, женщина не злая, просто привыкла исполнять всякую свою прихоть и никогда не стеснялась, даже не понимала, как это люди себя стесняют. Зачем? Затем, чтобы скучать! Почему? По глупости! Ou vient la gêne – adieu le plaisir![630]630
  Коли начал стесняться – прощай удовольствие (франц).


[Закрыть]

У Марьетты была любимая и постоянная поговорка… Et ça fait le compte!..[631]631
  Счет подбит!.. (франц)


[Закрыть] Хочу и квит! Понравился приятель матери, и тотчас квит… с прихотью…

Она вернулась к себе в Париж – на улицу Chaussée d’Antin.

Давнишняя мечта Марьетты быть «dans ses meubles»[632]632
  «квартира с мебелью» (франц)


[Закрыть] осуществилась только с год назад, и квартира эта была как раз на полдороге от Итальянского бульвара на «Красную Мельницу», два излюбленных места подобных ей женщин.

Квартира, четыре или пять комнат, была довольно роскошно отделана, хотя вульгарно, но отличалась крайней опрятностью и чистотой, благодаря заботам пожилой горничной Жозефины. Самой хозяйке, проводившей время или во сне, или за столиками бульваров и разных увеселительных мест – было, конечно, не до домашних дел.

Передняя и соединяющий ее с кухней небольшой коридорчик были отделаны по стенам вместо обоев русским кумачом, вошедшим недавно в моду. Гостиная, ярко– оранжевая, штофная, с набивными черными цветами, была порядливо расставлена шаблонным образом, как в номере гостиницы. Столовая из дуба, с огромным резным буфетом и толстыми ковровыми гардинами, была самой приличной, не «казенной» на вид комнатой. Зато здесь висели парные картинки: «Весна» и «Осень» в виде обнаженных женщин, одной красивой во цвете лет и другой, уродливой, всячески поблекшей. Против них была другая пара: «Монашенка», скромно задумчивая, с молитвенником в руке, и «Кокотка», дерзко смеющаяся с бокалом шампанского в руке. Третья пара картин поражала всякого являвшегося в первый раз и одних заставляла хохотать, а других произносить: «О-о-о?!!»

– N’est се pas, que c’est cochon?[633]633
  Как вам мои хрюшки? (франц)


[Закрыть] – самодовольно хвасталась ими хозяйка.

Спальня Марьетты, нечто самое обыкновенное для нее, ее подруги и друзей, показалась бы на первый взгляд всякого не парижанина совсем диковинной комнатой. В ней, как в святилище язычников, размещался идол и свидетельствовал о наличии особого культа.

Здесь на возвышении стояла массивная широкая кровать, к которой вела ступень, как к трону или столу заседающего судьи, или к кафедре. Над этой кроватью с атласным голубым одеялом, отделанным кружевами и лентами, распростерся с потолка огромный балдахин с занавесями из голубого бархата, с парчовой серебряной отделкой, серебристыми шнурами, кистями, с густой бахромой и с ярким галуном по всем краям и швам. Золоченые головы дракона среди резьбы стенок кровати и золотые рыбьи хвосты вместо ножек довершали впечатление чего-то уродливо-вычурного, бьющего в глаза.

Гардины на двух окнах были такие же, как и занавеси балдахина.

Эта «богатая» спальня могла бы напомнить иному русскому человеку мишурно-блестящие похороны его отечества.

Все остальное в комнате – туалет в кружевной юбке с уборками, зеркальный шкаф, комод и мебель голубого штофа – не отличалось ничем особенным. Зато большие канделябры, в шесть рожков каждый, на камине, на комоде и на четырех белых тумбах по углам, бросались тоже в глаза, тем более, что свечи в них бывали всегда наполовину сожжены… Воображению невольно представлялось: каков же должен быть этот погребальный балдахин ночью, когда он озарен полусотней свечей?

В наше время главных стилей для внутреннего убранства домов четыре: Louis Ouinze, Empire, Rococo и Canaille. И все эти стили даны историей, выдающимися в ней эпохами. Последний стиль дан умирающим девятнадцатым веком в наследие двадцатому, в котором вообще и не то еще будет!.. Долженствуют явиться чудеса-чудес… из решета.

Марьетта, покинув когда-то свою семью, под влиянием минуты, чтобы искать счастья по свету, храбро явилась в Новый Вавилон и смутилась от окружающего столпотворения лишь на несколько часов. Она верила в свою звезду или, точнее, в свое хорошенькое, смазливое, дерзко-вызывающее личико…

– Je veux m’amuser… Et ça fait le compte![634]634
  Я должна развлечься… И счет открыт! (франц)


[Закрыть] – решила она, твердо идя на все.

Поступив продавщицей в магазин холостяка-парфюмера с восемью франками в кармане, она уже имела пятьсот франков в новом прелестном портмоне, прежде чем наступил месячный срок первого получения тридцати франков жалования. Сам хозяин магазина вскоре ссудил ее этими деньгами, помимо платьев и кое-каких золотых вещичек.

Но через три месяца Марьетта была заменена другой, изгнана и вполне свободна… Имея деньги, она стала своим человеком в некоторых бульварных кафе… и уже имела много приятельниц. Однако одновременно она завела такие туалеты и усвоила себе такие замашки, что избегала посещать те кафе, в которых гарсоны обязаны просто заявлять некоторым посетительницам:

– Les dames seules ne sont pas admises[635]635
  Дамы сюда не допущены (франц).


[Закрыть].

Впрочем, спутники часто находились и часто менялись…

После полутора лет мечтаний и стремлений очутиться dans ses meubles[636]636
  квартире с мебелью (франц)


[Закрыть], судьба свела ее с клерком нотариуса, а он познакомил ее с банкиром Годрионом, который тотчас же снял и отделал ей квартиру по ее вкусу.

«Quel animal![637]637
  Какая скотина! (франц)


[Закрыть] – думала про него Марьетта с первого же дня, но прибавляла, – как только попадется что-нибудь получше, так этого вытурю, а все это, конечно, оставлю себе…» Et ça fait le compte!..[638]638
  И после потехи обязательно счет! (франц)


[Закрыть]

Теперь, надолго задержавшись в Териэле, она, конечно, знала, что ожидает ее в Париже. Ссора и разрыв с приятелем-банкиром, человеком степенным, ревнивым на свой лад и решительным.

– Оплаченный товар должен принадлежать исключительно тому, кто его купил! – говорил он.

В известных вещах Годрион уступал сожительнице всегда и повиновался ей, как школьник, в иных же случаях был по ее выражению «Têtu comme un mulet!..»[639]639
  «Упрямый осел!» (франц).


[Закрыть] Если бы она потребовала идти с ней пешком в Булонский лес под проливным дождем, он беспрекословно согласился бы, но бывать без него в «Мулен Руж» одной или покидать Париж он не позволял ей в течение целого года, что они были вместе. Встретив ее однажды случайно, одну, в кафе «Des Ambassadeurs» на Елисейских полях, он едва не бросил ее тут же. По словам хорошо его знавших женщин, он любил повторять, что глубоко убежден лишь в одном: «Toute femme en laisse restera toujours fidèle»[640]640
  «Любая женщина остается верной лишь на поводке» (франц).


[Закрыть].

Он был действительно привязан к Марьетте на особый лад. Он рассчитал, что она ему стоит, рассчитал, сколько еще времени она будет недурна собой, насколько она лучше характером и поведением «ces dames»[641]641
  «истиной дамы» (франц)


[Закрыть]. И он увидел в ней искру дружбы к себе и искру честности, и не требовал пламени страсти и всяческих добродетелей. Он ценил в ней особенно то, что она была «encore la moins canaille»[642]642
  «наименьшей стервой» (франц)


[Закрыть]… из всех женщин, смененных им за пятнадцать лет жизни в Париже.

Однако он знал, что она все-таки может его обмануть при случае, и всячески присматривал за ней, иногда подсылая даже шпионов… Но целый год Марьетта была верна ему… так как ничего лучшего ей не попадалось…

На этот раз, согласившись после долгих споров отпустить свою подругу к матери, Годрион поставил условием немедленное возвращение. На другой же день его шпион, простой лакей, уже выехал в Териэль. Через трое суток он привез известие, что Марьетта, сочтя себя, вероятно, в полной безопасности среди глуши, самым бесцеремонным образом украсила его голову классическим убором короля Менелая.

По возвращению в Париж, Марьетта нашла у себя на столе письмо с объяснением, выговором, и отставку…

– C’est singulier![643]643
  Это поразительно! (франц)


[Закрыть] – хладнокровно изумляясь, воскликнула она. – Мужчины? Что за порода!.. Требуют верности!.. Да на каком же основании? Ведь он знает, что он четырнадцатый, так почему же пятнадцатого не должно быть? C’est singulier!

С легкомыслием, свойственным женщинам ее сорта, Марьетта отнеслась к разрыву со своими любовником совершенно равнодушно.

«Paris en est plein[644]644
  Париж набит подобным добром (франц)


[Закрыть], – подумала она, – да и я теперь уже другая птица. Dans mes meubles!»[645]645
  с мебельным гнездышком! (франц)


[Закрыть]

И она тотчас принялась за поиски другого обожателя со средствами. На этот раз у нее был уже один на примете, юный англичанин, сын фабриканта перочинных ножей, с которым ее познакомил тот же Годрион.

– До подбора чего-либо серьезного, le petit anglais fera mon affaire[646]646
  английский малыш пока сойдет (франц)


[Закрыть], – решила она.

Она тотчас послала свою Жозефину за этим, очень юным, очень рыжим и очень глупым сыном Альбиона. Он жил в Париже якобы ради изучения какого-то производства, но, в сущности, проводил дни на бульварах, в ресторанах, а вечера в разных «Мельницах». Слегка ухаживавший за ней уже давно, юный мистер Уорден явился немедленно. Условия были определены тотчас и точно, и все пошло сразу, как по маслу, так как денег у юноши было довольно.

Единственно чего стала опасаться Марьетта, не отобьет ли его у нее раньше времени какая другая женщина, так как он был еще много глупее и легкомысленнее, чем показался ей при первом знакомстве. Но она напрасно боялась, ибо действительно искренно нравилась Уордену своею деланной важностью с ним и своей резкостью, которые он принимал за аристократический шик. Он решил мысленно не заменять ее какой-либо другой на все то время, что приходилось ему оставаться во Франции.

Единственно, что его слегка заботило, была боязнь ревности со стороны его хорошего знакомого и прежнего сожителя Марьетты, банкира Годриона. У юнца являлось опасение быть побитым, а ведь это… «It is not amusing!»[647]647
  Не так уж и забавно! (франц).


[Закрыть]