Текст книги "Золушка"

Глава 45

Дверь отворилась, Аталин вздрогнул, поднялся, но не сделал ни шагу вперед… Пристально пригляделся он с замиранием сердца, и странное чувство охватило его всего. Перед ним была Эльза, действительно другая, не полуребенок, а развитая девушка, но милое лицо было то же самое. Те же глаза и та же улыбка, тот же вид наивно-правдивого и грациозно-сурового ребенка.

Эльза вошла тихо, тоже упорно глядя на него, прямо ему в лицо, с ярким румянцем волнения на щеках. Он тотчас заметил, что она, очевидно, много плакала в этот день. Она грусто улыбалась и серьезно, вопросительно, будто тревожно глядела ему в глаза, будто ожидая и робея от ожидаемого.

Подойдя, она опустила глаза и молча протянула ему руку… Он крепко пожал ее, двинул губами и не вымолвил ни слова, потому что не знал, что сказать. Эльза села, он опустился на кресло напротив нее. Прошло несколько мгновений – оба молчали. И в те же мгновения, Бог весть почему, полная уверенность явилась в сердце Аталина. Что-то сказало ему: «Надейся!»

Долго, молча, смотрел он на нее не отрываясь, смотрел влюбленно, пылко, восторженно, собираясь горячо заговорить и не находя слов, чтобы выразить все, что закипало на душе. Она видела это, поняла, почувствовала и потупилась. Но лицо ее оживилось…

Наконец, она подняла руку, отстегнула пуговицу корсажа и, достав сложенный мелко листочек бумаги, развернула его. Это была его записка.

– С утра это здесь… Рядом с сердцем. Я знаю, что это писали вы, но все-таки спрашиваю: «Это вы написали?» – вымолвила она едва слышно, как бы не имея сил говорить громко.

– Да. Я писал.

– Довольно ли вы думали, прежде чем писать?

– Эльза! Я мучился год… Там. В России. Целый год. Я вернулся только ради вас. Могу ли я поступать необдуманно? Мое существование зависит от того, что я сейчас узнаю.

– Верю. Да. Верю, верю… Вам одному на свете верю! – горячо и громко выговорила она… – Да. Год. Какой ужасный год. Мой бедный брат! Бедный Этьен!..

И слезы выступили у нее на глазах.

Аталин промолчал. Пошлые слова утешения не шли на язык.

– Мой бедный Этьен. Вы ведь знаете. Бедный мальчик не выдержал этих мучений, через которые мы оба прошли. Последний удар нанес ему этот негодяй, сказав, что я найдена убитой в Париже. Когда я хворала у вас в Нельи, он это объявил Этьену, чтобы выманить у него признание, где я пропадаю. Мальчуган мучился три дня, считая меня убитой. И с тех минут он стал другой, и более не поправился, стал всех, всего бояться, заговариваться и, наконец, совсем лишился рассудка. Он и теперь спрашивает… И у меня самой… «Где моя Эльза? Где Газель?»

Она вытерла слезы, помолчала мгновение и продолжала:

– Когда Баптист уехал жить в Париж на средства моей… Ну, вы знаете, с кем… Тогда мы уехали из Териэля в мой милый Кальвадос, на родину, но поселились не в деревне, а в Каннах. Мать работала, но мало, я помогала ей и мы кое-как перебивались. Но она страшно горевала и, наконец, не перенеся разлуки с этим же негодяем, умерла зимой. Я осталась с больным мальчуганом, в чужом городе буквально на улице без куска хлеба, Марьетта приехала тотчас и забрала нас к себе. Мы приехали в Париж. Но я не могла согласиться жить с ней при ее обстановке. К тому же надо было опять быть под одной кровлей с этим отвратительным негодяем и извергом… Тогда, не знаю, как явился на помощь другой отвратительный человек и предложил мне спасти брата… Он обещался, что Этьен будет вылечен в лечебнице всего за полгода. Теперь я знаю, что это был обман, ложь. Но все равно. Бедный ребенок сыт и в тепле и около него лучшие доктора Парижа. Если есть малейшая возможность когда-нибудь вернуть ему разум, то при таких условиях оно легче, и на это можно надеяться. Но он, то есть граф, поступил со мной нечестно. И я ненавижу и презираю его. И я это говорю в лицо ему… Но я не жалею ничего… Для Этьена я бы и не на такое пошла… Это сравнительно пустяки. Вопрос самолюбия и гордости.

Наступило молчанье и длилось долго… И Аталин поневоле повторял без конца, мысленно, ее слова: «Это сравнительно пустяки?!» – И ему думалось: «что же тогда не пустяки?»

– Как вы решились это написать мне? – снова заговорила она. – После того, что я этой жизнью с Отвилем опозорена, даже перед собственными своими глазами, я не могла и мечтать о подобном.

– Эльза, я люблю вас. И в этом объяснение всего…

– Любите! Ну, а я скажу вам, – воскликнула она, – что ваше чувство ко мне – это – ничто, в сравнении с моим к вам! Я год терзалась, думая о вас не только ежедневно, но ежечасно. Да. Что же? Теперь я скажу… Брат и вы… Больше никого нет на свете. У меня не хватило храбрости на свидание с вами, когда сестра меня вызвала, потому что я думала, что вы меня осуждаете и презираете. Но как я страдала, отказываясь видеться. После вашей записки я плакала от счастья, но не могла отвечать. Я была просто раздавлена моими чувствами к вам.

Аталин придвинулся, взял ее за обе руки, но она тихо освободилась и робко вымолвила:

– Будем благоразумны… Я и так теряю голову. Так все это быстро случилось, неожиданно… Помогите мне все холодно обсудить. – И подняв на него глаза, полные любви и огня, она шепнула: – У нас еще будет время, чтобы терять голову. И вам, и мне… А теперь… Скорее. Говорите, что делать?

– Я вам написал. Вы знаете все.

– Да. Но как это сделать. Этот ненавистный мне человек имеет все-таки права…

– Кто?

– Вот он, – показала Эльза на портреты графа, и вдруг у нее вырвалось, – вы были на выставке, в Салоне?

– Был и сидел целый день перед картиной… Но бросим это… Забудем…

– Он опозорил меня. Теперь незнакомые люди узнают меня и показывают на меня пальцем. А иногда я слышу за спиной мое прозвище: «Золушка». А что они думают? Что я продалась… что я стала любовницей этого презренного человека ради туалетов и бриллиантов. И кого же уверишь в обратном? Вы ведь сами, наверное, думали так сначала… И уже потом решились написать мне.

– Правда, Эльза. Но я недоумевал и терялся в догадках, зная, что деньги для вас не существуют. Об Этьене, о вашей жертве, я узнал после. Вы должны простить мне мои мысли.

– И прощаю. Сестра, Баптист и многие думают еще хуже. Бог весть какую гадость. А этот дрянной человек мог заплатить шантажисту Прево, другу Монклера, который мстит за графиню, то есть за жену свою… Он мог купить картину, чтобы уничтожить. А госпожа Монклер могла бы этим, хотя и не честным путем, получить свои деньги. Он ограбил ее.

– Знаю, знаю… Бог с ними, Эльза. Скажите, что нам-то делать? И скорее… Вы должны скорее, через дня два или три покинуть эту проклятую квартиру.

– Что?! – воскликнула Эльза. Я ее брошу сегодня вечером. Если… Если вы согласны… на мои условия.

И, глядя на него, она вдруг будто оробела.

– Я на все согласен, Эльза! Хоть умереть! И право не только на словах. Да и понятно. Я пробовал жить без вас и знаю, что не могу. Говорите, что мне делать?

– Вы должны… Нет, я скажу: мы должны, – нежно прибавила она. – Должны отдать ему все, до последнего гроша, что он истратил на меня из-за своей прихоти, каприза, почти непонятного. Надо все отдать. Сколько? Я знаю. Я записывала каждый сантим. И это большая сумма… Девять тысяч двести сорок три франка… Видите, я все считала, так тяготило меня мое положение.

– Не может быть, Эльза, – удивился Аталин. – Это слишком мало. Он заплатил за одного Этьена три тысячи.

– Две… И моя жизнь стоила около семи, считая даже найм квартиры.

– А это все?.. – И Аталин показал вокруг себя… – а его подарки? Надо за все отдать.

Эльза улыбнулась добродушно и покачала головой, как бы стыдя или журя его:

– Я уйду отсюда в одном сереньком платье. Не в том, которое вы знаете… Я его берегу, но оно мне уже мало. Я сшила себе другое, такое же. И оно мое любимое. Я его сделала на свои деньги. Месяц тому назад я продала в магазин три дюжины сорочек, которые здесь, тайком от него и от горничной, сшила сама. А полотно принадлежало моей матери… Стало быть, платье совсем мое. В нем я и перееду в Нельи. Даже белье на мне будет мое, старое… А шляпку вы мне привезете… Да, от самого крупного бриллианта, который он подарил мне в мое рожденье, и до зонтиков, до калош – я все… оставлю в этой осрамившей меня квартире… Вот ботинки – наверное, нельзя оставить! – вдруг, в первый раз, весело рассмеялась Эльза.

– Я привезу, – вымолвил Аталин, тоже улыбаясь счастливой улыбкой.

– Привозите. Да. Если будут узки – я как-нибудь доберусь до кареты… Ну! Все ли! Этот шаг ведь обо всем говорит? Сегодня в десять часов вечера. Он будет здесь. Вы привезете мой долг. И мы спасемся отсюда, вместе… И никогда, никогда не расстанемся на всю жизнь, ни на минуту… Ведь да? Да?

И Эльза с такой нежной страстью в глазах нагнулась к нему, что Аталин не выдержал, соскользнул со своего кресла и, став перед ней на колени, схватил ее за руки, привлекая к себе…

– Нет! Во имя небес! – вскрикнула она. – Встаньте… Не надо… Там!.. У вас в Нельи. Только не здесь… Не в этом ненавистном мне месте… Здесь он все-таки иногда целовал мои руки, здороваясь и прощаясь…

Она встала, освободилась из его руки и тихо шепнула: – Этим вечером. У вас в Нельи. – И затем прибавила чуть слышно, – у тебя…

И оттенок ее голоса вдруг напомнил ему ее слова в Нельи, год назад:

«Говорите! И все мне будет милым приказом!» – сказала она тогда, вдруг убедившись, что и он ее любит.

Той же палящей страстью пахнуло на него и теперь. Так же будто обожгло его это: «У тебя…».

А она, взволнованная, трепетная, будто спасаясь от него, отступила к двери спальни, отворила ее и произнесла с порога:

– В десять часов. Он будет здесь. Приезжайте за вашей «маленькой женщиной». Я буду уже одета. В мое платье… Ох, если бы вы знали…

Но она не договорила. Слезы брызнули из ее глаз и она, вдруг неудержимо зарыдав, скользнула за дверь. Аталин замер от сладкого чувства. Ведь не горе, не жгучее страдание, а избыток восторженного счастья… Вот, что вызвало это рыдание…

Глава 46

Весь остальной день Аталин провел в каком-то чаду счастья. Побывав у себя на минуту, затем в банке, он пообедал на бульваре Мадлен и пошел бродить по Елисейским полям. Здание выставки, запертое и темное, бросилось ему в глаза.

– Если не безумная цена, то я куплю эту «Золушку», – заговорил он сам себе вслух. – Вырежу Эльзу и сохраню, как удачный и симпатичный портрет. А остальное полотно уничтожу. Она будет благодарна мне и счастлива. Да. Надо… Но сначала надо спасти живую Эльзу, а затем уже писаную.

Ровно в десять часов он был у дверей ее квартиры.

Горничная отперла ему, впустила его и как-то нерешительно, вскользь, проговорила:

– Господин граф у мадемуазели.

Ее голос говорил: «На всякий случай – я предупреждаю, потому что происходит что-то непонятное».

Аталин ничего не ответил и двинулся в комнаты. Когда он появился на пороге гостиной, то увидел Эльзу на диване за столом в простом сереньком платье, с радостно оживленным лицом, блестящими глазами, будто помолодевшую, то есть снова напоминавшую ему Эльзу-девочку, Эльзу-Газель…

Граф сидел к нему спиной и, не оборачиваясь, самодовольно крикнул нараспев:

– Анри, это ты?

Эльза рассмеялась ребячески-шаловливо. Аталин молчал, стоя на пороге, и Отвиль обернулся.

Несколько секунд длилось мертвое молчание, при совершенно театральном эффекте. Отвиль, как пораженный громом, недвижно застыл в кресле в пол-оборота и, разинув рот, смотрел на стоящего Аталина, не веря своим глазам.

Наконец он шевельнулся, обернулся на нее и, увидев ее веселое, радостно-румяное и улыбающееся лицо, он вскочил с места и воскликнул:

– Что это означает!.. Все это?

Резкое и тривиальное слово едва не сорвалось с его языка.

– Позвольте вас снова познакомить, – вдруг серьезно произнесла Эльза, поднимаясь с места. – Вы так давно не виделись, что будто не узнаете один другого.

И протянув руку, поочередно указывая на обоих, и как бы рекомендуя, она выговорила совершенно иным и твердым голосом:

– Господин Жорж Аталин, русский, благородный, во всяком смысле, единственный мне известный честный человек, и которого я страстно люблю с первого дня встречи… Граф д’Отвиль, потерявший звание депутата, вследствие грязного процесса с разведенной женой, и человек, опозоривший меня на весь Париж, человек, не сдержавший главного данного мне обещания, помимо уплаты денег за лечение моего бедного брата.

– Что все это значит!? – вскрикнул снова граф, мгновенно изменившийся в лице, и теперь бешено озиравшийся и позеленевший от ее слов.

– Я предупреждаю вас, мадемуазель… – грозно начал было он.

– Не грозитесь… И не смешите меня. Я просто снова вас обоих, как должно, знакомлю! – совершенно спокойно, но с оттенком презренья, ответила Эльза. – Я рекомендую, чтобы вы оба знали взаимно, с кем имеете дело.

– По какому праву вы здесь, монсеньор? Я вас, кажется, не приглашал! – вымолвил Отвиль, обращаясь к Аталину свысока, выставляя одну ногу вперед и закладывая руку за жилет. Движение это вышло театральным и забавным, но лицо графа, изменившееся от гнева до неузнаваемости, будто подергивало судорогой.

Аталин молча, вопросительно обернулся к Эльзе, как бы прося отвечать за него.

– Я ничего не объяснила еще графу, – заметила она холодно. – Ничего. Я ждала вас. Вы привезли, что обещали мне? Передайте мне…

Аталин достал из бокового кармана конверт со значком Credit Lyonnais и, двинувшись с порога, где все еще продолжал стоять, передал ей пакет.

Граф глядел на них, как безумный, окончательно превратившись в истукана и, казалось, даже не дышал.

– Прошу вас садиться, – вымолвила Эльза, обращаясь к обоим.

Аталин сел, а граф продолжал стоять, но лицо его становилось менее злобно и начинало, казалось, принимать жалкое выражение беспомощной обиды и даже грусти.

– Прошу вас сесть и прошу вас оставаться джентльменами, – повторила Эльза. – Пока я здесь еще хозяйка и требую исполнять все мои вполне законные требования.

– Скажете вы мне, наконец, что значит вся эта комедия? – хрипливо и упавшим голосом произнес Отвиль, так как, разумеется, уже понял, куда ведет это неожиданное появление Аталина. И он опустился на первое кресло, поодаль от них.

– Это вовсе не комедия, а драма, грустная и возмутительная, – строго ответила Эльза, тоже садясь. И положив деньги перед собой на стол, она вынула из кармана записную книжку.

Аталин, невольно изумляясь, приглядывался к девушке. Теперь только начинал он замечать, что перед ним уже не прежний, хотя и энергичный, но все-таки полуребенок, а вполне владеющая собой женщина, с решительным сформировавшимся характером, которая, хотя и мыслит по-прежнему, но выражается уже иначе. Эльза, отворявшая заставы и позировавшая Монклеру, не знала отличия между драмой и комедией, не говорила слов un noble, un gentilhomme, а употребляла иронически простонародное: un aristo! Париж, за год жизни, как сложная, мудреная, но полезная во всех отношениях школа, быстро развила и обогатила ее природный ум, но, при этом в ней окрепла и сказывалась яснее и смелее природная неукротимая воля.

– Прошу вас, граф, меня выслушать, – заговорила Эльза почти строго. – во-первых, простите, что я не предупредила вас, что сегодня будет здесь господин Аталин и что произойдет это объяснение. Я хотела сделать вам неприятный и даже грубый сюрприз. Это мое отмщение вам за то, в чем вы виноваты предо мной. Но дальше мщение не пойдет. Стало быть, согласитесь, я уже не такая злая. За год пытки в этой квартире, я утешила себя и удовлетворилась вот этими минутами вашего удивления, озлобления и растерянности. Другая поступила бы как-нибудь жестче.

– Пожалуйста, скорее!.. К концу! – вымолвил граф нетерпеливо. – Я предвижу, что вы, желая мне отомстить за то, в чем виноват не я, а Париж, вернее, мои друзья и враги… вы очень ошибаетесь в расчете. Быть может, я тоже буду рад, давно собиравшись уже сам от вас…

– Выкинуть меня… – рассмеялась она презрительно. – Лучше сказать «выбросить меня на мостовую». С больным братом. И за то, что я хотела оставаться относительно честной, еще достойной искренней любви человека и не соглашалась стать вашей игрушкой. Да. Я этого всегда боялась и много ночей не спала от этого. Но довольно… Дайте мне кратко и быстрее объясниться с вами.

Эльза развернула записную книжку и стала читать расход, где были записаны и крупные траты, и всякие мелочи, и плата за квартиру, и уплата за свет, за отопление, за молоко, жалованье горничной и т. д.

– Прошу вас, мадемуазель, не шутить со мной, – произнес, наконец, Отвиль сурово. – Не вижу смысла во всем этом фарсе!

– Успокойтесь. Я не стану читать всего этого, иначе, мы просидели бы до полуночи за эти занятием, – ответила Эльза, слегка улыбаясь. – Извольте взять эту книжку, где записано все, что вы на меня истратили, тут все до мелочей, есть даже сумма в сто франков, которые я проиграла в казино Трувиля на маленьких лошадках. Итог подведен. Это ровно девять тысяч двести сорок три франка. Остальное, истраченное вами на меня, обратно вам возвращается в виде вещей. И получите еще деньги, которые уплачивает вам за меня человек, самый близкий мне на свете, хотя мы и были с ним в разлуке целый год.

Отвиль сухо и презрительно рассмеялся деланным смехом.

Эльза быстро встала, двинулась в угол гостиной и, вернувшись с большой шкатулкой, поставила ее на стол.

– А здесь все, что я за все время, поневоле, часто даже, по-вашему резкому требованию, от вас получала. Здесь вся бижутерия, до маленького колечка в десять франков, единственное, которое я до сегодня не снимала и любила носить, потому что вы купили мне его в тот день, когда Этьен поступил в лечебницу. Оно напоминало мне, что мой бедный мальчик пристроен. Когда мне становилось особенно тяжко, вот здесь, в этой тюрьме, когда я сидела тут по целым часам, по целым дням и плакала горько о своей судьбе и, мне хотелось бежать на край света… – Голос Эльзы задрожал и, она продолжала с чувством, – да, хотела не раз бежать даже гораздо ближе, на один из мостов Сены, чтобы броситься с него… Тогда я смотрела на это колечко, и оно говорило мне: «Терпи… Он под кровом, одет, сыт и его лечат. Может быть вылечат… Он будет большой и, вы будете вместе жить и работать. Жить в простой мансарде, как нормальные труженики, а не в такой срамоте, как это все вокруг тебя сейчас… Да, потерпи!» Вот, что говорило мне с пальца это колечко. И я его любила, и мне жаль было его сегодня снять и положить сюда же… Но так надо… Я хочу все возвратить вам, до последней шпильки.

– Меrci! – гримасой улыбаясь, глухо и снова презрительно проговорил граф.

– Простите меня, если я все-таки… обижу и нанесу вам оскорбление, – кротко и с раскаянием отозвалась Эльза. – Я всегда буду благодарна вам за вашу помощь мне и брату, когда мы погибали и около нас никого не было… Но… Но вы знаете… Вы знаете, что после этого благодеяния, вы стали уже не благодетелем, а мучителем… Вспомните, какие условия мы заключили с вами и, каково стало мое положение потом…

– Полагаю, однако, – резко выговорил вдруг граф, – что господин Аталин поставил вам условия еще менее легкие, чем я. Иначе и быть не может.

– Извините, – гордо выпрямляясь, ответила Эльза. – Его условие есть условие честного человека. И он, я знаю, не обманет меня так, как это сделали вы… Впрочем, наши дела вас не касаются…

И затем, обернувшись к Аталину, она вымолвила улыбаясь и снова шаловливо:

– Шляпка и ботинки?

– Шляпа, ботинки, теплое пальто и даже перчатки, все здесь в передней, – ответил Аталин совершенно серьезно.

Это были первые его слова, которые он произнес с тех пор, что был здесь и присутствовал при объяснении, решавшем его судьбу.

– В таком случае, не стоит терять время, – сказалa Эльза. – Я готова. Ботинки я переменю в передней.

В сущности, она боялась оставить этих двух человек наедине.

«Мало ли что может случиться вдруг! – говорил ей внутренний голос. – Отвиль вне себя от оскорбленного самолюбия и с трудом сдерживается. Он захочет отомстить хоть одним резким словом, а Аталин вспылит, не спустит ему даже одного обидного слова».

– Проходите, сначала вы, – сказала она тихо, но решительно.

Аталин повиновался. Граф не шелохнулся и не двинулся с кресла.

Они вышли в переднюю. Аталин, взволнованный, смущенный, почти не веря от избытка счастья совершающемуся на его глазах, стал слегка дрожащими руками вытаскивать из пакетов привезенную одежду.

Эльза быстро переобулась и накинула шляпку и пальто. Горничная не помогала ей, а пораженно застыла, молча смотря на происходящее.

– Прощайте, Франсуаза, – сказала Эльза. – Думаю, мы больше не увидимся. Оставайтесь в услужении графа. Вы вполне достойны служить ему.

В это мгновение в столовой раздались шаги Отвиля, он вышел в переднюю и остановился на пороге.

– Франсуаза… Держитесь… Это для вас… – И он бросил перед ней на пол конверт с деньгами.

Аталин слегка вспыхнул и обернулся к нему. Он чувствовал, что такому человеку ничего не может спустить.

– Детский сад! – выговорил он резко.

– Заткнись! – вскрикнул граф, бледнея, как полотно и делая шаг вперед.

Эльза бросилась к Аталину и схватила его за руку с зонтиком, которую он поднимал.

– Если ты любишь меня! Ни слова больше… Идемте! – отчаянно и страстно вскрикнула она, прижимаясь к нему и заслоняя его от графа.

– Вы правы, – шепнул он сдавленным от гнева голосом. – Он у себя, и это уже его деньги, принятые им.

Через несколько мгновений они уже выходили из подъезда, и Джонс, подавая лошадей, косился на вышедшую с барином даму.

Они сели. Джонс обернулся с козел, не зная куда ехать, и произнес:

– Куда прикажете?

– Домой! – крикнул Аталин в окно, но слова, эти прозвучали так, как если бы он воскликнул: – Жизнь! Жить!

– Ох! Какой момент! – тихо воскликнула Эльза, почувствовав то же самое.

– Да, Эльза. Такие минуты в жизни не повторяются, – отозвался он дрогнувшим от волнения голосом и, схватив ее руку, прильнул к ней губами.

И до самого дома они не вымолвили ни слова, ни о чем. Два раза собирался он… но она тихо и страстно умоляла:

– Не говори ничего…