Текст книги "Золушка"

Глава 29

Когда сестры появились у «Бребана», то застали гостей «Червонного валета» уже в полном сборе. Эльза смутилась, увидев более дюжины человек совершенно ей незнакомых мужчин и женщин. Окинув их пытливым, проницательным взором, она за несколько секунд определила их всех. Эльза-Газель, дикарка, деревенская девушка, чутким сердцем угадала, что это за народ, и оценила его по достоинству. Только Уорден и граф Соколов показались ей людьми, остальные почудились ей каким-то зверьем в человеческом обличье. Почему это случилось – Эльза сама не понимала.

Даже разряженная в пух и прах и вся покрытая бриллиантами хозяйка – Киноль, любезно встретившая их и расцеловавшая обеих, показалась Эльзе каким-то диковинным животным. Между ней и женщинами Териэля, не говоря уже о графине Отвиль, не было ничего общего. Почему, она понять не могла, но чувствовала это всей душой.

Вся эта пестрая, разнохарактерная компания, ухмыляясь, оглядела ее свысока, а затем все тотчас весело сели за стол, и на ее счастье никто уже более не обращал на нее никакого внимания. Все позабыли о ее присутствии, увлеченные шумной, веселой беседой с громкими, раскатистыми взрывами смеха.

Осмотревшись еще внимательнее и немножко привыкнув, Эльза стала напряженно прислушиваться к общему разговору. Почти все не разговаривали, а только как будто шутили, перекидываясь короткими фразами или отдельными словами; после какого-нибудь маленького словечка кого-либо из них, раздавался дружный, громовой хохот.

Она же только широко раскрывала глаза, изумленно оглядывая всех. Они говорили, очевидно, по-французски, а между тем из всей беседы она не понимала решительно ничего. Слова были французские, но смысла в них не было никакого, чего-либо смешного и подавно.

Так случилось, однажды, что на слова какого-то рыжеватого господина: «je fais mes réserves lа-dessus»[871]871
  «оставлю мои резервы (оговорки) за собой» (франц)


[Закрыть], поклонник Англии Орас Бови отозвался вдруг, подмигивая:

– Quant aux réservoirs[872]872
  что касается резервуаров


[Закрыть], я предоставляю судить об этом à ces dames[873]873
  дамам (франц).


[Закрыть].

Безумный, гулкий хохот, почти дикое гоготание, которое вдруг раздалось за столом, казалось, потрясло не только комнату, но и все здание ресторана. А затем несколько минут непрерывно, все чуть не катались от смеха. В чем заключалась острота, в чем была вся соль этого остроумия, девяносто девять человек на сто из иной среды, чем эта, не догадались бы никогда.

Через час, в самый разгар веселья, когда вместе с жарким появилось шампанское, случилось нечто простое и вместе с тем неожиданное. Дверь вдруг растворилась, в комнате быстро появился господин в светлом, почти белом костюме, голубом галстуке, и в маленькой из той же материи фуражке. Смуглое, чрезвычайно мужественное лицо с большими, черными, как смоль, усами будто резко отличалось от костюма франта и даже «пшюта»[874]874
  пшют – хлыщ, пошляк


[Закрыть]. Костюм не шел к лицу, или же энергичная фигура требовала иной одежды.

Господин вошел, зорко окинул всех обедающих ястребиным взглядом и крайне вежливо, сняв свою фуражку, низко поклонился и произнес:

– Mille fois pardon![875]875
  Тысячу извинений! (франц)


[Закрыть] Я ошибся комнатой!

Затем он исчез так же быстро, как и появился. Никто из присутствующих не обратил на это сначала никакого внимания, но затем все поневоле заметили, что лицо Киноль сразу изменилось и из добродушно-веселого стало сумрачным и озабоченным.

Недаром Червонный валет была женщиной, прошедшей через огонь и воду. Киноль сразу почувствовала, что этот франт, будто прилетевший с прогулки или с пикника, костюмом своим был из Булонского леса, но лицом из совершенно иного места. Слово «mouchard»[876]876
  «стукачок» (франц)


[Закрыть] слетело с языка Киноль и быстро облетело весь стол. В ту же минуту граф Соколов побледнел, встал из-за стола и, подойдя к своей покровительнице, что-то зашептал ей на ухо.

– J’en réponds![877]877
  Я за это отвечаю! (франц)


[Закрыть] – отозвалась она громко. – Сиди спокойно, здесь никогда этого не случится. Хозяин не позволит.

И потянув к себе рукой голову Соколова, она шепнула ему:

– После обеда мы поедем в церковь Маделены, войдем главным входом, а выйдем иначе, то есть ты один и через маленькую боковую дверь… И прямо на квартиру Розы. N’est се pas, Mariette?[878]878
  Так же, Марьетта? (франц)


[Закрыть] – обернулась она к соседке и подробнее передала ей тоже свое намерение.

– Конечно, это будет самое правильное! – отозвалась Марьетта. – Таким же способом замужние женщины высшего света ходят на свидание со своими любовниками. Это самое верное и безопасное. Каждый ревнивец-муж остается всегда ждать при входе и остается с носом.

Однако, когда подозрение Киноль стало известно всем, гости единогласно решили, что она ошибается, что заглянувший случайно в комнату господин очень похож на иностранца, нечто вроде испанца.

Часов в девять вечера вся компания, очень веселая, но в приличном виде, за исключением слабенького Уордена, прощалась и выходила на бульвар. Марьетта взяла было под руку своего Биби, но видя, что он сильно пошатывается и только бессвязно что-то мычит, бросила его и взяла руку Бови.

– L’animal! – воскликнула она во всеуслышание. – Voyez moi ça! Il est capable de se soûler avec du bouillon![879]879
  Скотина! Показал себя! Готов стать тряпкой от любого бульона! (франц).


[Закрыть]

Киноль, вышедшая из ресторана под руку с графом Соколовым, зорко оглядела публику, стоявшую и проходившую у дверей ресторана. Ее глаза искали ту же фигуру в светленьком костюмчике и с ястребиным лицом, но опасения ее оказались напрасны. Тем не менее, она, наняв фиакр, все-таки приказала кучеру ехать в церковь Маделены.

Через четверть часа Червонный валет и русский «граф» были уже в ярко-освещенной церкви, где кончалась вечерняя служба, и уселись на скамейке среди толпы молящихся. Но еще через четверть часа Киноль вышла из церкви одна через большие двери под колонадой. Семинарист, исчезнув сначала в толпе, выскользнул из храма крошечной боковой дверкой и, быстро пробежав среди полумрака в сторону вокзала Saint-Lazare, нанял карету. Доехав до ближайшего пассажа, он бросил ее, прошел пассаж и нанял другую, поневоле обманув первого кучера.

Когда он позвонил у дверей Розы Дюпре, Марьетта и Эльза были уже дома. Первая – усталая и сонная, а вторая – нервно-настроенная, с лихорадочным блеском в глазах. Переодевшись в одну минуту в свое серенькое платье, Эльза сидела с рукой в кармане и судорожно сжимала в кулачке серебряные монетки, завернутые в бумажку. Она будто боялась выпустить из ладони эти семнадцать франков хотя бы на секунду.

В эти мгновения деньги эти были для нее истинным талисманом! Благодаря чудодейственному средству, она может завтра же утром бежать из этого дома и из Парижа, спастись от всего, что видит здесь и слышит.

Заставы, мимо проходящие поезда, зеленоватые поля, трава, цветистая и пахучая, под железнодорожным мостом – ведь все это чудный рай сравнительно со всем этим, окружающим ее в этом городе!

И мысль, что завтра она после полудня вновь окажется с братишкой в том же железнодорожном домике, представлялась ей не только счастьем, но какой-то несбыточной мечтой. Давно ли она ушла из дому полубольная, пешком, ради недоброго человека, а между тем этот роковой день отделяется от нынешнего дня целым веком терзаний, унижений и горя.

Когда раздался звонок в квартире и, Эльза услышала голос русского «графа», она выговорила тихо:

– Слава Богу!

Действительно, появление русского облегчало ее отъезд. Уступая столовую и свою кровать этому странному постояльцу, Эльза должна была взять комнату и постель Жозефины, а бонне приходилось ночевать на полу кухни. Марьетте поэтому поневоле надо было теперь, скрепя сердце, согласиться на отъезд сестры. Не будь у нее этого постояльца, быть может, она даже силой задержала бы сестру у себя и, во всяком случае, не дала бы ей ни гроша на проезд.

«Слава Богу!» – думала Эльза, раздеваясь и собираясь ложиться сдать. «Но как это странно: из-за русского попала я в Париж, как в западню, и тоже благодаря русскому спасаюсь из этой западни… Но все к лучшему. Теперь я знаю, узнала дорогой ценой, что у меня только два человека на свете – милых и хороших, брат и друг, Этьен и Фредерик… Все остальные, бессердечные, себялюбивые люди и бессовестные лгуны… Скорее спать, забыть все во сне, а завтра, как только проснусь, побегу на вокзал… В полдень я буду уже с моим gars, услышу опять: «les barrieres, s’il vous plait!»[880]880
  «откройте проезд!» (франц)


[Закрыть] И буду счастлива по-прежнему, менее несчастлива. Да, все к лучшему. Все… Конечно… Да…

Но через мгновение, будучи уже в постели, она, как бы обращаясь к кому-то среди темноты, прошептала горько и страстно:

– Ах, если бы вы знали, как мне больно!.. Неужели вы не знаете, что вы меня просто ранили в сердце, как ножом. Вы! Не сама я… Нет.

И слезы выступили у нее на глазах…

Вскоре, однако, еще слабая от болезни и утомленная глупым обедом со странными людьми, Эльза крепко уснула…

Среди сна что-то необыкновенное и непонятное, происходившее в доме, подняло ее на ноги… В квартирe были слышны незнакомые голоса, кричала, бранясь, Марьетта, и кто-то грозно приказывал. Эльза перепуганная выскочила из постели и выглянула, приотворив дверь в коридор. Двое незнакомых мужчин при свете стенной лампы из кухни, которую держала перед ними полураздетая Фифина, разглядывали какие-то бумаги. Суровый голос раздавался в гостиной и бранился, что-то выговаривал, грозил…

– Je m’en fiche![881]881
  Мне плевать на это!


[Закрыть] – визгливо кричала Марьетта. – Et de vous, et de lui…[882]882
  И на вас, и на него…


[Закрыть] Черт вас всех возьми. Empochez le, et laissez moi dormir![883]883
  Забирайте и дайте мне спать! (франц).


[Закрыть]

Эльза, оробев, сама не зная почему, от всех этих ночных посетителей, быстро притворила дверь снова, защелкнула задвижку, но стала одеваться.

Через несколько минут кто-то кулаком ударил в ее дверь и крикнул: «Ouvrez!..»[884]884
  «Откройте!..» (франц).


[Закрыть]

Она отворила, и высокий, плечистый господин вошел в комнатку, освещая ее той же стенной лампой. Оглядев Эльзу и все кругом, он спросил, кто она, откуда, пригляделся к ней и произнес, наконец, мягко и почти ласково:

– Одевайтесь и уходите… Куда-нибудь… Мои люди заняты обыском этого русского мазурика и вас не заметят… Зачем вас тащить в участок без нужды… Ну, живо… Марш, отсюда… К тетушке, к приятельнице. Куда глаза глядят…

Глава 30

Прошло дня четыре после свидания Аталина с Эльзой…

Аталин измучился. Посетив своего друга доктора, он передал ему, как мог, свои соображения насчет последнего свидания и разговора. Но и Гарнье ничего понять не смог.

– Хотела выйти за вас замуж. Что же, не глупо! И откровенно растерялась, узнав, что вы женаты! – решил доктор, но затем взял назад свое объяснение.

– Нет… это что-то иное… – повторял Аталин.

– Да. Что-то есть. Загадка!.. – стал говорить и Гарнье, а затем стал советовать снова «ne pas faire du roman»[885]885
  «перестать сочинять роман» (франц)


[Закрыть] и опять повидаться с Эльзой. Аталин сначала не соглашался, но затем не выдержал и снова съездил на улицу Chaussee d’Antin.

Но здесь его ожидало неожиданное известие… Квартира была пуста и заперта. Консьержка объяснила, что у Розы Дюпрэ произошло целое происшествие. У нее арестовали какого-то мошенника, которого она опрометчиво укрыла от поисков полиции. Его упрятали за решетку, а ее стали постоянно вызывать к комиссару для допросов и показаний… Англичанин-сожитель перестал бывать у нее, не пожелав с ней знаться после такого скандала… И госпожа Дюпрэ из самолюбия, вероятно, куда-то скрылась, уехала… А может быть, и засажена тайно, вместе с этим мошенником… Все имущество ее осталось цело, под наблюдением бонны Жозефины, которая уходит на целые дни и только ночует в квартире… О барыне своей она тоже ровно ничего не знает.

Но все это выслушал Аталин тогда, когда на главный вопрос его уже был получен им ответ… И ответ совершенно неудовлетворительный… Где Эльза, консьержка не имела ни малейшего понятия. Она даже не видала Эльзы в ту минуту, когда арестованного повезли в полицию, а госпожа Роза с Жозефиной поехали туда же по приглашению агентов. Эльза не осталась в квартире и не выехала, а загадочно исчезла, точно в романах…

Известие это, конечно, невообразимо взволновало Аталина, и в тот же вечер, даже не повидавшись с другом доктором, он выехал из Парижа по Северной железной дороге.

Ночью, пpиexaв в Териэль, он ночевал в маленькой гостинице, но не смыкал глаз и рано утром был уже на ногах… шел через поле тропинкой по направлению к огромному железнодорожному мосту, близ которого виднелся домик сторожа…

Когда он приблизился и вошел в этот домик, то почти застыл на пороге от испуга и ужаса…

Домик был совершенно пуст и, по-видимому, будто необитаем.

– Неужели я потеряю ее… Неужели без следа… Не может этого быть! Кто-нибудь знает… – забормотал Аталин. – Я найду. Я буду искать…

Через несколько минут, уже очнувшись около заставы и бессознательно шагая, он увидел перед собой сторожа… Но это был не Баптист.

Новый сторож угрюмо объяснил, что он еще не переезжал с семьей в домик, хотя уже с неделю, как замещает Вигана… Но где тот и где семья, выехавшая еще раньше Вигана из домика, он не знает.

– Давно!? – воскликнул Аталин.

– Давно. А когда – не знаю. Спросите в Териэле у кого-нибудь.

Весь день провел Аталин в розысках и расспросах и, наконец, узнал, что Виган уехал на жительство в Париж, где получил якобы какую-то должность. Что касается госпожи Карадоль с мальчиком, то они, продав имущество, уехали… Куда-то… Но не в Париж…

– А ее дочь?! – спрашивал у всех Аталин.

– La Gazelle!! О, эту давным-давно никто не видал! – был общий ответ. – Ее Виган через жандармов разыскивал и бросил. Она просто бежала… И уже давно… С месяц или больше…

Вот все, что узнал Аталин и, вернувшись в гостиницу, впал в тупое, бесстрастное состояние…

«Что тебе нужно? – спрашивал он себя и лгал, отвечая: – Ничего… Хотел бы знать, где она и что она…»

«Зачем это знать? – снова спрашивал он. – К чему это поведет?.. Ни к чему… Что же делать теперь?! С собой?»

Это был самый мудреный вопрос. Страшный вопрос, неразрешимый, гнетущий.

Через несколько дней, будучи у себя в Нельи, он ответил на этот ужасный вопрос:

– Ехать в Россию!.. Зачем? Просто так…

Глава 31

Через неделю Аталин был в Москве, в своем заброшенном, пыльном и затхлом доме на Ордынке – был, словно в ссылке.

Мысль, что он никогда более не увидит «ее» и даже не узнает никогда, где и что «она», гнетом легла на его существование, казалось, гнетом же ложилась и на все окружающее.

А между тем, подчас, и часто, ему казалось, что «всему этому еще не конец».

– Но что станется с ней за долгую разлуку. Быть может, выйдет замуж… Или уже вышла! – с ужасом восклицал он.

А жизнь тянулась своим чередом, тоскливая, глупая, серенькая… Наступила осень, прошла… Наступила русская зима, которую он ненавидел, и тоже прошла… Засияла весна… но без света для него…

«Elza-Gazelle!» Как дико казалось это имя и как странно звучало оно среди обстановки старинного купеческого дома на Ордынке. Однако звучало оно тут постоянно, так как Аталин не только мысленно, но и вслух часто повторял дорогое имя, любил повторять, и сам грустно прислушивался к нему, будто поневоле дразня себя им.

Долог и томителен был день унылой и одинокой жизни, которую вел он в отцовском доме среди родной, но вместе с тем давно чуждой ему Москвы. Эта жизнь изо дня в день была какая-то нравственно тусклая и беззвучная.

– Это не жизнь! – постоянно восклицал он. – Живешь будто при мерцании какой-то лампадки! В этом существовании есть даже что-то скотское: пища, сон и немного движения, бессмысленного и ненужного. А разум проявляется лишь одним: воспоминаниями.

Но зажить другой жизнью он не хотел. Он как-то злобно, будто мстя кому-то, сам старался изо всех сил обесцветить свое и без того уже серое существование. Он не только не работал над своим сочинением, но даже и не читал ничего, будто нарочно изводя себя праздностью и скукой.

«А если бы она была здесь? Если бы не госпожа Аталина?» – изредка думал он.

И все, что являлось воображению при этой мысли, было таково, что казалось чудным, светлым сновидением, волшебной сказкой, невозможной, невоплотимой на земле.

Да, день на Ордынке, куда злобно и мстительно сослал Аталин самого себя и заключил, как в тюрьму, проходил беспощадно долго и мучительно, а неделя и месяц пролетали быстро. Месяц был много короче дня. От каждого первого числа и до следующего первого он не успевал оглянуться. И время со дня возвращения в Россию до весны, когда теплые лучи солнца начали жадно поедать глыбы снега, прошло страшно быстро.

Наконец наступило и будто промелькнуло целое лето. И вдруг, однажды, Аталин вспомнил и ахнул: «Сегодня же год!.. Год – встрече. Возможно ли это? Да, сегодня я выехал от Отвилей на свидание с сестрой в Париже. Завтра рождение сестры, и мы условились тогда съехаться. Я выехал из замка и остановился у перекрытого переезда. Шел товарный поезд. «Она» была с моей стороны, потом перебежала через рельсы и стала предо мной с фонарем, скрытая его светом… А затем я глубоко задумался, опершись на заставу. Я думал о том, как мне жутко на свете, а вот этой девочке не скучно бегать отворять и запирать заставы. Она не знает, что такое снедающая, мертвящая тоска, и как я ошибся! Оказалось, что у нее в ее полудетской жизни много такого горя, какого у меня никогда и не бывало. Каким образом я не почувствовал тогда сразу, чем станет для меня вскоре это существо, стоящее предо мной с ярким красными фонарем в руке? Тогда, в Париже, дня два или три подряд я часто вспоминал эти минуты, но я помнил только мерцающий свет, фонарь, а не ту, которая держала его в высоко поднятой руке. Ничего особенного не случилось ведь, а этот фонарь несколько дней преследовал меня, сверкал на меня… Вот это и было – предчувствие! И что же теперь осталось от всего? Всему наступил конец, самый простой и обыденный. Будь она иная, как большинство женщин ее среды, то все кончилось бы иначе… Пустое! Будь она такова, я бы и не полюбил ее… «Теперь конец грустный, а тогда был бы – вульгарный».

Вспомнив, что прошел уже целый год со дня его встречи с Эльзой, и, убедившись, что нет, стало быть, конца его душевной смуте и юношескому ожиданию чего-то, несбыточного, он вдруг решил, что надо положить всему конец. Но как? В его сердце все-таки таилась искра надежды, что Эльза все в том же положении свободной и несчастной девушки, – сироты, несмотря на целую семью кругом, – и можно опять найти, ее, нужно найти.

«Et surtout pas de roman!»[886]886
  «И главное – никаких романов!» (франц)


[Закрыть] – вспоминал он слова доктора Гарнье.

Действовать проще, поехать, найти ее, увидеть и повидать. Ведь и это – просто повидаться – будет уже сравнительно счастьем. Зачем же сидеть на Ордынке, как в остроге, когда можно зарыться также в другую нору, более приветливую, в Нельи. И кому хотел он отомстить, когда, бросил свою виллу и сослал себя сюда.

Аталин начал серьезно думать о новой поездке во Францию исключительно ради Эльзы… Но в этом «думанье» прошло все лето, и только осень испугала и спугнула его. И Бог весть почему, решение ехать тотчас в Париж стало делом одного часа. В октябрьские сумерки Аталин додумался, что не надо изображать какого-то героя романа, нелепо и бездельно «ломать самодельного Чальд Гарольда нового фасона», а вечером он уже укладывался. Наутро, хорошо и спокойно проспав ночь, он весело ехал через всю Москву из Замоскворечья на Брестский вокзал.

Оказавшись в спальном вагоне, он чувствовал уже себя сравнительно счастливым. Он, как малый ребенок, радовался, что через час, два, на какой-нибудь станции, Кубинке или другой, он будет уже ближе к «ней», чем был там, на Ордынке, а через сутки, двое суток уже совсем близко; только одна Германия будет между ними.

Однако, тотчас же его путешествие до Варшавы в «скором поезде», именуемом так, вероятно, ради шутки, стало для него некоторой пыткой. Мысль, опережая движение, нетерпеливо неслась вперед с той быстротой, до которой далеко не только поезду, но и падающей звезде.

Мысль!.. Лишь один зигзаг молнии равен полету с этим чудным даром, заключенным в бренное человеческое тело. И таинственный узник этот свободно носится в пределах вселенной, как ангел Божий или, как ангел сатаны.

Миновав Польшу, а затем и границу, Аталин стал несколько спокойнее.

«Одна Германия между нами», – утешался он.

Немецкий поезд понесся по-своему: быстро, аккуратно, даже как-то систематично. Этот поезд с большей справедливостью можно было окрестить «машиной». Действительно он работал, как машина. Он приходил, стоял и уходил с пунктуальностью и почти математической точностью, как работают на фабриках маховые колеса, цилиндры, поршни и всякие иные части, движущиеся, будто разумные и одухотворенные существа.

В России же поезд подходил к станции так, как если бы он еле доплелся до нее и, как бы не зная, останавливаться ли тут. Стоял он всегда так, как если бы сюда-то именно он и шел на вечное пребывание. Уходил он так, как если бы ему было или жаль, или не в силах сдвинуться и покинуть насиженное место.

Кондуктора и разные служащие все сновали, уходили и выходили в разные двери, неведомо куда и зачем, а начальники станций как-то тупо, но и недоброжелательно таращились на вагоны и пассажиров, а лица их положительно говорили:

– Ходят же эти черти – поезда! Одного сплавил – другой лезет. Эко дьявол! Таскаются же люди с места на место. Сидели бы дома. А то, на, поди, сами рыщут и другим от них житья нет!

В Пруссии после подхода поезда все служащие начинали священнодействовать. Последний чумазый смазчик колес, делая свое дело, будто помнил, что он победил при Седане. Всякий начальник станции встречал поезд с таинственно-важным видом, сановито, иногда даже величественно. Мановением очей под красно-рыжими бровями он как бы строго, но милостиво брал все прибывшее под свое августейшее покровительство – от трубы локомотива до последнего саквояжа и пледа… Конечно, с пассажирами и другими мелочами включительно. Он распоряжается сурово, непогрешимо, иногда трагическим шепотом. Или же отдавал приказания движением пальца, а то и одной бровью. И всякий пассажир, хоть бы на пути из Оренбурга в Нью-Йорк, вдруг начинал чувствовать себя здесь смиренно-мудрым, ибо в полной власти этого местного монарха, впредь до свистка локомотива.

Во Франции поезд полетел менее аккуратно, менее изображал «машину», но зато как-то веселее, будто выскочив нежданно на свободу и балуясь от радости по полям и лесам. Кондуктора и станционный персонал тоже как-то весело сновал, будто прыгал и летал, а начальники станций ухмылялись приветливо и даже радостно, иногда лица их будто говорили:

– Ах, как я рад! Скажите, пожалуйста! Вот не ожидал…

Наконец, в яркое, будто летнее, утро длинный курьерский поезд, в котором был Аталин, бойко подкатывался к Парижу и Северному вокзалу, часто, резко и сухо стуча о стальные сети перепутанных рельс. Лихо влетев под высокие своды вокзала, поезд сразу ловко и даже как-то красиво остановился у платформы. Несколько десятков человек служащих и носильщиков кое-где редели по платформе, но через несколько мгновений утонули в сутолоке пестрой и гулкой толпы, хлынувшей изо всех вагонов. И к этому люду, сразу заполнившему всю платформу и все двери здания, более чем где-либо применялось определение поэта:

 
Смешение одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
 

Здесь теперь, если не были, то бывают представители всех пяти частей света.

Когда поезд остановился, то к международному вагону двинулся чрезвычайно элегантный, важный ливрейный лакей и нетерпеливо стал приглядываться к двери вагона, откуда по очереди вылезали самые разнообразные фигуры пассажиров.

После двух-трех человек, не отличавшихся ничем особенными, появилась старая англичанка в сером клетчатом дождевике и с желто-белыми локонами, а за ней высокий, тощий и тоже клетчатый – сын Альбиона.

Затем после маленькой и кругленькой голландки, будто сорвавшейся с какой-нибудь картины Теньера, показалась загорелая или уже от природы оранжевая фигура, чернобровая, с сизо-черною бородой, какого-то испанца или грека, а может быть турка. А затем опять тоже – Альбион. Впереди белобрысенькая, красивая, быстро чирикающая на своем птичьем языке – мисс, а за ней плотный, широкоплечий, с головой, вдавленной в туловище, с громадными бакенбардами и в сером цилиндре – ее родитель. Она, воспитанница вагонов и отелей, а он, наверное, миллионер, страдающий сплином, а потому не находящий себе места нa земном шаре. Этот лондонец так оглянулся на платформу и снующих вокруг людей, что, право, завтра в какой-нибудь гостинице Парижа, сидя за съеденной порцией бифштекса, он аккуратно вычистит себе зубы перышком, а затем застрелится из револьвера. Записки же никакой не оставит. Это ужасно любят только pyccкиe.

Наконец, вслед за двумя «янки» и за красивым молодым человеком с отпечатком Парижа во всем костюме и даже в лице, появилась плотная фигура, простая, заурядная, совершенно ничем не выдающаяся и национальность которой было невозможно определить. Только по усам и бородке-империале он смахивал на француза.

При появлении его, ливрейный лакей решительно шагнул вперед, не обращая внимания на то, что приходилось лезть через молоденькую мисс и через ее страдающего сплином родителя. Лакей снял шляпу и, держа ее около головы горизонтально с плечом, выговорил:

– Имею честь поздравить с благополучным прибытием.

– Жак, здравствуйте! – отозвался Аталин. – Comment va-t-on chez nous?[887]887
  Как у вас дела? (франц).


[Закрыть]

– У нас все в порядке. Слава Богу. Наконец-то мы вас дождались.

Через несколько минут Аталин был уже в числе прочих пассажиров в большом зале, где на столах досмотра осматривался багаж, собравшийся тут со всего миpa. Около дорожного баула с медной доской и надписью на ней: «Георгий Андреевич Аталин. Mr. Ataline», где еще блестела свежая красная наклейка с надписью: «Москва-Варшава», помещался огромный серый баул, принадлежащий пожилой даме с желто-белыми локонами, а с крышки его бросался в глаза большой ярлык трансатлантической компании пароходств и темно-синие буквы: «А. D. Clarck. New-Haven. Connecticut». Имя и местожительство владелицы.

Аталин, пожелавший лично присутствовать при формальностях таможни, оставил затем Жака расплачиваться за объявленный им русский табак, а сам вышел из вокзала.

Здесь тоже уже давно внимательно приглядывался к выходным дверям человек-часы, кучер Джонс. И едва только господин появился из дверей и прошел мимо ряда желтых омнибусов, Джонс степенно-красивой, сдержанной рысцой подъехал навстречу.

– Здравствуйте, Джонс! – крикнул Аталин уже несколько веселее.

– J’ai l’honneur de vo sohater le bon arrivée[888]888
  Имею честь приветствовать вас (франц)


[Закрыть], – отозвался Джонс на самодельном французском языке, но сухо и с достоинством, как если бы он был недоволен прибытием барина, только глаза его прыгали и лицо сияло.

Аталину невольно бросилось в глаза, в каком виде были его лошади. Казалось, они стали еще породистее, красивее и даже моложе за время его отсутствия. Ему невольно вспомнилось, какова была дорогая пара рысаков, на которых, в последний приезд его выехал за ним, на Смоленский вокзал, кучер Кирсан.

– Ты же их заморил! – невольно воскликнул тогда он.

– Зачем? Помилуйте. Линяют должно… – невозмутимо ответил Кирсан.

Взяв свой саквояж и оставив Жака на вокзале, чтобы привезти весь багаж с фиакром, Аталин двинулся по улице Lafayette, где с каждыми шагом все сгущалась толпа едущих и идущих. У вокзала было не больше народу, чем на иной московской улице, а затем все более чувствовалось приближение центра города, и вскоре пришлось раза три остановиться и выждать, чтобы проехать далее. Наконец, невдалеке показались высокие платаны, мелькнула на углу знакомая вывеска на балконе из золотых лепных букв, и через мгновение Аталин был на Grands Boulevards и стал каплей моря или частичкой громадного и плотного зверя, который движется и барахтается на протяжении нескольких километров.

Аталин любил всегда первые мгновения своего приезда в Париж, любил почувствовать себя атомом чего-то огромного, полного жизни, страсти и внутреннего огня. И теперь он тоже с удовольствием озирался направо и налево, пока перед глазами мелькали знакомые места, улицы, дома, магазины. Однако, из всех его возвращений в Париж, теперешнее возвращение было самое нерадостное.

Впервые он возвращался в сердце Франции не ради самого города, не ради спокойного пребывания в собственном уютном доме в Нельи, а чтобы найти «ее». А эта цель была почти недостижима.

Между тем, если через месяц и даже хоть через три месяца он не найдет Эльзу, то что же тогда? Опять уезжать? Опять зарыться в снег на Ордынке? Или поселиться пустынником в Нельи, запершись от всего миpa? Или, наконец, предпринять кругосветное путешествие, чтобы утомление от пароходов и вагонов заставило замолчать раздраженный мозг?

Да, мозг, конечно, устанет от двух океанов, от степей саванны, от разных Австралий, Японий, Индий, заливов и проливов. Мозг утомится яркой и пестрой картиной жизни пяти континентов и начнет дремать. А сердце? Сердце не заснет, и будет еще пуще болеть, угнетаемое бьющей кругом жизнью, всюду сказывающимся светом и счастьем. Оно только убедится, что оно одно ничего на свете не имеет, что оно одно одиноко и никому не близко, не нужно…