Текст книги "Золушка"

Глава 42

Часов в восемь вечера Аталин уже был у себя дома. Haскоро пообедав с Марьеттой, он поспешил покинуть несчастную, но все-таки антипатичную ему женщину. На прощанье он предложил ей взять у него денег и, вынув пятисотфранковый билет, протянул его, немного конфузясь.

Марьетта отказалась наотрез, говоря, что она не берет «чужих» денег, не заработанными.

Между тем, Аталин, сравнительно спокойно ожидавший увидеться с Эльзой, был снова страшно взволнован ее отказом приехать на свиданье и, главное, – содержанием краткой записки… Краткой и такой сильной в выражениях. Так почудилось и почувствовалось ему. Он забрал записку у Марьетты и, возвращаясь домой, всю дорогу от центра Парижа до Нельи сжимал ее в руках… Ему, как малому ребенку, или вернее как юноше, доставляло удовольствие держать и трогать клочок бумаги, который еще недавно был в ее руках.

Вернувшись, он десятки раз перечел строки крупного твердого почерка энергичной руки.

«Что же теперь делать?» – возникал вопрос.

А кто-то, тайный голос, говорил ему:

«Скорее решай! Ведь ты знаешь что! Давно знаешь, знал еще до записки. Так чего же медлить? Смотри!.. Совсем потеряешь ее…»

Действительно, ожидая Эльзу в ресторане на основании слов ее сестры, он уже решался на нечто, роковое для него, как бы оскорбительное для его чувства, но неизбежное.

Марьетта уверяла его всячески, что сестра любит его искренно и горячо, еще со дней пребывания в Нельи, что если бы не болезнь брата и предложение графа, то она, одумавшись, дождалась бы его возвращения, чтобы согласиться на все то, что он в Нельи предлагал ей.

Теперь уже не Марьетта, а сама Эльза говорила про эту любовь и просит не осуждать ее. Она выражается странно, но ясно. Любовь и «Прощай!». Навседа… она обещает любить его всю жизнь, но считает невозможным что-либо помимо разлуки.

Стало быть, его дело простить и протянуть руку. Ведь это же неизбежный конец. Ведь он же не может жить без нее.

И вдруг, после целого вечера колебаний и терзаний, Аталин решил и сказал вслух…

– Известные взгляды к действительности не приложимы. Когда любовь не противоречит разуму – она ощущение порядливое, но будничное… Когда любовь противоречит всему, и разуму, и долгу, и совести, то она страсть, борьба, буря… А девиз страсти: или все, или ничего. Или я буду властвовать и покорю в тебе все, или покори меня и наслаждайся… пустотой и бессмыслием разбитого сердца и надорванного мозга. Это наследие, которое я всегда оставляю победившему меня.

Около полуночи Аталин будто стал вдруг другим человеком, изменился в лице, в движениях. Он будто сбросил сразу громадное и давнишнее бремя с плеч. Он даже походил на человека, который после счастливого кризиса в трудной смертельной болезни возвращается к жизни, знает, видит, чувствует это всеми атомами существа и радуется, стремится мысленно навстречу вновь начинающемуся существованию, которое чуть-чуть не порвалось, повергая его в вечную тьму…

«Такова была судьба! – думал он. – И славу Богу, что так. Все к лучшему. Она никогда бы не решилась на то единственное, что я могу ей предложить, благодаря существованию на свете «госпожи» Аталиной и моей клятве покойному отцу. Я знаю, помню, и чувствовал тогда, что такое создание, как Эльза, не принесет себя в жертву своей любви, любви к себе, и может собой пожертвовать только для другого обожаемого существа. Судьба толкнула ее в руки грязного Отвиля ради Этьена. И вся ответственность на нем. Она может принадлежать мне, не упрекая меня ни в чем. И я сам буду чист и прав перед своею совестью. Да, так лучше… Все к лучшему на свете».

И Аталин, почти совершенно счастливый, решился тотчас же написать Эльзе, прося ее немедленно бросить Отвиля и идти к нему, принадлежать ему на всю жизнь.

Он сел писать, несмотря на поздний час ночи, но все, что он писал и затем перечитывал, казалось ему нелепым, ненужным, и он рвал листок за листком.

Затем он перечитывал ее записку. От ее трех строк веяло на него тем, чего не было в целых страницах его письма.

И он решил написать ей тоже несколько строк:

«Я полюбил и люблю вас уже более года! Вас одну в первый раз в жизни. Теперь, принеся себя в жертву брату, в которой я неповинен – будьте моею. Я дам вам счастье, которого вы не можете найти с этим человеком.

Я не молод, но все-таки, я не граф Отвиль».

Но и эта, три раза переделанная записка была, наконец, изорвана и брошена в огонь. Аталин ушел к себе в спальню в четыре часа ночи и попробовал заснуть… Но до самого утра сон не приходил. Радостно раздраженные мозги и трепетно бившееся сердце – не давали забыться. Он будто чувствовал, что сейчас не время забываться, когда надо жить, надо радоваться, наслаждаться бытием и сознанием. Светлые ярко-теплые лучи будто сияют и льются на него отовсюду от всего окружающего миpa.

Эльза может уже через сутки быть здесь в Нельи, в этих комнатах, как хозяйка. Навсегда! Да разве можно забыться накануне этого. Такие минуты в жизни не повторяются.

Продремав около двух часов, и поднявшись около полудня, Аталин чувствовал себя совершенно бодрым, даже более того, помолодевшим на десять лет. Даже Мадлена, подававшая ему кофе, невольно присмотрелась к нему, отметив какую-то перемену. И женщина, привязанная к своему хозяину, искренно была обрадована выражением лица всегда сумрачного и задумчивого.

– В добрый час! – воскликнула она невольно. – Сегодня утром, месье выглядит прекрасно…

– Это потому, Мадлена, что в моей жизни случается нечто крайне важное.

– И хорошее.

– Конечно. Более чем хорошее…

– Сходите в церковь, – тихо выговорила вдруг Мадлена, будто против воли и смущаясь своей дерзостью…

– Что? – удивился он.

– Да. Извините меня. Да. Соберитесь сразу, не размышляя… Это принесет вам счастье.

Аталин был озадачен и глядел на горничную, широко раскрыв глаза. Он не бывал в церкви уже лет двенадцать-пятнадцать, ни в русской, ни в католической. Разумеется за это время он как турист входил в разные храмы, и в Голландии, и в Испании, осматривал их в качестве туриста и любопытного. Но, посещая эти церкви, ни разу не был «в храме». И вдруг теперь он улыбнулся кротко, добродушно, с ясными глазами:

– Да, Мадлена… Merci! Я сделаю это, – ответил он каким-то особенным голосом. Ему почудилась знакомая интонация в его собственном голосе. Именно так он отвечал давным-давно, когда еще был ребенком, своему отцу и своей няне.

«Отчего это? – подумалось ему. – Тот же голос. И то же чувство!.. Неуловимое, неопределимое, смутное, но хорошее, легкое, теплое. Что это? Смирение и благодарность перед тем, что идет мне навстречу, наступает на меня, чтобы охватить, окутать как туманом. Ярким радужным туманом, несущим с собой мое долго искомое, долго ожидаемое счастье…»

– Да, Мадлена… Это хороший совет, – выговорил он, улыбаясь. – Я последую ему сегодня же. Я еду в Париж решать важнейший вопрос моей жизни. Не все зависит от меня. Многое не зависит. И заеду в Saint Philippe du Roule.

– А в вашу, русскую?

– Она сейчас заперта, надо искать сторожа и отпирать и… это будет не то… В моей церкви нет темных уголков, какие есть в ваших. А мне сейчас нужен именно такой темный скрытый уголок на одну минуту, чтобы замолвить Господу пару словечек.

И он звонко и радостно рассмеялся.

Глава 43

За ночь Аталин решился на смелый шаг.

Около двух часов он велел закладывать лошадей и, выезжая из своей виллы, – когда карета повернула из ворот – оглянулся назад из окошка на сад и дом.

– С каким чувством?.. С чем вернусь я сюда сегодня? – выговорил он вслух.

Этот день, нынешний, должен сделаться самым значительным и роковым в его жизни. Сегодня должен развязаться сам собой ужасный гордиев узел или быть разрубленным. Через час или два он узнает свою судьбу из уст Эльзы. Мгновеньями он знал верно, или верил твердо в то, что она ответит ему, мгновеньями же на него находила робость, являлось сомнение.

«Если она не захочет?.. – думалось ему. – Если она скажет, что не хочет платить неблагодарностью человеку, который первый протянул ей руку при болезни брата. «Почему вас не было тогда здесь? – скажет она. – А теперь уже поздно. Я не хочу быть нечестной по отношению к графу. Я не люблю его. Я люблю вас… Но надо быть честной и справедливой».

Да. Все это отчаянный вздор. Все это преувеличение и донкихотство. Но на то она и Эльза, чтобы судить и поступать так, а не иначе… А раз она скажет сегодня «Нет!», то не переменит решения никогда.

Но, через несколько мгновений, Аталин начинал уверять себя, что он настоит на своем, потому что пойдет на все…

«В случае ее отказа, – решил он, – вызову Отвиля на дуэль с условием, при котором один из двух должен остаться на месте, а другому будет принадлежать Эльза».

Въехав в Париж, Аталин остановил карету на улице Фаберже Сент-Оноре. Приказав Джонсу ехать и ждать себя около Мадлены, хотя бы до вечера, он двинулся пешком и, пройдя немного, вошел в церковь святого апостола Филиппа.

Но намерение зайти в храм помолиться, ему не удалось… Аталин был всегда с ранней юности тем, что французы называют: raisonneur, в тесном, хотя и высшем, смысле этого слова[907]907
  Резонер (франц. raisonneur, от raisonner – рассуждать) – человек, который любит долго и нравоучительно рассуждать.


[Закрыть].

Едва он очутился в полусумраке церкви, как стал рассуждать:

– Мое движение не есть потребность. Я слишком взволнован, чтобы хоть просто сосредоточиться. Да и что, такое молитва? Когда я мучился в Москве или здесь в Нельи, у меня было немало мгновений горького отчаянья и страданий, при которых мысли мои были ничем иным, как молитвой и молитвой искренней, горячей.

И, постояв недвижно истуканом, Аталин горько усмехнулся:

«Что бы сказал иной православный фарисей, если бы узнал, что человек со спокойной совестью просит Бога о том, чтобы любимая им женщина согласилась стать его любовницей. Ведь какое кощунство! Молиться же о том, чтобы обстоятельства принесли большие средства, богатство, совершенно допустимо и законно… Из десяти человек молящихся, девять всегда молят Творца об устроении их земного существования, чуть не комфорта… А ведь для воплощения всего этого бывают иногда такие помехи и нужны такие условия, что один лишь сатана мог бы помочь им».

Простояв так несколько минут в темном углу церкви, Аталин сознался, что он только холодно рассуждает и даже осуждает ближнего, оправдываясь…

Он двинулся и, угрюмый, пошел было к выходу, но вдруг остановился за колонной, прислонился к ней, поднял глаза к сводам церкви и прошептал:

– Я всегда, всю мою жизнь, мог сказать, не лукавя и не обманывая себя: «Я не верю». Но при этом я всегда, всей душой, всеми тайниками моего существа горячо и горько восклицал: «Я хочу верить!» Да, это «хотение» всегда заменяло во мне наличность той веры, что у большинства людей. И я сильнее, горячее, больнее и отчаяннее «хотел» верить, чем другие, не мудрствуя, спокойно и благодушно верят и веруют. Иногда поступая дурно, осуждая себя, под влиянием тайного голоса, или мерила чуждого мне и навязанного мне под именем совести, я кончил тем, что, уносясь мысленно в далекие небеса, чувствовал: «Оттуда виднее, и оттуда все безотрадно ясно и безотрадно просто». И я начинал издеваться над этим земным мерилом совести людской. Дурное переставало казаться мне дурным. Твердо, спокойно, ясно сказывалось во мне, что нет ни дурного, ни хорошего, ни добра, ни зла… Но, однако, при этом мне становилось грустно и еще тяжелее… Мне хотелось горячо, чтобы непременно были и это добро, и это зло. И результатом всех этих умственных мытарств, блужданий и исканий, явилось какое-то выжидательное томление, будто выжидание путника на полдороге, не знающего когда и куда пойдет он далее.

Это томление выражается так: «Я не могу верить, и я страстно хочу верить. Я рвусь из мрака к свету, я цепляюсь и обрываюсь… И эта великая «возможность» не протягивает мне руки… И вот теперь, сегодня, когда должна решиться участь всей моей жизни, я хочу «просить», страстно хочу, с болью и страданьем, но не могу. Я слышу в ответ: Там ничего нет! А если есть нечто, то всему здешнему чуждо! А между тем как страстно хотелось бы мне, чтобы было иначе. Да, отчаянный крик души: «Верую Господи, помоги моему неверию!» всегда будет раздаваться на Земле».

Пробыв в церкви около получаса, в забытье, он вышел, однако, несколько бодрее и спокойнее. Он взял фиакр и велел ехать на улицу Бланш, а через полчаса уже поднимался по темной лестнице. Марьетта, точно так же, сама отворила ему, окликнула в темноте, а затем будто искренно обрадовалась:

– Заходите. Заходите. Я рада вам. Мне ужасно грустно. – И проведя Аталина в первую комнату, она прибавила, – я, вероятно, не здорова, потому что у меня с утра не выходит из головы мысль броситься в окно.

– Что за мысли… – ответил он тихо, но ласково, видя ее перед собой, бледную, взволнованную и будто не спавшую всю ночь…

– Если все это будет продолжаться – право, я положительно покончу с собой. Ну и что же? Ведь все равно все мы умираем однажды. Отворить окно, перевеситься и выпасть отсюда на мостовую, и счет будет подбит…

– Это всегда успеется. Это последний ресурс, – грустно улыбнулся Аталин. – Попробуйте прежде все другое. Еще раз говорю вам: возьмите у меня денег и уезжайте из Парижа, не говоря куда. Он поищет и бросит.

– Может быть и так… Возможно, я и соглашусь на это. Вы такой особенный человек, что у вас можно решиться взять денег, не заработав их…

– Мы это решим с вами на днях, – ответил Аталин. – А пока, я к вам с важным делом. Дайте мне адрес Эльзы.

– Зачем?

– Я еду к ней… сейчас же.

– А Отвиль? Вы можете случайно застать его у нее.

– Да и черт с ним!

– Ну а если… Если он приревнует ее и вдруг бросит?

– Я ей предложу то же самое. Все мое состояние будет в ее распоряжении, не говоря уже о моей личности. И это не на время, а навсегда. Вы сами говорите, и она пишет, что любит меня.

И видя, что Марьетта колеблется, размышляет и вопросительно смотрит на него, Аталин сразу смутился. Он понял, что значила эта нерешительность женщины.

– По-вашему, она может не согласится на это?

– Пожалуй, что и нет.

– Почему?

– Вы ее знаете. Она осталась, какая и была, такая же полусумашедшая, с самыми дикими мыслями в голове.

– Она скажет, что обязана оставаться с Отвилем в благодарность за его благодеяние? – робко спросил Аталин.

– Вот-вот… Сами видите… Мы думаем об одном и том же… – тихо отозвалась Марьетта.

Наступила пауза. Аталин почти оробел, нежданно услыхав подтверждение своих сомнений, но затем он точно встрепенулся.

– Я скажу ей, что я буду насмерть драться с Отвилем. Или убью его, или буду им убит.

– Вы и на это решились? Или что-то еще?

– Даю вам честное слово, что я это решил бесповоротно. Я не могу жить без нее. А теперь уже не то… Чувство ее ко мне, быть может, пересилит чувство долга, вымышленного. Она дорого заплатила ему за Этьена и ничего не должна теперь. Впрочем, деньги, им истраченные, я все верну ему, если он возьмет.

– Да, конечно… Но ведь, это по-нашему, – рассчет. А она скажет, что это не честно, что такой минуты не вернешь, когда Этьен заболел, и надо было тотчас помочь, подобрать их обоих на улице…

– Она заплатила за это… к несчастью! – горько вымолвил Аталин. – Повторяю вам, что она ничего не должна этому негодяю, воспользовавшемуся ее безвыходным положением.

– Вот что!.. – произнесла Марьетта решительно. – Оставьте меня одну действовать. Я вызову ее к себе и переговорю с ней, и дам вам ее ответ сегодня же. Или вызову вас сюда, если она согласится увидеться с вами. Сами съездить к ней вы всегда успеете, вот как вы говорите про окно. Это последний ресурс. Оставьте меня все начать. Поверьте, это будет лучше.

Аталин колебался мгновение и согласился.

– Но вы напишите ей записку, которую я ей передам. Она ведь мне ни в чем не верит.

– Что же я напишу?.. Мне нечего писать. Сказать ей, что я люблю ее? Она это знает.

– Напишите, что предлагаете… Ну… Заменить ей графа.

– Нет, я не могу «заменить» такую тварь… Я напишу просто: «Пожалуйста, станьте просто моей маленькой женщиной».

– Отлично. Коротко и ясно. Даже выражение это мне нравится. Ведь вы действительно готовы бы на ней жениться.

– Хоть сегодня, если бы мог. Но это невозможно.

– Ерунда. Все возможно, стоит лишь захотеть. Согласны ли вы держать со мной пари на сто тысяч франков, что вы утверждаете, что она не будет никогда вашей законной женой?

– Никогда! – воскликнул горячо Аталин. – Это было и остается моей мечтой. Если б нечто случилось, то я через два дня уже венчался бы с ней.

– Ну, это и случится месяцев через шесть, а то и ранее, – рассмеялась Марьетта. – Как поживете вместе, при вашей взаимной любви, так и соберетесь в мэрию, сказать там дважды «Да!».

– Мы друг друга не понимаем, mamzelle Mariette. Я не могу жениться на Эльзе.

– Давайте поспорим на сто тысяч, что через год вы будете женаты?

– Тоже не могу, потому что могу проиграть, и желал бы проиграть. Мы друг друга не понимаем.

Аталин хотел было прямо объяснить: «Я женат». Но тогда ему пришлось бы сознаться, что он, стало быть, мечтает о смерти жены. А это претило ему, в особенности по отношению к Марьетте.

Ему не пришло в голову, что Эльза могла когда-то сама сказать сестре о том, что он женат. Он не знал, что это признание, сделанное им год назад, было сочтено Эльзой за выдумку и передано сестре, как ложь. А Марьетта, конечно, забыла теперь, как солгал он тогда.

Марьетта принесла ему бумаги и чернил, а сама вышла в другую комнату, чтоб одеться. Она решила сама ехать теперь к сестре, у которой никогда не была, в виду особой важности обстоятельства.

Аталин между тем приготовил краткую записку в несколько слов. Выражение maitresse претило ему, и он написал, как и говорил:

«Пожалуйста, станьте просто моей маленькой женщиной. Навсегда. Жорж Аталин».

Глава 44

Страшная нравственная пытка – ждать решения своей участи. Ждать, чтобы увидеть, куда склонились весы, но не правды или правосудия жизненного, а судьбы слепой и бессмысленной. Ждать и не знать, что каждое мгновение, случайный и глупый толчок может склонить эти весы без цели, без смысла, без умысла, а так, зря, – направо или налево.

Аталин ждал вечер, ночь и утро… Он лег спать уже в три часа, но всю ночь почти не смыкал глаз. Накануне он волновался, сам решаясь на роковой шаг, и все зависело от него… Теперь же все зависит от Эльзы…

И снова, в сотый раз, Аталин рассуждал, негодуя:

– Господи! Ну, мог ли кто-нибудь тогда в замке подумать, что этот полуребенок сделается любовницей старого Отвиля, который уже давно сыпется, но все молодится, красится, румянится?

Когда Аталин поднялся, Жак, явившийся на звонок, подал ему записку, принесенную посыльным еще рано утром. Она была от Марьетты. Он быстро, нервно, задохнувшись, развернул листок и не сразу мог прочесть строки, написанные крайне дурно и неразборчиво.

Марьетта писала, что не была принята сестрой, а, передав его записку горничной, дожидалась у консьержки, после чего ей было передано, что ответа не будет. Записка кончалась словами:

«Что-то мне подозрительно все это. Я не вчера родилась… советую вам самим съездить к ней и заставить ее принять вас».

Внизу листа был адрес Эльзы: «Rue Balzac, 93».

Аталин смутился. Никакого ответа на его предложение! Стало быть, разлука навсегда?

Марьетта пишет: что есть нечто подозрительное. Что именно? Почему, как, от кого узнала она это? Впрочем, и ему кажется таковым поведение Эльзы.

– Да. Я поеду. Через час я буду у нее и заставлю себя принять, – резко выговорил он вслух, но внутренне робея. Ему ясно рисовалась Эльза с непоколебимой волей во взоре и в голосе и говорящая кратко, но твердо: «Нет, я вас люблю, и всегда буду любить, но…»

А у нее всякое решение всегда бесповоротно.

«Тогда поединок! – мысленно восклицал он. – Серьезный!.. И я убью его. А мотивы к вызову?.. Это такое животное, что и мотив не нужен. Оскорбить просто так, за здорово живешь, в театре, на улице, даже у него самого на дому. Но ведь это безобразно… Разумеется! Но… Что же делать? Мне теперь не до приличий и благочиния!» – иронически добавлял он.

Через полчаса, взволнованный и робеющий, Аталин уже выезжал со своей виллы.

Он дал адрес Джонсу и велел ехать скорее. Маршрут был сравнительно маленький и мимо арки Звезды, а затем Елисейскими Полями, он через четверть часа был уже на улице Balzac.

Квартира Эльзы в такой части города и на этой улице уже красноречиво говорила о том, как поселил и устроил Отвиль свою любовницу. Он выбрал сравнительно новый и чистый квартал, здоровый, с садами, элегантный, как местопребывание самого президента республики, а равно и знати, настроившей здесь свои отели еще со времен Наполеона III.

По данному адресу Джонс остановил экипаж перед небольшим домом, где было всего четыре квартиры.

Аталин вышел из кареты и, войдя в подъезд, нашел благообразного старика консьержа. На его вопрос о квартире «mademoiselle Caradol», консьерж пристально взглянул на него. Опытный глаз старика в секунду сделал свое дело, все было мгновенно замечено, соображено, взвешено… Не только «свой» экипаж и благоприличная физиономия кучера-англичанина, не только красивые лошади, но и внешность самого господина – иностранца по выговору, – даже его обращение простое, вежливое, а не небрежное, с каким рантье-парижанин считает долгом относиться к прислуге, – все убедило консьержа, что он имеет дело с «приличным» иностранцем.

Стало быть, ему можно смело указать квартиру женщины сомнительного общественного положения и потому часто осаждаемую всякими шалопаями, которым раз и навсегда приказано отвечать бесцеремонно, что таковой нет в доме. Иногда приходится прибавлять даже двусмысленное и все-таки ясное нравоучение: «Vous vous trompez d’adresse»[908]908
  Вы ошиблись адресом (франц).


[Закрыть].

Консьерж назвал вторую дверь в бельэтаже. Аталин поднялся и после первого же поворота позвонил, а при появлении горничной, пожилой и суровой на вид, вымолвил громко и решительно:

– Доложите mamzelle Caradol, что господин Жорж Аталин желает быть принят ею непременно, по крайне важному и неотложному делу. Доложите, что если она откажет, то я останусь здесь на лестнице ждать, пока она соберется из дому, чтобы заставить выслушать меня.

Все это он проговорил медленно, твердо, но сильно волнуясь. Горничная подозрительно оглядела его и отозвалась словом: «pardon», потому что, не пропустив его в переднюю, снова затворила перед ним дверь.

Прошло полминуты, но Аталину показалось, что прошел целый час. Сердце стучало в нем, и кровь приливала к горлу.

«Нет! Я не оставлю, – бормотал он. – Я пересилю. Я буду бороться до последней крайности».

– Проходите… – смутно расслышал он, наконец, в отворенную вновь дверь. Казалось, он был оглушен стуком собственного сердца.

Через мгновенье он был в красивой, со вкусом устроенной квартире, но в чем-то довольно стандартной. Пройдя угловую столовую, всю из дуба, с резным буфетом на кариатидах, венецианской работы, с тяжелыми гардинами из темного сукна, вытканного золотом, он прошел в бледно-розовую гостиную, где все было как-то холодно, неуютно, будто необитаемо, будто только приготовлено к приезду хозяев… Отсутствие мелочей и безделушек, и кое-чего присущего частной обыденной жизни, придавало всему какой-то казенный вид, накладывало на комнату отпечаток пустоты и безжизненности. Только одно из всей обстановки резко выделялось, но было чуждо всему остальному, будто затерялось, выглядывало одиноко и робко… Это был большой живописный портрет самой Эльзы. Он бросился в глаза Аталину и остановил его среди комнаты. Эльза, как живая, смотрела со стены из широкой бронзовой рамы безукоризненного стиля «Louis Quinze»…

Но он уже знал этот портрет. Он уже смотрел на нее «такую» и смотрел недавно, долго, несколько часов подряд, там, в Салоне. Разница была лишь в том, что здесь через одно обнаженное плечо был перекинут белый газ, а там она в сереньком платьице наполовину расстегнутом и спущенном с того же плеча. Очевидно, и то изображение и это – работа одного и того же художника. Стало быть, именно этот портрет был тайно скопирован, чтобы написать «Золушку»…

Переведя глаза на другую стену, Аталин невольно дернулся от неприятного чувства. Тут было то же самое. Тут из такой же рамы глядел на него сам граф Отвиль и был тот же пошло-самодовольный старец-гамен, которого он видел там, в Салоне.

Аталин отвернулся и, сделав шага два, сел… В квартире была полная тишина… Что-то легко стукнуло, будто упало в соседней комнате, за дверьми, где была по всей вероятности спальня… И снова наступила тишина. Он невольно горько задумался… Ведь здесь, в этих стенах «счастлив» граф Отвиль. Она не счастлива. Да, и что же из этого? Все-таки здесь протекает их совместная жизнь, их сожительство. И Эльза, живущая здесь, которую он сейчас увидит – уже не та, что была когда-то. Не Эльза у рельс и застав, не Эльза больная в Нельи… Той более нет на свете. Есть теперь другая, живущая в этой банально-холодной обстановке, женщина отмененная, будто с клеймом, будто под номером, будто зачисленная в какой-то роковой реестр.

Прошло минут десять, но Аталин не заметил времени, горько, еще горше, здесь, в этой квартире, переживая то же самое, что переживал на днях у себя в Нельи. Сожаление и позднее раскаяние, что он зарылся на год на Ордынке и не был во Франции, чтобы вовремя спасти милое и дорогое существо от старого хищника, для которого она только прихоть, баловство, игрушка.