Текст книги "Золушка"

Глава 39

«Какой самообман! Какая ложь перед самим собой. Себялюбиво мизерные соображения и доводы», – думал и говорил сам с собой Аталин, бродя целые дни по комнате своего дома в Нельи, ничего не делая, ничего не предпринимая, но терзаясь и собираясь что-либо сделать… Что-нибудь особенное, крупное, энергичное, бесповоротное…

– Да это нечестно, нечестно… – повторял он в сотый раз, будто объяснял самому себе вслух. – Когда-то я сам предлагал ей стать моей любовницей и не считал это худым. А когда она согласилась на то же ради другого, то я называю это мерзостью. А ее, падшей.

Упрек этот себе был, конечно, логичен, справедлив, но сердце не могло согласиться с ним. Пожертвуй Эльза собой для него – мог бы он назвать это низостью? А ради Отвиля – это гадость. И Аталин начинал сравнивать себя с графом; положа руку на сердце, судя себя и его, объективно и честно – он видел, что они – небо и земля.

В его роковой привязанности к Эльзе чудно смешались вместе необъяснимая и неотразимая страсть, будто юношеская, и глубокое осмысленное чувство сорокапятилетнего, уставшего от жизни человека.

Он никогда еще, в сущности, не любил, а потребность эта была и таилась в нем. Одна искра зажгла пламя, когда он наименее ожидал чего-либо подобного, когда он собрался уже уходить из этой жизни.

Существование всегда представлялось ему, как оно было нарисовано на лубочной картинке, виденной им в детстве: крутая гора, через которую идет жизненная дорога. С одной стороны внизу колыбель, из которой выходит, и подымается человек и лет в сорок, пожалуй, на пятом десятке, достигает вершины горы, а затем начинает спускаться к гробу, стоящему тоже внизу, на одной подвеске с колыбелью.

Любовь к женщине и любовь женщины встречаются на дороге лишь при подъеме. Здесь это законно и естественно, на вершине горы оно нечаянно, редко и лишь допустимо… Но при спуске по ту сторону горы, когда уже стал виден гроб, который дотоле был укрыт подъемом и невидим – здесь, это уже дерзость, самообман или кара… Незаконность этого явления даром не обходится. Если эта поздняя любовь, самообман, то она болезненное явление; если она «правда» – то это кража, присвоение того, на что уже не имеешь права. И за таковое будешь наказан.

И после долгих горячих мысленных диалогов и речей, Аталин кончил тем, что воскликнул с горечью:

– И все это какая-то метафизика или переливание из пустого в порожнее, или чепуха!.. Что тут рассуждать… И как ни наряжай стоящий перед тобой голый факт, он остается тем, что он есть. А голый факт тот, что ты безумно любишь ее, она тебя тоже любила и, пожалуй, еще любит. И в то же время она… Что она?! Вымолвить невозможно, нетолько примириться или оправдать. Будь она любовницей молодого малого, даже не красавца, но человека, полного жизни, простого рабочего или еще хуже – бульварного хлыща вроде Вигана, это было бы легче, было бы объяснимо и простительно. Но старик, граф Отвиль, отвратительное существо во всех отношениях, факт, невольно вызывающий омерзение и боль. Как же могло такое случиться?

И вдруг однажды Аталин, запутавшийся в собственных мысленных терзаниях, вспомнил слова Вигана: «Разумеется, при помощи трюка с Этьеном, который все и сделал. Да, этот фортель был не глупо придуман! Удочка была хитро закинута, и своенравная, капризная рыбка клюнула сразу».

Тут ведь разгадка всего. А этого-то он и не знает, про это-то именно и забыл. Да, правда, но легче не будет, когда он узнает, что за хитрость была со стороны старого эпикурейца.

А между тем Гарнье тоже прав, говоря, что он, Аталин, нравственно обязан перед собой и перед ней «узнать всю подноготную такой невероятной истории».

И однажды, около полудня, Аталин велел закладывать лошадей и выехал в Париж. Около церкви Мадлен он оставил свою карету и велел Джонсу дожидаться. Ему было стыдно давать чопорному англичанину тот адрес, по которому он вдруг двинулся из Нельи. Пройдя один бульвар, он нанял стоящий фиaкp и велел ехать на улицу Blanche. Кучер, впустив его в карету и притворив дверку, по обычаю спросил номер дома. Аталин не знал его и сказал, что это последний дом на улице. Кучер двусмысленно, как почудилось Аталину, усмехнулся и заспешил забраться на козлы.

– Остановитесь в конце улицы, и я выйду, – прибавил Аталин в окно кареты.

– Это, вероятно, угловой, направо, – сказал извозчик с умильной улыбкой, в ожидании хороших чаевых, или по совершенно иным причинам.

– Может быть и налево, – досадливо и сурово выговорил Аталин и в виде нравоучения прибавил, – конечно, вы же знаете все.

– Такая у нас работа, месье, – вдруг окрысился извозчик, усаживаясь на козлах и собирая вожжи и бич. Он, как и все возницы Парижа, оказался равно способным быть и самым низкопоклонно-вежливым рабом и самой грубо-дерзкой тварью, смотря по обстоятельствами. Прежде чем двинуться с места, он не спеша стал закутывать себе ноги большим желто-сизым пледом, а затем проворчал будто себе, а не Аталину:

– Налево только кафе-ресторан и кабинеты и там живет сам хозяин, а выше домовладелец с семейством, а вот направо: женский дом. Следовательно, месье точно не знает, а только предполагает.

– Хватит болтать, давайте, поезжайте скорее! – крайне раздражительно вскрикнул Аталин, вспыхнув, что с ним бывало редко. И по привычке обсуждать и критиковать всякое свое действие, он прибавил мысленно:

«Однако, нервы у меня не в порядке. Во всем чудится что-то дерзкое, или нелепо досадное… Он, наверное, прав. «Женский дом»? Так и должно быть. Марьетта начала, очевидно, опускаться. Недаром Баптист предупреждал об их обстановке, «чересчур простой». После Chaussee d’Antin, в этом отношении тоже не вполне благоприличной, она перебралась на улицу Blanche, почти «пресловутую», и занимает квартиру в доме, куда допускаются квартирантками лишь женщины с наемной мебелью или почти без таковой. Что, если именно эта вульгарная женщина всему причиной, все и состряпала, толкнула на это сестру… Нет. Это невозможно. Не такова Эльза! Но что же тогда? «Трюк с Этьеном»?.. Да. Ну, вот сейчас узнаешь все… то есть все подробности. Факт же останется фактом. А подробности даже не нужны… Только мучить себя. Нет, Гарнье прав. Я обязан перед ней и перед собой узнать все…»

Через четверть часа Аталин уже спрашивал у консьержки с отвратительной физиономией квартиру Марьетты Карадоль, и, произнеся это имя, тотчас вспомнил, что опять ошибается так же, как и год назад.

– Мамзель Ольга Жерве, – произнес он, едва не улыбнувшись этому новому и «модному» псевдониму. Квартира оказалась на четвертом этаже, по крутой, темной винтообразной лестнице.

Когда на его звонок дверь отворилась и в совершенно темной передней появилась женщина, он не мог видеть, кто его впускает и повторил имя.

– Я вас узнаю по голосу… Входите. Я очень рада!

Он тоже узнал голос Марьетты.

Когда, пройдя переднюю, он очутился в первой комнате, то присмотрелся и чуть не ахнул. Перед ним была личность, только напоминавшая Марьетту. Еще никогда не приходилось ему видеть такую поразительную перемену всего за один год. Марьетта показалась ему женщиной лет под сорок.

– Похоже, что я сильно изменилась, не так ли? – сухо и грустно вымолвила она, заметив на себе его испытующий взгляд. – Что делать. Постарела, подурнела… прошлого, потерянного не вернешь… И мой счет подбит!..

Глава 40

Объяснив Аталину, что Баптиста нет дома, Марьетта провела его во вторую комнату, говоря, что там будет удобнее и теплее. Оглянувшись, он невольно заметил, что всюду была весьма убогая обстановка или вернее никакой не было. Дырявый диван, грязный стол не на месте, грошовый шкаф, стулья из разных гарнитуров, отсутствие занавесей – все дышало бедностью, и было неопрятно. Лишь большая кровать, видневшаяся во второй комнате была поприличнее и с претензией.

– Садитесь… Вот здесь. Больше негде, – сказала Марьетта, показывая ему на единственное кресло, покрытое грязноватым тиком. Передвинув от кровати стул, она села напротив него и выговорила:

– Итак? Вы пришли, конечно, ради Эльзы. Хотите расспросить все, что я знаю о ней? Мне или Баптисту вы бы не сделали этой чести… И все это воплощено не ради вас, черт!

Аталин хотел возразить банальной фразой, но она перебила его, улыбаясь горько…

– Ну да! Как я могла до этого докатиться? Оглянитесь! Посмотрите кругом себя… Как я живу? Уж теперь-то я стала совсем, совсем… – и она грязно выругалась. – Ну что же… Спасибо еще, что я с полицией не вожусь и что мне наплевать на агентов нравов. В случае чего я могу всегда сослаться на то, что у меня есть мужчина, который меня содержит своим заработком. Славный трудяга! Муж…

И она рассмеялась презрительным, сухим и слегка дребезжащим смехом.

– Встретили его в «Grand Café»!? Ну как, хорош он там? С бриллиантиками?!.. Кто подумает, что это не что иное, как простой сутенер. Ну-с, так что же вы желаете знать? Спрашивайте.

– Я бы желал… – начал Аталин холодно и, стараясь придать мягкость голосу, но Марьетта снова перебила его:

– Хотите знать, как это произошло? Как Эльза попала в руки графа Отвиля? Вы ведь их не видели, не видите… Я тоже не вижу. За целый год я видела ее три раза случайно, но кое-что знаю о ней через ее горничную. Баптист солгал вам, говоря, что он пригласит для вас Эльзу. Она ни разу не была у меня здесь. Или из ненависти к Баптисту, или просто брезгует. Еще бы! Такая звездная кокотка как она! Но она писала мне дня три, четыре назад, спрашивала, видела ли я вас, где вы, что вы?..

– Писала? – воскликнул Аталин, встрепенувшись.

– Да. Она узнала, что вы в Париже, и спрашивает: видела ли я вас, и в Нельи ли вы? И если я увижу вас, то передать вам, что она хочет вас видеть непременно и скорее. Как можно скорее. По самому важному делу…

– Что же вы мне… – воскликнул вдруг Аталин, но изменился в лице и не договорил.

– Жаль вот… Еще вчера вечером ее письмо цело было.

– Почему же вы сразу мне не написали?

– Я сама собиралась к вам. Ненавижу писать. Да еще ждала, что вы сами заедете к нам. Вы же обещали Баптисту быть на другой же день. Назначьте ей свидание, и она сама расскажет вам все подробно… И поплачет…

– О чем?

– Вот наивный вопрос!

– Во-первых, она всегда вас любила. Во-вторых, граф Отвиль… похоже, он растерял свою былую прыть… Думаю, вы об этом знаете.

– Она несчастлива.

– Ну, зато вы великолепны! – воскликнула Марьетта, хлопая себя рукой по колену.

– Зачем же она пошла на это!? – воскликнул и Аталин.

– Ради Этьена. Он платит за братишку почти три тысяч франков в год. Разве это шутка?

– За хорошую школу?

– Да, за хорошую школу, – рассмеялась Марьетта. – В школах, по крайней мере, есть конец занятий. А для бедного мальчугана конца не будет. Эльза напрасно это воображает. И если она действительно из-за этого на все решилась, то ошиблась в расчете. Парень останется там до тех пор, пока Отвиль будет платить, или пока не отдаст Богу душу. Излечиться ему не получится.

– Но где же он? – снова воскликнул Аталин.

– А вы не знаете? Баптист вам разве не сказал? Этьен содержится в психушке… Бедный малый, он сошел с ума. Да этого надо было и ожидать. Даже для обоих. И для Эльзы…

– Она пожертвовала собой ради брата, ради того, чтобы Отвиль платил за его лечение?

– Ну да… то есть, она так объясняет… А кто же знает? В душу не влезешь.

И Марьетта начала рассуждать и что-то рассказывать, но Аталин опять не слушал. Ему думалось и думалось с болью на сердце:

«Если бы я был не за тысячу верст, не на Ордынке… Что бы было? Какой ужас! Но разве я согласился бы на подобную подлую сделку… Нет! Но ведь, я бы спас ее от грязных лап Отвиля… И эта жертва не понадобилась бы…»

Горькие мысли, сожаления, раскаяние поглотили его… Он был оторван от своих дум только вопросом, два раза громко повторенным Марьеттой:

– Так вы видели или не видели?

– Что видел? – откликнулся он, наконец.

– Картину! Картину.

– «Золушку»? Видел, – отозвался он грустно. – Скажите, знаете ли вы, что это… Как была она написана. Кто такой этот Прево?

Марьетта пожала плечами.

– Определенно ничего вам сказать не могу. Знаю только, что это месть. Отвилю предлагали заплатить пятьдесят тысяч, чтобы эту картину не выставлять и уничтожить, но он не согласился, говоря, что она его вовсе не позорит.

– Эльза знает картину? видела…

– Конечно, знает. Но она не видала. Не хочет. Она даже болела из-за нее. Видимо от обиды… Я этого не понимаю. Мне бы подобное было лестно…

И Марьетта снова начала какие-то рассуждения, но Аталин снова не слышал ее, погруженный в безотрадные думы.

«Вот разгадка всего, – думалось ему. – Несчастная! Из-за любви к брату и вдобавок даром, потому что, не повидав самому, можно быть уверенным, что бедный мальчуган неизлечим. Какое роковое стечение обстоятельств. А будь он здесь в Париже, этого бы никогда не случилось… И прав, сто раз прав Гарнье! К черту романы!..»

Наконец, он пришел в себя от прикосновения. Марьетта смеялась и почти трясла его за руку:

– Прямо окаменели… Вижу я, что и она, и вы – извините… Вы оба с приветом. Да. Извините! И вы и она… Если вы так задумываетесь об этом, то, стало быть, она вас интересует по-прежнему. Любите шоколад с кремом? Vous l’aimez mieux que cette ganache. Ведь он просто разваливается, да и сдувается быстро… Она тоже вас любит. Я знаю это. Как и то, что вы оба дураки…

Аталин ничего не ответил, опрокинулся на спинку кресла, словно в изнеможении, и глубоко вздохнул несколько раз.

Марьетта что-то спрашивала, но он не отвечал. Она тоже замолчала и задумалась. Наступило мертвое и долгое молчание.

– Послушайте. Хотите ее видеть? – расслышал он, наконец.

– Как? – робко отозвался он.

– Так. Очень просто.

– Когда?

– Да прямо сейчас. Через час или полтора. Но не здесь. Она дала мне… Дала мне слово, что не переступит порога этой квартиры. Она ведь упряма. Мы отправимся в ресторан обедать, и я ее вызову тоже запиской, которую пошлю с соседкой.

– Видеться в ресторане?.. – тихо вымолвил Аталин, как бы с упреком или сожалением.

– Возьмем отдельный кабинет. К вам она тоже ведь не поедет. А к ней вам нельзя ехать. Отвиль приревнует. В особенности к вам. Он хитер, знает и помнит все, что было в замке… Ну, давайте, решайте скорее!

И Аталин решился… Но, страшно взволнованный, порывисто поднялся, и, пока Марьетта писала карандашом на клочке бумаги, он начал ходить по комнате.

«Любить, уважая, и любить, презирая, какие два разные чувства!» – думалось ему с болью в сердце.

Глава 41

Через час Аталин со своей неожиданной спутницей уже входили в небольшой ресторан. Заняв отдельную комнату, он заказал обед на три персоны и велел растопить камин пожарче. Осенняя сырость и свежесть сказывались резче в пустых кабинетах ресторана, чем на улице. Он был спокойнее. Казалось, он будто пришел к какому-то решению.

В ожидании, сидя молча напротив скромно одетой Марьетты, он присмотрелся внимательнее к ее лицу. Женщина эта была всегда ему антипатична, даже противна, но он все-таки должен был признать, что она, безусловно, миловидная женщина с красивыми глазами, с довольно правильными чертами лица.

Марьетту, конечно, невозможно было никоим образом поставить наравне с Эльзой, но все-таки, всякий истый парижанин сказал бы про нее: «Милашка! Красива стерва, несмотря ни на что!» Теперь же, положительно, минувший год по отношению к ней равнялся если и не десяти, то точно семи-восьми годам.

Когда-то Марьетта тщательно наблюдала и замечала, как постепенно тает блеск ее ярких с юности глаз, теперь же, вероятно, она уже перестала это делать. Всякой женщине, а в особенности такой, как она, не только обидно, но мучительно больно констатировать увядание своего лица и затухание огня во взгляде.

Большие и красивые глаза Марьетты теперь не только померкли, но совершенно потухли, казались просто красиво сделанными, стеклянными глазами тех кукол, хорошеньких и «свеженьких», которых выставляют парикмахеры в витринах. Темные круги под глазами и глубокая морщинка между бровями, какая-то складка досады и горечи в губах, полуулыбка, полугримаса, наконец, постоянно звучащая в голосе нотка раздражения и озлобления, – все вместе делало из Марьетты, еще даже не достигшей двадцати пяти лет, женщину далеко за тридцать.

Заметив на себе пристальный и удивленный взгляд Аталина, женщина конечно догадалась.

– Что, сильно заметна перемена? – вымолвила она, напрасно стараясь беззаботно улыбнуться.

– Да, не скрою от вас этого! – прямо ответил Аталин. – Вы изменились за этот год.

– Что прикажете?! – ответила Марьетта серьезнее. – Жизненные невзгоды. Вы удивились, конечно, нашей обстановке, а ничего не спросили. Я в этом не виновата! Это все он. Да и вообще он виноват во всем. Что делать! Была я свободна, за всю мою жизнь ни в грош не ставила никого и ничего, даже родных не боялась и не слушалась. И вот судьба захотела… Живу между молотом и наковальней! Этот человек делает из меня, что хочет, и кончится тем, что уходит меня на тот свет, изведет всячески. Я живу теперь как нищенка. Из всего, что я имею, я не трачу на себя ни гроша! Каких-нибудь двадцать-тридцать франков в месяц я уделяю себе, чтобы починить что-либо старое из прежнего моего гардероба, а то стыдно даже показаться на улице. Нового я не позволяю себе купить ничего. Вот, видите эту шляпку? Куплена на распродаже… Была в моде два года назад и теперь во всем Париже такой не встретить, а я надеваю ее. Да, и показываюсь в ней даже на бульварах. Что делать? А он, как вы видите, себе ни в чем не отказывает. Но пускай бы еще просто лучше одевался, разряжался, тратился бы на себя одного. Нет, он спускает деньги с дружками в ночных кутежах, вдобавок отправляется ужинать в дорогие рестораны. В нашем квартале он мог бы истратить за вечер десять франков за все то, за что на бульварах оставляешь по тридцати. А между тем, я одна должна заботиться о средствах. Только одна я. И я уже измучилась… Я чувствую себя страшно усталой, мне кажется, что у меня больше нет ни мозга, ни сердца. У меня теперь нет даже никаких желаний. Я целый день думаю только о том, как получше пообедать, да пораньше лечь спать, хорошенько ночью выспаться. А самое ужасное то, что я никогда не чувствую себя отдохнувшей, спокойной и довольной. А ведь он ничего этого не видит и не хочет видеть. И чем дальше, тем хуже. Вот уж месяца три, как он становится все раздраженнее и грубее. Он даже начинает уже…

Марьетта запнулась, махнула рукой и, отвернувшись, стала смотреть на тихо колыхавшееся пламя в камине.

Мускулы ее лица дрогнули. Она сдвинула брови и глубокая морщина придала ее лицу такое выражение, что Аталину сразу стало жаль эту женщину, которая всегда была ему противна.

– Да. Надо договаривать. И я скажу вам. Он начал теперь… Да и что мудреного, ведь это собственно обычный работяга. Он стал драться… Поколачивает меня всем, что попадется ему под руку…

– Что?!.. – невольно воскликнул Аталин.

– Да, он бьет меня! Раза два в неделю он возвращается почти совершенно пьяный, начинает придираться, я не могу молчать – не привыкла. И все это кончается побоищем. Раз он запустил мне в голову горячую кастрюлю, мог убить, и даже гораздо хуже того, – мог изуродовать меня. И мы оба сразу оказались бы на мостовой. Изуродованная женщина беспомощна в Париже. Он отлично знает, что в этом случае надежды найти работу не будет, не будет и хлеба. А ведь наш хлеб я зарабатываю одна. Он только спит и гуляет. Это не жизнь, это каторга, и я начинаю уже… Да, я измучилась. Я устала, страшно устала! Мне начинает иногда казаться, что я брошу его.

– Мне кажется, это самое простое! – отозвался Аталин, – самое разумное, что могли бы вы сделать. Ведь я полагаю, что не чувство, не привязанность остановит вас?

– Теперь да, теперь это возможно! Я начала с того, что обожала его. Ведь я полюбила первый раз в жизни. Сначала все было прекрасно! Вот уж можно сказать, «доброе старое время»! Затем я стала его просто любить, уже без страсти. Затем все меньше и меньше. Теперь, я думаю, остаются какие-то крохи чувств, отчасти привычка и главными образом боязнь. Иначе, мы уже развелись бы еще летом.

– Боязнь, чего? – спросил Аталин.

– Чего?

Марьетта пристально посмотрела ему в глаза, странно усмехнулась и затем вымолвила тихо:

– Чего я боюсь? Очень просто! Почитайте в газетах рубрики происшествий, чуть не всякий день вы прочтете, что именно случается, когда хотят освободиться такие женщины, как я, которые предоставляют своим мужчинам, как он, средства жить в Париже, корчить из себя господ в публичных местах и швырять деньгами направо и налево, не ударяя пальцем о палец. Мне еще рано умирать.

– Я вас не понимаю.

– Когда я объявляю Баптисту, что брошу его, он грозится просто убить меня.

– Какой вздор! – рассмеялся Аталин.

– Это не вздор, поверьте мне! – воскликнула Марьетта. – Он именно из таких людей. Избави Бог сходиться с ними. Ужиться нельзя, отвязаться тоже нельзя. Ведь не бежать же тайно в Лион или в Бордо, где можно тоже, жить безбедно. Я привыкла к Парижу.

– Позвольте, разве не может он, если вы его бросите, найти другую женщину? Слава Богу, их немало здесь всех сортов, возрастов и даже национальностей.

– Женщин в Париже много и с каждыми днем все больше. Конечно. Но таких, как я, все меньше и меньше. Поверьте, что таких дур, как я, одна на тысячу. Где же он пойдет искать другую такую? И когда же он найдет ее? А до тех пор ему придется буквально умирать с голоду, а не носить бриллиантовые булавки и кольца и швырять червонцы на разных вечеринках и в ресторанах. Если бы только это! У него, по крайней мере, десяток женщин, с которыми он проматывает мои деньги. Он обманывает меня постоянно. Из двадцати четырех часов он лжет все тридцать. А работать? Это случается раз в месяц…

Марьетта глубоко вздохнула, понурилась и вдруг вымолвила:

– О Боже! Если бы я умела плакать! Все, кто может плакать, говорят, что слезы облегчают горе. Да, я бы ужасно этого желала, но не могу… Ну, да, впрочем, что же я навожу на вас тоску своими жалобами? Такова моя судьба! Сама того захотела, попала в западню и остается одно… просто подохнуть. И тогда мой счет будет подбит!

– Но как же все это случилось, что вы полюбили Вигана?

– Обожала, говорю я вам. А почему? Черт его знает!

– Ну, а он… Разлюбил?

– Никогда и не любил. Иначе разве он допустил бы меня содержать его. Он ревновал бы. Нет, с первых же дней он дал мне полную свободу… добывать ему деньги для пижонства и кутежей. Это мое проклятие!..

Марьетта хотела продолжать, но в дверь постучали и Аталин поднялся с места, с трепетом ожидая появления той, которой принадлежали все его помыслы.

Но в дверях появился с запиской тот же гарсон, спрашивая Марьетту, она ли мадемуазель Карадоль и ей ли записка, занесенная в ресторан какой-то женщиной?

– Давайте, – ответила Марьетта, и, разрывая конверт, проворчала:

– Она отказывается! Упрямица! Вдобавок вечно ставит это имя, которое я не желаю носить.

Пробежав записку, Марьетта дернула плечами, передала ее Аталину и проворчала что-то себе под нос.

Он с волнением прочел три строки:

«Это невозможно. У меня не хватает мужества. Передай ему, что я люблю его. И скажи, что я ни в чем его не обвиняю. Еще передай ему мою любовь и мое «Прощай!». Навсегда. Эльза».