Текст книги "Золушка"

Глава 17

Прошло уже пять дней, что Эльза лежала с воспалением легких, но болезнь, бурно протекавшая первые два дня, стала уступать хорошему уходу, а главное нравственному настроению. Эльза была неизмеримо счастлива, как давно не бывала. Разве в детстве, в те далекие дни, когда она сиживала на коленях отца, ласкающего ее и рассказывающего какую-нибудь сказку…

Доктор Гарнье приезжал всякий день, ставил ей на спину огромные мушки, все меняя места, прописывал разные микстуры и очень был озабочен первые два дня; на третий он улыбался, глядя на Эльзу, а на четвертый уже начал шутить с ней, предлагая усыновить и передать ей все свое состояние после смерти.

Сестра милосердия, молодая и красивая женщина, не отходила от больной и сидела ночи напролет. Она побывала в Тонкине, где год целый ухаживала за ранеными, и по просьбе Эльзы рассказывала ей про далекий край, про сражения, про госпитали и вообще передавала ей все, что помнила[705]705
  После франко-китайской войны Вьетнам в 1885 году перешёл под власть французов. Тонкин – город во Вьетнаме, где располагались французские военные базы и госпитали. Прим. переводчика


[Закрыть].

Теперь эта soeur Antoinette[706]706
  сестра Антуанетта (франц)


[Закрыть], с ее кротким лицом, большими голубыми глазами, милой улыбкой, стала для Эльзы совсем близким человеком, которого она уже любила. Но не это новое знакомство, а нечто иное влияло на нее ежедневно, очаровывало и заставляло сладко биться сердце.

Днем, когда сестра Антуанетта уходила спать, а уходила она часов на семь – около постели больной сидел Аталин! Он давал ей микстуру, подавал пить воду с сиропом, поправлял подушки и тоже рассказывал и тоже о далеком крае…

Для Эльзы этот край, эта чужая сторона, родина Аталина, ее название, ее язык, религия, иные обычаи – все представлялось такой же диковиной, как и край сестры милосердия.

В отношениях Аталина и Эльзы произошла перемена. Беседуя, он перестал волноваться, не заговаривал о вопросах, которые могли бы смутить обоих. Они смотрели друг другу в глаза как давнишние друзья, чуть не с детства.

И как дети, они не думали о будущем, не думали о последствиях того, что овладело обоими и куда-то ведет, даже уже увело… Будто в непроходимый лес.

Возврата нет, а дальше идти всегда будет нельзя!.. Надо будет когда-нибудь остановиться, оглянуться, подумать и решить… Что решить?

Для нее это был вопрос простой. Для него – гордиев узел. Она действовала как честный полуребенок, доверчивый, правдивый, но пылкий… И совесть не могла заговорить в ней. А он действовал непростительно и часто, счастливый за весь день, мучился ночью в бессоннице от тяжелого гнета безотрадных дум и борьбы с самим собой, со своей честностью. Француз и Отвиль не стал бы мучиться и бороться, но русский и Аталин терялся, путался, сам себя обманывал и, в конце концов, страдал.

И насколько он бывал радостен и вполне счастлив, когда сидел около больной, страстно любуясь ее черной кудрявой головкой на подушке, ее еще более яркими глазами от болезни и от счастья – настолько вечером и ночью он бывал угрюм, тревожен и просто несчастлив. Он бродил до полуночи в своем глухом саду, лежал на траве, устремив взгляд в далекое темно-синее и звездное небо, но не видел звезд, а видел и там, в этой темной синеве, те же яркие глаза, которые его любят и говорят ему это.

Если Эльза однажды видела во сне, а затем и наяву ей стало чудиться, что она будто ходит по голубым и розовым облакам, то Аталину, наоборот, казалось, что он вступил давно в темный непроглядный лес. И давно он заблудился в нем, но не ищет исхода, а забирается все далее и далее, не зная, куда идет и чем это блужданиe закончится…

Гарнье, конечно, заметил перемену в лице друга и как-то сказал, что ожидает, вылечив одну пациентку, будет вынужден лечить другого пациента.

И однажды, собираясь уезжать после обеда, на который оставил его Аталин, доктор вдруг сказал ему задумчиво:

– Не травите себя… Не думайте ни о чем. Не стоит того. Не нужно. Наше существование от нас не зависит. Посмотрите, как на Востоке спокойно счастливы последователи Магомета и фатализма. Поверьте, что для Турции или Персии сумма счастья отпущена Провидением гораздо большая, чем Европе и христианам. Мы идем по жизненной стезе, озираясь и глядя в землю, себе под ноги, а мусульманин идет без оглядки и смотрит в небеса.

– И спотыкается, – нервно смеясь, отозвался Аталин.

– Так что же?

– Падает…

– И что же? Упадет, встанет и дальше двинется. Так было написано на небе.

– Упасть и падать?

– Да. Падать и вставать.

– А если так упадешь, что и встать уже нельзя.

– Пустое.

– А если. Если… – разгорячился Аталин. – Поймите, однако, что можно так упасть, что уже не встанешь. Неужели и это так следует, так написано было на небесах.

– Конечно.

– Полноте, mon cher docteur[707]707
  мой дорогой доктор (франц)


[Закрыть]… Я вас спрошу тогда…

Но Аталин невольно запнулся, ибо вопрос, пришедший ему на ум, предложить этому доброму и несправедливо наказанному судьбой человеку было бесчеловечно.

– Говорите. Спрашивайте…

– Я хочу напомнить вам страшный случай из вашей жизни… Что же? И это так было нужно, законно… Написано на небесах?

– Моя семья?..

– Да.

Гарнье понурился и смолк при грустном воспоминании.

– Там мне не дано было выбирать, – заговорил он снова. – А вы волнуетесь от борьбы – взять вправо или влево?.. Идите, куда вас ведет ваша звезда, счастливая или несчастная, все равно… Послушайте:

 
                Notre existance est un livre,
                Qui nous tombe écrit des cieux![708]708
И наше бытие – лишь книга,Нам выданная на небесах!

[Закрыть]
 

Мы же лишь перевертываем страницы этой книги, читаем и самодовольно воображаем, что сочиняем сами.

– Стало быть, вы, пожалуй, верите и в фатум? – воскликнул Аталин.

– Разумеется… И здесь, теперь, на вилле русского друга вижу в сотый раз в жизни подтверждение моей веры. Фатум – сын борьбы смертного с богами… Не защищайтесь и не погибнете… Это не парадокс.

Когда доктор уехал, Аталин, еще более раздраженный, вышел побродить в парк.

«Да. Лес!.. – думалось ему. – Возврата нет. А дальше идти нельзя. И я не пойду…»

«Пойдешь, – отвечал внутренний голос. – Пойдешь, потому что иначе ты обречешь себя на жизнь еще более тяжелую и безотрадную. И до сей поры было тяжко, а что же теперь будет? Ждать, что случится с «госпожой» Аталиной?».

– Господи! И если б эта женщина могла умереть!.. – вдруг начал он рассуждать, как малые дети. – Ведь умирают же другие люди. Любимые, обожаемые, нужные их близким. А эта никому не нужна, даже себе самой не нужна.

Глава 18

Ровно через неделю после того, как Эльза пришла на виллу Аталина, пронизанная дождем, голодная и хромавшая, она чувствовала себя много лучше и пожелала встать с постели и посидеть в кресле. Однако сестра Антуанетта и Аталин воспротивились этому.

– Если так… то когда же я домой отправлюсь? – снова, в десятый раз, заметила она как бы про себя, и не обращаясь ни к кому.

– Когда можно будет, – так же и тем же кротким голосом ответила сестра милосердия.

– Но поймите, ma soeur…[709]709
  сестра


[Закрыть] Мать и брат ничего не знают обо мне, беcпокоятся… Считают меня, быть может, погибшей.

– Да. Этот упрек я заслужил, – отозвался Аталин, – но я опасался, что они вас заберут отсюда и уморят. Вы были в опасности. Теперь я немедленно дам знать вашей матушке.

Несмотря на то, что Эльза чувствовала себя неизмеримо счастливой, она постоянно волновалась при мысли, что думают о ней дома, в особенности Этьен.

Она постоянно говорила о возвращении домой, а вместе с тем мысль покинуть Нельи и перестать ежедневно видеть «его» – просто пугала ее.

«Que vais je devenir?[710]710
  Что же будет дальше? (франц)


[Закрыть]» – думалось ей с горечью на сердце.

Но сейчас же какое-то смутно-хорошее чувство на душе подсказывало ей, что ничего такого не будет… Старое не возвратится….

Его заменит новое… Какое? Что именно? Он свободен! Да… Но эта мысль – высокомерие и безумство!

Однако, нельзя же так вдруг «просто» расстаться после «всего этого»… – думала и говорила себе девочка, от терзаний любви становившаяся или уже совсем ставшая взрослой девушкой.

Да, этот последний месяц в ее жизни много принес с собой. Давно ли ребячески нравился ей эльзасец Фредерик, и она собиралась съездить на станцию la Russie, чтобы вернуться к обеду домой. Давно ли она, угнетенная обстановкой, гадала, обрывая лепестки цветка: «умру, скоро, не скоро, никогда»…

А теперь?

Теперь она знала, что такое Россия. Фредерик казался ей милым, но смешным и наивным парнем. Он знает и говорит только про багажное отделение и про посылки contre remboursement[711]711
  на возмездной основе (франц)


[Закрыть]. Наконец, если бы пришлось теперь сорвать полевой цветок, то она стала бы гадать как все девушки: «любит, немного, много, страстно, ни капли»…

Около полудня, когда сестра Антуанета ушла спать, Аталин явился по обыкновению заменить ее и, усевшись в кресле около кровати, молча глядел на лежащую больную.

Всегда красивая своей смуглостью, большими блестящими глазами и черной лохматой шапкой кудрей, Эльза казалась еще красивее, будто обрамленная белизной подушки.

На этот раз Аталин почему-то чувствовал себя особенно грустно настроенным. Всю ночь напролет он снова продумал, почти не смыкая глаз, о себе, о ней, о словах друга-доктора: «Падают и встают. Нельзя встать – и не надо!.. Такова, стало быть, судьба, написанная на небесах!»

Но как понять или приложить эти слова к их взаимному положению? Что значит упасть в данном случае? Уйти от нее с разбитым сердцем, чтобы и ей причинить зло, страдание и муки?.. Или же упасть в смысле чести и погубить ее?

Ее, правдивую, честную, безупречную, выбить из чистой колеи, по которой она идет, и толкнуть в грязную. Может ли любовь и уважение одного человека заменить любовь и уважение толпы?

«Все это пошлости, прописные истины!» – мысленно восклицал он.

И вдруг задумавшийся Аталин услышал ее голос.

– Вы сегодня скучны. Отчего? Я думаю, вы так привыкли к одинокой жизни здесь в Нельи, что мое присутствие вас стесняет… Визиты доктора, сестра, все-таки чужой народ и бесконечные хлопоты, все это должно, наверное, вас утомлять.

– Ах, полноте, Эльза. Зачем лгать. Вы лжете себе самой, – воскликнул он.

– Божусь, что я так думаю.

– Вы не верите, что я счастлив вашим пребыванием здесь.

– Не знаю… Право, не знаю, – с чувством ответила она… – Иногда уверена, а иногда этой уверенности стыжусь… Кажусь себе самой глупой, много о себе воображающей. Вижу себя опять у застав в Териэле, и мне… Мне и стыдно становится за себя и будто жалко себя. Зачем все это так случилось. Я прежде не была счастлива, но я и не мучилась… Я любила брата, ходила на могилу отца, когда бывала грустна. Я чего-то будто ждала иногда… И в этом проходило время. А теперь! Что я буду теперь делать? Мне захочется вас видеть… А вы не можете npиexaть к Отвилям и не можете приезжать в Териэль. Да и зачем? Да, все это… Tout cela est bien étrange et bien pénible[712]712
  Все это очень странно и одновременно хорошо (франц).


[Закрыть]. О, да, если бы Этьену было теперь пятнадцать лет, как бы я желала умереть.

– Скажите, Эльза, – вдруг выговорил Аталин дрогнувшим голосом, и глаза его, устремленные на ее лицо, будто вспыхнули. Скажите. Отвечайте прямо. Искренно… Если бы один человек, вам близкий… Ну, любимый вами больше всего и всех на свете, стал бы вас любить, обожать, боготворить, но одновременно все люди на свете стали бы вас презирать, вами гнушаться, сочли бы вы себя счастливой? Отвечайте.

Эльза пристально глядела ему в лицо, и в глазах ее было одно изумление.

– Отвечайте же прямо, искренно.

– Я никогда об этом не думала, – тихо произнесла она. – Такое предположение сразу, как-то… и не поймешь. Объясните подробнее.

Аталин повторил то же самое, изобразив горячо и даже образно обожание одного человека и общее презрение всех окружающих, постоянное оскорбление толпы, всегда бессердечной и беспощадной.

– Но права ли она будет? – воскликнула Эльза. – Ведь, по-вашему, она будет иметь право презирать и оскорблять. Ведь так?

– Да. Не во имя того, что сама творит, а во имя того, что условлено… Faites се que je dis, mais ne faites pas ce que je fais[713]713
  Делайте все, что я говорю, но не делайте того, что делаю я (франц).


[Закрыть].

– А есть на свете, безусловно, честные люди? – выговорила Эльза.

– Конечно.

– Они тоже будут презирать?

– Разумеется.

– Alors donc…[714]714
  Вот так значит (франц).


[Закрыть] – тихо, почти шепотом отозвалась она, и затем глубоко вздохнула.

Наступило молчание.

Лицо Эльзы потемнело и стало темнеть все более и более.

Наконец Аталин снова заговорил, но тревожным голосом:

– Вы поняли, что я хотел сказать, Эльза?

– Поняла… Не хотела, но… поняла.

– Вполне?

– Assurément[715]715
  Разумеется (франц).


[Закрыть].

– Стало быть, самоотверженная, безграничная любовь одного человека, близкого и дорогого, не выкупит презрения толпы, чуждой и равнодушной к нам?

– Assez… Assez…[716]716
  Хватит… Довольно… (франц)


[Закрыть] – воскликнула вдруг Эльза, как если бы вскрикнула от боли.

И она отвернулась лицом к стене. Если б Аталин мог видеть в это мгновение выражение ее лица, то конечно испугался бы.

И не повернувшись снова лицом к нему, она тихо заявила, что ей хочется подремать… Он наивно поверил – и, выйдя от нее, послал Маделену посидеть у дверей комнаты.

Глава 19

Едва только Аталин, взволнованный и смущенный своим разговором с Эльзой, вышел в сад и прошелся раза два около дома, как перед ним появился Жак и доложил, что его спрашивают пpиexaвшие un monsieur et une dame[717]717
  господин и дама (франц).


[Закрыть].

На вопросы удивленного хозяина Жак объяснил, что гости ему лично неизвестны, ибо являются в Нельи в первый раз. Приехали они в фиакре; господин достаточно приличен, a l’air assez bien[718]718
  и выглядит неплохо (франц)


[Закрыть], но дама не совсем comme il faut[719]719
  комильфо


[Закрыть].

– Однако? – удивился Аталин.

– Не могу знать-с… Судить не смею, но…

– Но ваше мнение, личное… Я же сам позволяю вам высказать мне личное ваше предположение, – нетерпеливо вскрикнул он, находясь очевидно в крайне раздраженном состоянии.

– Que monsieur me le pardonne alors… – заявил Жак. – Mais la dame est une… drôlesse[720]720
  Прошу меня извинить, но мадам похожа на… мерзавку (франц).


[Закрыть].

– На кого?!

– Une drôlesse[721]721
  Мерзавка (франц).


[Закрыть].

Аталин невольно улыбнулся этому определению своего чопорного джентльмена камердинера.

Крайне удивленный и даже озадаченный, он двинулся в дом, приказав просить прибывших в гостиную.

Жак двинулся быстро кругом дома к подъезду, а Аталин прошел через террасу в комнаты.

Через минуту в дверях столовой появилась дама в вычурно-элегантном и ярком туалете, а за ней следовал господин в клетчатом серовато-коричневом complet вульгарного рисунка, каких тысячи пестрят на улицах Парижа. При этом сочетание пунцового галстука с кирпично-красными перчатками и с черным цилиндром накладывало характерный отпечаток на всю его фигуру – endimanchée[722]722
  показушный (франц).


[Закрыть].

Костюм дамы поразил Аталина своей сложностью. Все, казалось, тут было: и все цвета радуги, и все образчики мануфактурного производства новейшего времени… Все определяло и рекомендовало даму с точностью. От лохматой головы до полуголых ног в бальных ажурных чулках. На голове ее шевелилась, ерошилась и махала во все стороны отделка шляпки, где были и перья, и кружева, и ленты торчком, и всякие ésprits[723]723
  странности (франц)


[Закрыть] и даже ослиные уши.

«Tout un èchafaudage!»[724]724
  полный заповедник! (франц)


[Закрыть] – подумалось невольно Аталину.

Если от туалета господина веяло бульварной распродажей готового платья, где сбываются подобные полные наряды за пятнадцать франков, то туалет дамы был настолько «напичкан» отделкой, что от него веяло ночным содомом «Красной мельницы» или «Closerie des Lilas»[725]725
  «Закуток сирени» (франц)


[Закрыть], прозванного «Batterie des Lilas»[726]726
  «Барабаны сирени» (франц)


[Закрыть] и прикрытого за постоянные скандалы, шум и побоища.

Аталин, прося посетителей пройти в гостиную, пригляделся к ним, и смутное воспоминание возникло в голове… Он будто положительно где-то видел и ее, и его… Но где? Когда? С год и более тому назад, во всяком случае.

Дама бойко вошла в гостиную и развязно села, но господин вошел несколько скромнее и как бы стесняясь.

«Ай да гости!» – подумал Аталин, садясь, и затем он прибавил мысленно: «Однако, что же они молчат?»

Действительно, гости, ни в столовой, ни следуя в гостиную, ни усевшись здесь, еще не произнесли ни слова и, молча глядя ему в лицо, будто решили, что сам хозяин должен заговорить с ними первый и объясниться.

– Да вы, кажется, меня не узнаете? – выговорила, наконец, дама, вдруг рассмеявшись резким и деланным смехом.

Разумеется, это была Марьетта в сопровождении своего приятеля, железнодорожного вахтера переезда и сигнальщика машинистам поездов, который в Париже всегда любил «faire le monsieur»[727]727
  «изображать монсиньора» (франц)


[Закрыть], и делал это довольно удачно, если бы не склонность его к красному галстуку, который, по его убеждению, был ему очень к лицу.

– Извините… – ответил Аталин. – Право не могу вспомнить, хотя точно знаю, что мы знакомы.

– Позвольте спросить, у вас ли в настоящую минуту моя отправившаяся к вам сестра? – резко и дерзко выговорила Марьетта, будто вдруг обидясь, что ее не признают.

Аталин сразу признал гостей и пораженный ахнул вслух…

Марьетта снова рассмеялась, но уже самодовольно. И этот смех говорил: «Что! Попался? Не ожидал!»

Аталин был настолько поражен и смущен, признав своих посетителей, что не сразу справился, и только спустя несколько мгновений выговорил сдержанно и холодно:

– Ваша сестра у меня. Она заболела в день своего прихода и до сих пор еще в постели. Иначе она, конечно, пробыла бы здесь не более часа. У нее воспаление легких.

– В постели? Больна? Воспаление? – выговорила Марьетта, и в ее голосе звучало почти презрение. Дерзкое презрение к человеку, который должно быть считает ее совсем за дуру.

– Vous savez, monsieur[728]728
  Вы знаете, господин… (франц)


[Закрыть]… Простите, не помню вашей фамилии… Се n’est pas à moi qu’on fait accroire[729]729
  Я не принадлежу к тем людям, которые принимают на веру… (франц)


[Закрыть]… – Она запнулась, и тотчас прибавила смеясь: – я не дура!

Аталин стал еще холоднее и выговорил уже резко:

– Имею честь объяснить вам, что Эльза в постели с воспалением легких. Доктор посещает ее ежедневно, и при ней находится сиделка.

Наступило молчание. Марьетта поглядела на своего спутника, но он, опустив глаза, молча гладил рукавом свой цилиндр.

– C’est très gentil de votre part[730]730
  Это очень мило с вашей стороны (франц)


[Закрыть], – вымолвила Марьетта. – He правда ли, monsieur Baptiste?

– Да. Конечно, – заговорил, наконец, Баптист твердым, но недовольным голосом. – Но было бы encore plus gentil[731]731
  еще лучше (франц)


[Закрыть] со стороны господина Аталина, если бы он уведомил нас о болезни Эльзы. Мы не знали, что и подумать, беспокоились… Целую неделю! On la croyait, on ne sait z’ou![732]732
  Мы-то ничего не знали об этом (фран).


[Закрыть]

Это «зу» Баптист подхватил где-то и повторял, считая почему-то аристократическою вольностью. Аталин промолчал, так как упрек был вполне справедлив. Но от необходимости виновато промолчать перед этим человеком – он вспыхнул.

– Мы просто голову потеряли, – продолжал Баптист.

– Да. Этьен, вероятно, беспокоился!.. – все-таки иронически вымолвил Аталин.

– Она ведь несовершеннолетняя. Мы за нее отвечаем, – уже сухо сказал Баптист.

– Перед кем? – не выдержал Аталин.

Баптист замялся и произнес важно:

– Перед законом и, кроме того…

– Дело не в этом, – перебила его Марьетта, – Она нашлась, больна и ее лечили… Стало быть, все обстоит благополучно. И теперь нам остается только поблагодарить monsieur d’Atalin и увезти Эльзу ко мне.

– Вы шутите! В ее положении не покидают постели. Это убьет больного!

– О-о! По этой-то жаре ничего не случится.

– Движение в экипаже, утомляет от переезда, а не холода, – продолжал горячо Аталин, но затем вдруг прибавил: – впрочем, это не мое дело. Эльза сама решит, что пожелает.

– Вы мне позволите… – сказала Марьетта, поднимаясь.

– Видеть ее? Конечно. Пожалуйста…

Он встал, несколько взволнованный, кликнул Маделену и, когда горничная вошла, приказал ей провести гостью к Эльзе наверх.

Оставшись наедине с Баптистом и обернувшись к нему, Аталин поймал на себе его косой и будто испытующий взгляд.

– Позвольте мне объяснить вам, monsieur d’Atalin, – начал Баптист холодно свою заранее приготовленную речь. – Я единственный правоспособный мужчина в этой семье, и хотя я не родственник их, и закон не дает мне никаких прав или привилегий, но на мне одном лежит обязанность нравственная… Присматривать… Опекать вверенных мне Промыслом сирот на их жизненном поприще…

Баптист запнулся… Затем он продолжал более простыми словами и выражениями объяснять Аталину, что поведение Эльзы, шестнадцатилетней девочки, таково, что он должен просить его, объяснить: в чем собственно дело? Какими образом, девушка могла вдруг попасть к нему в Париж, уйдя из дому пешком и не сказавшись никому.

Аталин ответил прямым объяснением его ссоры в замке и роли, которую взяла на себя Эльза из дружбы к нему.

– Из дружбы? Гм! – кашлянул Баптист и принялся снова гладить локтем свой и без того, как зеркало, лоснящийся цилиндр.

– Les jeunes filles, monsieur… Elles sont toutes, vous savez[733]733
  Юные девушки, господин… Они ведь все, знаете… (франц)


[Закрыть]… И Баптист, прибавив грубое, вульгарное слово, чтобы определить легкомыслие и мягкосердечие девушек, вдруг подмигнул Аталину, как сообщнику.

– Что же далее?.. – холодно отозвался Аталин.

– On en fait des choux et des raves[734]734
  Относительно капусты и репы… (франц)


[Закрыть]… Всякую очень легко можно погубить, без всякого труда. En un tour de main[735]735
  одним взмахом руки (франц).


[Закрыть].

– Не понимаю, к чему вы все это говорите?

– Так. К слову… Она ведь в вас влюблена.

– Что вы? A qui en avez vous[736]736
  И к чему вы это говорите? (франц)


[Закрыть] – произнес Аталин, взбесившись необходимости притворяться и лгать человеку, которого считал негодяем.

– C’est à moi de vous le dire![737]737
  это моя прямая обязанность, сказать вам об этом! (франц)


[Закрыть] – ответил Баптист довольно резко. – Она в вас влюблена. Нам и вам – это известно… Стало быть, ее пребывание здесь опасно для нее.

– Но позвольте… Если бы даже это и было правдой, то я себя не допущу до того, чтобы…

– Allons donc… monsieur[738]738
  Ерунда, господин… (франц).


[Закрыть]… Мы, мужчины, все на один покрой, – перебил Баптист со смехом.

Аталин встал с места и начал ходить по комнате, совершенно не зная, что делать и что сказать. Этот негодяй был прав, сто раз прав. А он вполне виноват. Но объясняться, соглашаться, признаваться, почти каяться – было немыслимо.

– Прекратим этот разговор, – выговорил он, наконец. – Скоро Эльза выздоровеет и уедет к вам. Я же… я еду вскоре в Россию, – солгал он.

– C’est un grand voyage[739]739
  Путь неблизкий (франц)


[Закрыть], – заговорил вдруг Баптист другим голосом, и стал расспрашивать о Poccии, начав с вопроса о размере жалованья служащих на железных дорогах.