Текст книги "Золушка"

Глава 32

Несмотря на целый год отсутствия, Аталин нашел свою виллу такой, как бывало всегда при возвращении из Poccии. Все в ней было в том же порядке и в таком виде, как если бы он лишь накануне ее покинул. На этот раз он еще с большим удовольствием увиделся со своей прислугой и более фамильярно, даже дружески, отнесся и к Жаку, и к садовнику Карно, и в особенности к Маделене. Между ними и им было нечто общее и новое, чего прежде не бывало.

Там, в Москве, никто не знал «ее», и имя Эльзы было вполне чуждо Замоскворечью и Ордынке, тогда как здесь все знали ее и за короткое пребывание даже полюбили. Все эти комнаты, которые он так долго не видел, были свидетелями его краткого и эфемерного, как сновидение, счастья. Все прошлое, прожитое здесь, в Нельи, стушевалось или исчезло из его памяти, и только последнее время пребывания здесь с «ней» ярко сохранялось в воображении.

Более всего Аталин был озабочен мыслью, не наведывался ли за его отсутствие кто-нибудь из двух: Баптист или Марьетта. Хотя Жак писал ему в Москву раза два в месяц подробные донесения, но ни разу не упомянул об этом. Дня через два, решившись спросить лакея, Аталин узнал, что за весь год никто не являлся, кроме одного старика, назвавшегося господином Martin, и который недавно заходил вторично.

Приведя кое-что в порядок на вилле, и отдохнув от дороги, Аталин начал вести жизнь совершенно иную, чем прежде, и чуть не записался в настоящее boulevardier. Он даже перестал обедать дома к крайнему удивлению прислуги. Всякий день, около четырех часов, он отправлялся в Париж, бродил и фланировал по центральным улицам, бульварам, в Пале-Рояле и по Елисейским полям, затем обедал в первом попавшемся ресторане, а заканчивал день в каком-нибудь театре. Только в полночь или в час ночи он возвращался домой в фиакре, утомленный, но чувствуя себя все же лучше, чем там, и в Замоскворечье.

В один из первых же дней, очутившись невдалеке от улицы, которую миновать было бы трудно, а именно Chaussee d’Antin, он зашел в дом, где была квартира Розы Дюпрэ. Однако, здесь не только не обнаружилось следов Марьетты, но даже консьержка была уже другая и ничего не знала о том, какие прежде были жильцы в доме. Таким образом, с этой стороны исчез последний след.

Однажды, через неделю после приезда, проходя мимо Оперы, он невольно заметил щиты с афишами и прочел крупные буквы: «Carmen». Так как бульварные театры ему уже надоели, а опера была одной из его любимых, он немедленно зашел взять себе кресло на следующий вечер! Он даже вдруг решил, как бы догадавшись, что ему нужно бывать всякий вечер в опере, что это будет лучшим средством убивать вечера томительных дней смутного ожидания.

На другой день, в сумерки, он оделся иначе, облачился в черный двубортный сюртук и заменил цилиндром свой фетровый котелок, подражая в этом парижанам и отдавая дань «Академии музыки».

Отобедав в «Cafe de la Paix», Аталин в начале девятого часа уже поднимался по ступенькам великолепного здания и очутился под яркими сводами и на белой мраморной лестнице, где не был уже более трех лет.

Когда он занял свое место в зрительном зале, опера уже началась. На этот раз Кармен и Хозе оказались очень хорошими, но он все-таки не полюбопытствовал достать афишку и узнать их имена. Его грустное настроение сказывалось во всем, даже в мелочах. Однако, пока шел первый акт, он ни разу не вспомнил о своем положении, о том, что заставило его просидеть год в России, и что заставило вдруг примчаться сюда, в Париж. Когда, после бойкой, грациозно-нахальной арии красавицы Кармен, быстро очаровавшей Хозе, занавес опустился, Аталин опомнился, вспомнил все, весь свой нравственный груз, и не знал, что лучше: забыться или вечно помнить. Порой пробуждение – свежее страдание.

Пробродив весь антракт по великолепному зданию, Аталин заглянул в знаменитое фойе. Прежде оно казалось ему тяжелым, грубым, аляповатым и вульгарным, теперь же он примирился с ним. Прежде он был того мнения, что император Наполеон, выбиравший и утверждавший рисунки оперы, руководился во всем вожделениями истого буржуа.

Все здание оперы, внешний вид и внутренняя отделка, вестибюль, лестницы и это фойе, – все казалось Аталину произведением человека, у которого много нажитых денег, и который хочет удивить миp только своим карманом. Пестрота бесчисленных деталей здания и богатство внутренней отделки приближалось к определению: colifichet[889]889
  безделушка (франц)


[Закрыть]. Фойе, сплошь золотое, где, казалось, недоставало только одного, чтоб и пол был золотой, претило всякому артистическому чутью.

Теперь же Аталин почему-то примирился со всем, что пестрело, сияло, сверкало и ослепляло зрение вокруг него. Он вышел на террасу и долго простоял, глядя на площадь, бульвары и прямо уходящую широкую улицу, когда-то называвшуюся Avenue de l’lmperatrice. И тут, как всегда бывало с ним, ему показалось, что он стоит на краю не террасы, а набережной, и что внизу течет широкая и темная река. Людской поток, сплошной, гулкий, пестрый, где глаз едва может отличить пешехода от всадника, омнибус от фиакра.

Аталин вернулся в залу, едва не опоздав к моменту, когда Кармен сегедильей очаровывает и губит молодого солдата, теряющего тут сразу, за несколько мгновений, все[890]890
  Сегидилья – разновидность испанского танца в сопровождении песен.


[Закрыть]. Он будет дезертиром, изведет горем свою старушку-мать и погубит невесту. Когда он станет убийцей – ему будет легче…

Среди второго акта Аталин случайно обвел ложи равнодушным взором и вдруг слегка встрепенулся. Направо от него, в бельэтаже, около плотного русого господина, сидела дама в полубальном наряде, чрезвычайно красивая собой. Не прошло несколько мгновений, как Аталин уже совершенно обернулся в ее сторону, взялся за бинокль и пристально стал смотреть на нее.

Так как в эту минуту появился Эскамильо, и вся публика сидела прямо, слушая тореадора, а Аталин один сидел боком с биноклем, уставленным на ложи, то многие могли заметить его позу, и это было невежливо. Его бинокль, как говорится, «braqué»[891]891
  обшаривал (франц)


[Закрыть] ложу и сидящую в ней красавицу. Но Аталин, не любивший и не допускавший подобного рода маленьких нарушений благопристойности, и не думал об этом. Ему было не до того.

Эта красавица приковала к себе его глаза, а сердце, легко стукнув в первое мгновение, все еще не успокоилось. Да и было отчего! Брюнетка с южным типом, чрезвычайно эффектно-красивая, поразила его. Несколько полная и по всей вероятности высокая, лет уже двадцати пяти, а может быть и более, красавица своими яркими черными глазами и бровями, и еще чем-то неуловимым в лице, быть может линией лба или прической, быть может очертанием губ и улыбкой, – была не чем иным, как сверхестественным отражением того образа, который уже более года никогда не покидал воображения Аталина.

Эта красавица – светская женщина, важная дама, принадлежащая, очевидно, не то к Сен-Жерменскому предместью, не то к миpy высшей администрации или финансов, поразительно напоминала шестнадцатилетнюю девушку, которая когда-то день и ночь выбегала на крик:

– La barriere s’il vous plait![892]892
  Откройте переезд! (франц)


[Закрыть]

Очнувшись от первого впечатления, Аталин уселся в кресло нормально, перестал «бравировать» свой бинокль, но изредка все-таки косился на бельэтаж, откуда сверкали дорогие ему глаза. И чем более, мельком приглядывался он к этой неизвестной даме, тем более поражался сходству между ней и Эльзой. Временами это сходство исчезало, перед ним была гордая классически-красивая женщина, но затем оно усиливалось и становилось нестерпимым для него. Сердце при этом гулко стучало и нестерпимо щемило.

Когда Эскамильо кончил свою арию с хором и зал взорвался от рукоплесканий, красавица тоже оживилась и обвела зрителей своими ярко-блестящими глазами.

Аталин не выдержал и шепнул:

– Господи! подобное сходство невероятно. Это глаза Эльзы… И это улыбка Эльзы…

И вдруг ему почудилось, что между его надеждой – напасть на след пропавшей Эльзы – и этой женщиной есть что-то общее, а между тем эта мысль была нелепостью. Случайное сходство между важной дамой высшего общества и девочкой, служившей на железной дороге, не могло привести ни к чему.

Когда кончился акт, почему в зале шумно аплодировали, Аталин не знал, потому что ничего не слышал, и ничего не видел, кроме красавицы в ложе. И вдруг среди антракта ему пришла странная мысль: сходить в кассу и узнать, случайно ли взят этот бельэтаж на один раз или сидящие в нем – абоненты.

И через пять минут он узнал от кассира, что ложа номер три арендована и принадлежит депутату палаты. Узнав его имя, Аталин был окончательно поражен сочетанием обстоятельств. Во всем было что-то невероятное и загадочное.

Кассир сказал ему, что бельэтаж принадлежит господину Альфреду де Териэль.

«Как? – чуть не воскликнул Аталин по-русски. – Как? Глаза этой дамы – глаза Эльзы, а фамилия ее мужа или брата – есть название местечка, где жила Эльза».

Териэль – слово, звучащее для него почти с той же силой, что и слово Газель.

«Тут не может не быть чего-нибудь! – решил он, как бы робея… – Но что?»

Вернувшись в зал посреди антракта и пользуясь тем, что все в креслах обводили ложи биноклями, он упорно уставился со своим биноклем на ложу с депутатом и красавицей.

Да, она украла и присвоила себе чужие глаза, глаза, которые Аталин считал единственными в мире.

Глава 33

Целых два дня, с утра до вечера, Аталин вспоминал красавицу даму, увиденную им в Опере.

Вместе с тем одно желание или намерение преследовало его давно, а теперь стало уже преследовать его постоянно.

Еще с самого приезда ему хотелось снова поехать в Териэль и повидать там старика Изидора. Убежденный заранее, что он не найдет там никаких следов Эльзы, он хотел просто побывать в местечке, по крайней мере, покончить с одной из смутных надеж. Он по-детски утешал себя иногда тем, что, быть может Анна Карадоль и Баптист снова вернулись в домик у моста, и он хотел воочию убедиться, что это пустые мечты. И однажды, поднявшись довольно рано, он в ясный, солнечный день около двух часов пополудни был уже в Териэле и выходил из вагона. Не останавливаясь на станции и платформе, он быстро двинулся пешком по тропинке через поле к знакомому, а теперь почти милому для него, сторожевому домику у переезда.

Через четверть часа он был уже около огромного железнодорожного моста и увидел перед знакомым домишком несколько играющих детей, а на крыльце высокую и худую женщину, которая чистила ножом овощи и затем бросала их в кастрюлю с водой.

Присутствие незнакомой семьи в домике подтверждало то, что он знал уже более года. Тем не менее, Аталин приблизился к крыльцу, поклонился женщине и расспросил ее, кто она и давно ли живет у переезда?

Разумеется, объяснение было кратким и подтвердило все то же. Аталин окинул взором первую комнату через растворенное окно и снова, тронув рукой шляпу, по тропинке, направился в Териэль.

Здесь, в маленьком ресторане с биллиардом он снова узнал, что Баптист Виган уже более года, как перебрался в Париж и за все прошедшее время только раз наведался в Tepиэль, где-то с полгода назад.

Что касается семьи Карадоль, то на его вопрос, молодой гарсон, словоохотливый и вульгарно-развязный, наболтал целый короб всякой всячины со слов посетителей ресторана. Аталин слушал с трепетом, но в то же время не верил ни единому слову из всего, что скороговоркой сыпал гарсон.

Он пояснил, что Виган разбогател в каком-то предприятии и стал важным барином. Его бывшая сожительница – вдова Карадоль или была опасно больна, или умерла, а может быть и не она, а ее маленький сынишка. Одна дочь ее уехала в Англию; другая – давно пропадает без вести; третья – стала очень важной дамой, выйдя замуж за префекта, или за сенатора. Под какой из трех сестер нужно было понимать младшую Эльзу, гарсон не знал.

Однако, по его совету, Аталин отправился в местный небольшой магазин белья, куда Анна поставляла когда-то свою работу. Но здесь, ни от старушки, хозяйки магазина, ни от мастериц он не узнал ничего нового, а на вопрос, может ли кто в Териэле дать ему какие-либо сведения о семье Карадоль, ему объяснили, что назвать никого не могут.

Вернувшись на железнодорожную станцию, Аталин взял билет в Париж, и в ожидании поезда поневоле заговорил с начальником станции, который давно знал его лично. Месье Туртуа был очень удивлен появлением русского и прямо спросил, каким образом и зачем он оказался в Териэле?

– Так… Просто, – отозвался Аталин, и хотел было солгать, что был в замке Отвиль, но не решился, опасаясь, что его ссора, может быть, известна давно всему местечку.

– Извините за вопрос, – сказал Туртуа, – но я удивился, завидев вас. Вы бывали всегда у нас ради Отвилей, а других знакомых в окрестности, как мне кажется, у вас нет. Да. Давно. Пожалуй, уже скоро год будет, что замок стоит пустой. Один месье Мартэн сидит там и так скучает, что, вероятно, скоро тоже спасется бегством.

– Ах, благодарю вас! – вдруг ответил Аталин, – Я совсем забыл: мне нужно повидать старика Изидора. До следующего поезда я еще успею съездить в замок?

И почти не дожидаясь ответа Туртуа, он спросил, может ли нанять какую-нибудь повозку до замка. По счастью, какой-то крестьянин, привезший жену на поезд, согласился свозить его в замок и привезти обратно. И уже через несколько минут Аталин резвой рысцой катил по шоссе мимо хорошо знакомых моста и домика, а вскоре увидел вдали остроконечные крыши замка. Только здесь он спросил себя, зачем собственно вдруг его понесло к Изидору, и мысленно отвечал себе:

«Все ради той же надежды, узнать что-нибудь об Эльзе, а в крайнем случае узнать причину, почему Отвили так долго не появлялись в своей всегдашней летней и осенней резиденции?»…

Когда повозка остановилась у решетки ворот, в окно выглянула полузнакомая фигурка и пытливо присмотрелась к подъехавшим. Аталин тоже внимательно пригляделся к этой фигурке: Изидор ли это?

Не сразу узнали друг друга приятели. Изидор сильно изменился, очень постарел и вместе с тем заявил, что monsieur d’Atalin est méconnaissable[893]893
  монсиньора Аталина не узнать (франц)


[Закрыть] и если он не постарел, то лицо его стало tant soit peu pâle[894]894
  несколько бледным


[Закрыть], а выражение лица sombre et mechant[895]895
  грустное и озабоченное (франц).


[Закрыть].

– Как я рад вас видеть! – воскликнул Изидор. – Никакими словами нельзя выразить, как я рад! Я тут умираю с тоски вот уж скоро год. Ведь вы, вероятно, все знаете. Вы ведь ко мне приехали? Как же я вам благодарен. К «нему» вы бы не пожелали приехать? Не правда ли?

Закидав Аталина всякими вопросами и замечаниями, которые были для него загадками, Изидор в приливе чувства фамильярно схватил его за руку, и потащил к себе в домик. Усадив его на диван, старик снова воскликнул:

– Как я рад! Какая это мне честь, что вы пожелали приехать ко мне лично! Да, я тут один умудрился ни во что не вляпаться… Ну, скажите мне ваше мнение? Ну, кто бы когда мог предвидеть… Как вы думаете? Ваше мнение мне дорого. Я много обсуждал все и пришел к одному выводу: срам, позор! И нет невиновных. Виноваты все!

– Послушайте, mon cher Isidore, – заявил Аталин, – я вам на это должен сказать, что все, что вы говорите, для меня только загадки. Почему замок стоит пустой уже год – я не знаю. Я ничего не знаю. Я год прожил в Poccии, и вернулся лишь недавно.

– Ба-а! – протянул Изидор. – Так вы ничего не знаете? Vous ne savez rien? Rien de rien?![896]896
  Совсем ничего? Ничего ни о чем? (франц)


[Закрыть] – прибавил он, поднимая руки и хватаясь за виски, как если б получил удар.

– Что-нибудь случилось? Кто-нибудь умер? – спросил Аталин.

– О, если бы только это!

– «Только?!»

– Если бы это была смерть чья-либо, то не было бы позора. Ведь семьи Отвиль не существует… Vous m’entendez?[897]897
  Вы меня слышите (франц)


[Закрыть] Она не существует на свете. Граждански. Развелись, разъехались, рассыпались и осрамились.

– Как? Граф развелся с женой?

– Давно! И дело дошло до суда. Граф Отвиль – депутат, старинный дворянин! Так слушайте этот отвратительный роман с первой главы до последней!

Изидор уселся против Аталина, возбужденный и взволнованный и хотел начать рассказ обо всем случившемся в замке, но Аталин вдруг поднял руку, прервал его на первом слове и вымолвил:

– Минутку, Изидор. Простите! Прежде всего, известно ли вам что-либо о том, куда девалась «la petite Gazelle», как вы ее звали?

– Ничего неизвестно. Есть у меня одно сомнение, одно подозрение, но его я никогда вам не выскажу. Сомнение скрытое не имеет никакого значения, сомнение высказанное может сделаться клеветой.

– Мне вы можете все сказать. По дружбе.

– Никогда!

– Если я буду просить вас, умолять?

– Ни за что! Никогда! Поймите, месье d’Atalin, можно ли произнести, сказать вслух то, что только подозреваешь. Вдобавок нехорошее? Это будет клеветой. Нет, разузнавайте сами все об Эльзе, я вам дам к этому повод. Но сам я не выскажу ни слова.

– И это ваш решительный ответ?

– Решительный! Вы меня знаете. Ну, слушайте же печальное повествование о владельцах Отвильского замка.

– Погодите, Изидор! Еще одно слово! Если я узнаю что-либо новое об Эльзе, то ведь оно будет дурное, а не хорошее?

– Это лазейка с вашей стороны, но Изидор тоже – старая лиса и на этот вопрос вам тоже не ответит ничего. Это было бы равносильно полной передаче моих сомнений и предположений. Впрочем, увы! Отказ отвечать, в данном случае, есть ответ.

Аталин грустно понурился и вздохнул. Дурное, с точки зрения Изидора, воздержанного на определения и суждения, значило: ужасное, отвратительное.

Пораженный этими намеком гораздо более, чем вестями о судьбе Отвилей, Аталин задумался, но Изидор тронул его за руку и выговорил:

– Не отчаивайтесь! Между предположением и действительностью – целая пропасть. Зачем же заранее тревожиться? Ну-с, слушайте ужасную историю.

И старик, по своей страсти к повествованиям, начал с мельчайшими подробностями рассказывать все произошедшее в замке. Он рассказывал это таким же голосом и с такими же цветами красноречия, как бывало рассказывал друзьям историю царствования Генриха IV или Людовика XV.

Аталин невольно забыл о своей тревоге и слушал со вниманием. Он узнал, что вскоре после его ссоры и отъезда из замка произошел совершенно неожиданно семейный разлад. Граф обвинил жену в любовной связи с художником, гостившим у них. Графиня не стала отрицать и каяться, напротив выступила неприязненно и энергично.

Благодаря вновь вотированному закону о разводе, и муж, и жена радостно ухватились за адвокатов и были равно счастливы при мысли о возможности легко и скоро получить: «раздел брака и собственности».

– Если бы этим все дело и ограничилось, – заметил Изидор, – то, конечно, большой беды бы не было, факт потонул бы в массе однородных фактов. Ведь теперь, что ни день, то десятки известных лиц разводятся по всей Франции. Это приняло эпидемический характер. Но срам заключается в том, что вышел скандальный процесс, какая-то путаница и препирательство из-за денег между супругами, и граф сдал полномочия и перестал быть депутатом, а на его место уже выбран другой, местный выскочка, буржуа Грожан. Вот где позор!

В чем было дело и на чьей стороне право и справедливость – Изидор не знал, но знал только, что процесс между графом Отвилем и графиней нашумел на всю Францию. Графиня требовала возврата утаенного приданого, граф отрицал его существование. Графиня требовала двести тысяч франков, опираясь на какой-то закон, а граф предлагал двадцать тысяч подарком и в придачу предлагал отдать ей обоих мальчишек, ссылаясь на мнение достоверных лиц, друзей, что из трех сыновей у него только один: его собственный, законный – monsieur le vicomte Camille.

В конце концов суд оказался почему-то на стороне графа, и графиня получила только тридцать пять тысяч – гроши по ее привычкам. Она вышла замуж за того же Монклера, а он, вероятно, рассчитывал на ее состояние и теперь обманутый, поклялся всячески мстить всю жизнь старому графу. Говорят, что в газетах часто появляются грязные статейки насчет бывшего депутата здешней местности. Разумеется, при будущих выборах граф Отвиль уже более никогда не попадет в представители округа, так как его личность чересчур оскандалена.

Свое повествование Изидор окончил тем, что прибавил несколько слов о виконте Камилле. Молодой человек был далеко от Франции – секретарем при посольстве в Италии и получал от отца содержание в размере того, что тратилось когда-то на обстановку в замке.

Сам граф Отвиль за все лето не приезжал ни разу в свой замок, проживает в Париже в своем отеле или путешествует по Европе. Два мальчика в пансионе и будучи отданы в Сен-Сирскую школу и потому фактически сразу лишились и отца, и матери.

– Да, как видите, настоящий разгром – прибавил старик. – Полная катастрофа!

И вслед затем он снова начал целую речь, которая была уже эпилогом или вернее, моралью к басне.