Текст книги "Золушка"

Часть вторая

Глава 1

В самом уединенном краю парижского предместья – Нельи, почти на берегу Сены, вдоль улиц-бульваров, обсаженных платанами, тянулись в ряд виллы. За сквозными решетками бросались в глаза среди густой зелени больших садов самые разнообразные постройки. Дома и домики причудливых очертаний, где были перемешаны все стили, от строго-готического до псевдо-китайского, казалось, стояли напоказ и спорили между собой о пальме первенства за эффект и оригинальность.

В числе других вилл была одна, отличавшаяся тем, что вся постройка спряталась в глубине сравнительно огромного участка, в непроницаемой чаще свободно разросшегося, почти запущенного сада, окруженного, к тому же, не сквозной решеткой, а глухой каменной оградой. Только сквозь узорчатый трельяж чугунных ворот виднелся в конце асфальтированной просеки лишь одним углом и подъездом небольшой дом в два этажа, своеобразной архитектуры, не имевший ничего общего со всеми соседними домами.

Этот дом, давно, лет с двадцать назад, случайно появившийся на берегу Сены, был, однако, нечто довольно обыкновенное: новое подражание древнему византийскому стилю с примесью фантазии. Стилю этому можно было бы дать по справедливости название «новороссийский».

Вилла принадлежала замоскворецкому уроженцу, гонимому хандрой или сплином, Георгию Андреевичу Аталину.

Сначала Аталин жил здесь постоянно, и зиму и лето, за исключением поездок по Европе, ради прогулок и ежегодной поездки в Poccию, ради дел. Но не в отцовский дом на Ордынке в Москве, а в эту виллу на берегу Сены возвращался он «домой». Не в Замоскворечье, а здесь была его близкая сердцу обстановка, его библиотека, его коллекция гравюр, фарфора, монет и, наконец, маленькая галерея отличных копий с любимых картин и Дрездена, и Флоренции и Мадрида.

Здесь же, в этих комнатах, оживали для него, будто стояли невидимкой перед его глазами, немногие светлые минуты его прошлого. Отсюда вышла замуж сестра Леночка и затем гостила здесь два раза с мужем и с первым ребенком. Здесь же каждый четверг собирались когда-то его друзья французы, – пылкая молодежь, теперь состарившаяся, как и он, и безвестно рассыпавшаяся по лицу земли.

Дом в Нельи, стоявший пустым иногда по полугоду, содержался так, что, при нечаянном возвращении Аталина, ему казалось, что он уехал лишь накануне.

Причиной этого была прислуга его, четыре человека, живущие у него с давних пор и преданные ему вполне. Все они были довольны своим существованием и ценили возможность при большом жаловании жить спокойно, иногда хозяевами, так как сам хозяин скрывался на целые долгие месяцы. Лакей и горничная – французы, садовники и они же привратники – швейцарец и кучер-полубельгиец, полуангличанин, были все четверо почти идеальными слугами по сравнению с людьми, которые жили в московском доме.

Помимо трезвого поведения, порядка и чистоты во всем, прислуга удивляла Аталина своим отношением к нему. Никто из этих людей не ликовал навязчиво, когда, он появлялся, и не горевали нелепо, когда он уезжал, но каждый, в его отсутствие, делал свое дело усердно и добросовестно, и охотливо, почти весело, когда он был налицо. В Москве люди встречали его изъявлениями радости и чуть не восторженно служили ему… с неделю. После этого начиналась всякая разладица, лень, неряшество, умышленная тупость и, конечно, пьянство.

Когда Аталин входил в московский дом, то каждый раз невольно говорил себе:

– Чистый склеп!

Зимой дом бывал холоден, плохо вытоплен, хотя огромный склад дров был во дворе. Летом спертый и затхлый воздух в комнатах доказывал, что окна остаются запертыми по неделям. Прислугу приходилось часто менять, так как она спивалась от праздности и самостоятельного существования без хозяина.

– От заглазной жизни все это трафится! – объяснил однажды Аталину старик– дворник, старообрядец, живший в доме уже сорок слишком лет. – Заглазная жизнь, родной мой, всякого человека к запою приведет. С жиру только скотинка не бесится, а человек завсегда.

Однако, на французскую прислугу «заглазная» жизнь не имела влияния. Аталин знал через своего поверенного, изредка навещавшего дом за его отсутствием, что люди ведут себя чинно и все в порядке в доме. Привратник Франсуа Карпо вечно хлопочет в саду, лакей Жак и горничная Маделена ежедневно все чистят и убирают в комнатах, а кучер Джонс не только холит четырех лошадей, но ежедневно, педантично и аккуратно с восьми утра, проезжает их по улицами предместья.

«Когда же у русского человека «заглазная» жизнь исчезнет из его миросозерцания?» – думалось часто Аталину, который широко обобщал это выражение старика-старообрядца.

А между тем, в доме за Москвой-рекой на руках у пяти человек была только старая допотопная мебель, не требовавшая никакого особого ухода, а в Нельи одна коллекция картин, не считая всего затейливого убранства комнат, не ведала ни пылинки, благодаря Жаку и Маделене.

Дом был, собственно, довольно велик не количеством, а размером комнат. Внизу были гостиная, столовая, большая библиотека, рабочий кабинет и комната без названия, где была всякая всячина.

– Mon bric-à-brac![555]555
  Мои безделушки! (франц)


[Закрыть] – рекомендовал ее Аталин.

Наверху помещалась его спальня, комнаты для гостей и в конце коридора комнаты для прислуги.

И в этом доме на чужбине прошла почти вся жизнь Аталина, нравственно одинокая, однообразная и вполне безрадостная, без рассвета, ожидаемого постоянно и невольно. А этот рассвет, эта заря новой, иной жизни могла явиться только в случае смерти госпожи Аталиной, прозябавшей теперь неведомо где и как…

Да, если бы он вдруг овдовел, то допускал возможность жениться, конечно, не иначе как «по рассудку». Так он думал и говорил сестре. Полюбить теперь было поздно и немыслимо вообще. В этом он был убежден. И наивно!..

Теперь в его жизни был только один двигатель, да и то второстепенный, была излюбленная работа, которая с большими перерывами существовала уже давно. Он писал целое огромное сочинение, которое предназначалось к печати только после смерти. Это был перевод философии Канта с комментариями. Иногда казалось ему, что его критика «Критика чистого разума» капитальный труд, который стоит довести до конца, и стоит допустить увидеть свет. Иногда же он приходил к убеждению, что его работа – «сочинение гимназиста» на заданную учителем тему и просто «забава сибарита» и даже много хуже того – «одна срамота».

После таких подступов разочарованья в себе Аталин бросал работу надолго, часто на год и более, но иногда, вернувшись в Нельи из какого-нибудь путешествия или из России, вдруг снова принимался за Канта. Время работы бывало, однако, всегда временем, когда он наименее скучал и хандрил, наиболее примирялся со своим ненормальным существованием анахорета-изгнанника.

Ну почему он жил за границей и был «дома», в Париже? Неужели не нашлось ему дела в России? Это был сложный вопрос, на который было мудрено отвечать. То, что лезло в руки на родине – к этому не лежала душа… То, что желалось и мерещилось, не давалось или не существовало. Наконец, в Европе он только скучал, а на родине раздражался и иногда озлоблялся…

Глава 2

Внук простого мужика, Аталин признавал и чувствовал, что в жилах его течет чистая русская крестьянская кровь, «благородная», не зараженная никакой иной.

Натура непосредственная, правдивая и прямодушная, но крайне отзывчивая, крайне способная в невольной ассимиляции, крепкая самому себе неведомой силой, он блуждал среди своего широкого кругозора, терялся в собственном миросозерцании. Как человек впечатлительный, он часто бывал в полном противоречии с самим собой. Здраво умный человек, он не выносил лгунов и кривотолков, а таковыми считал всех, кто, нахватав вершков, ударялся в крайности, как в своих политических убеждениях, так и в вопросах религии, нравственности и даже общежития. Он находил, что нет страны, где бы царила такая неискренность, водилось столько лицемеров и болтунов, как в его отечестве, и он приписывал это явление, главным образом, строю отечества, а затем системе воспитания и образования нашего времени…

«Лицемерить на Руси стали давно, – думалось ему, – науке этой первыми обучилось дворянство у Грозного, у Петра, у Бирона и в свой черед обучило ей своих крепостных рабов. Теперь наука эта, пожалуй, еще нужна, но лишь отчасти, привычка же берет свое. А пресловутое нынешнее просвещение?.. Давно ли было время, когда недоросль из дворян, пройдя букварь и часослов, считался уже образованным человеком, готовым служить родине, и становился общественным деятелем… почище нынешних. Это зубренье часослова будто готовило более крупные цельные натуры или же не мешало им становиться таковыми. А нынешнее гомеопатическое полиглотство видно разжижает кровь, и просвещенный человек – или миниатюра, или карикатура».

Аталин был глубоко убежден, что сильная доля чистой славянской крови, московско-мужицкой, в политическом теле России мощно борется и еще спасает его от других долей, где есть и германская и монгольская, и финская, и инородческая, и интернациональная, в которой, конечно, основой – «икс», а закваской – уже жидовская кровь.

Однако, он тоже верил, что придет час, когда окраины задавят Москву «собирательницу», когда члены заразят сердце. Образчики будущей Poccии уже налицо, это современное общество, или так называемая «интеллигенция», то есть сброд, сволока, маскарад, вавилонское столпотворение, где царит разноязычие и разноголосица и где к тому же «своя своих не познаша».

«Вчера святая Русь была Азией, – говорил он, – но завтра будет Америкой».

В настоящий же момент Россия казалась Аталину многочисленной и разнохарактерной семьей, которая только что переехала с одной квартиры на другую. Расположение комнат еще не решено; где будет гостиная и где спальня, решится завтра. А пока вновь купленная обстановка перемешалась со всяким старым хламом. И все это, на новоселье, тут сбилось хаотически в кучу, там рассыпалось в дикой бессмысленной неразберихе. Шляпа у самовара, на стуле чернильница, сапог на столе, лоханка в киоте, образ на подоконнике, семейные портреты на полу.

И когда еще разберется это все по местам и что еще произойдет? Диковинное… Если старому хламу, бессознательно или лицемерно, захотят снова отвести главное место.

На этом новоселье Аталин чувствовал себя лишним и стал добровольным изгнанником.

Глава 3

Все Нельи и сама вилла произвели теперь на Аталина, по возвращении от Отвилей, необычайное впечатление. Все кругом показалось чересчур глухо и мертво. А прежде он этому радовался, это именно и любил. Что же переменилось? Он не сознавал или не сознавался…

И вернувшись к себе «домой», Аталин стал поневоле тотчас помышлять о покинутой уже с год работе, но решил не доставать пока из железного шкафа тщательно сберегаемой объемистой рукописи.

«Надо подождать, – думал он, – с неделю не приниматься ни за что… А там видно будет. Более недели эта глупость тянуться не может. Подожду терпеливо».

Разумеется, ждать приходилось не чего-либо другого, как решения Монклера. Аталин решил, в случае вызова артиста, принять его, но за час до поединка дать знать графине Отвиль, что Монклер не только убит, но и ранен не будет. Он собирался умышленно промахнуться, стрелял же он слишком хорошо, чтобы попасть в соперника нечаянно.

За невероятное признание графини, на которое ей, конечно, трудно было решиться, он считал долгом отплатить той же монетой, то есть доказательством дружбы. Это признание сначала поразило его, затем будто возмутило, но ненадолго. Он тотчас оправдал бедную женщину, семейная жизнь которой, с таким супругом, как граф Отвиль, была, казалось, еще тяжелее его собственного существования.

Однажды, встав ранее обыкновенного, Аталин вспомнил, что прошла уже неделя с его приезда и, следовательно, ждать нечего. Монклер, очевидно, под влиянием любимой женщины или по своей художественной натуре решился бросить дело.

Он проснулся и поднялся раньше обыкновенного, вследствие сильной грозы и гулких раскатов грома, от которых дрожала и дребезжала кровля дома… Проливной дождь принимался идти раз пять… Ветер порывистым натиском гнул и рвал деревья, так раскачивая их, что ближайшие к дому хлестали ветвями в окна.

Целых два часа бушевала непогода на дворе, будто желая напомнить среди жаркого и тихого лета, что есть и осень, и она придет в свой час. Это соображение явилось в голове Аталина, когда он, одевшись, вышел в столовую и сел к накрытому столику за завтрак и за чай с самоваром.

И при унылом настроении ему стало думаться, что и у него тоже на плечах осень, и вот скоро наступит и зима… Но не русская, могучая, алмазная, ярко и крепко сияющая, будто все берущая в тиски, возбуждающая и подбадривающая… Нет. Его зима будет европейская. Не мороз, а сырость, не глыбы серебра, а грязь и слякоть… А небо не чистое, голубое, с ярким солнцем, а пасмурное, в оловянных облаках и от зари до зари плачущее, тоскливо и беспомощно.

После шумной толкотни в замке Отвиль, знакомства с оригинальной девочкой и, наконец, ссоры с графиней, Аталин, конечно, был еще более уныло настроен.

Позавтракав и налив себе чаю, он долго просидел за столом недвижно, и глубоко задумавшись о «Газели»… Только появление лакея Жака разбудило его.

«Довольно! Нечего больше вспоминать о ней… Забавный зверок и только… Пожалуй, несчастный зверок…»

Аталин перешел в гостиную, сел у окна и отворил его настежь. На дворе уж стихла непогода, и небо прояснилось, но он только теперь заметил это. Солнце ярко светило среди ясного неба и повсюду кругом, на дорожках сада, на листве и цветах сверкали дождевые капли… Чистый и освеженный грозой воздух ворвался через окно и принес с собой опьяняющий аромат цветов с многочисленных клумб, окружавших дом.

Полная тишина, почти деревенская, всегда царила в этой пустынной части Нельи, где половина вилл стояла пустая, будучи для своих богачей-владельцев излишней прихотью. Большинство их проводило лето где-нибудь на курортах или в путешествиях и только поздней осенью на время появлялось в Нельи, когда на берегу моря или на водах оставаться было уже нельзя, а возвращаться в Париж рано.

После промчавшейся грозы во всей окрестности было еще тише обыкновенного, и не верилось, что за километр отсюда уже конец предместью и начинается Париж.

Вдыхая чистый воздух, Аталин стал ждать, когда немного просохнет, чтобы выйти в сад и побродить в чаще, где только с десяток огромных деревьев были остатками прежнего парка, когда-то принадлежавшего Орлеанским принцам и конфискованного у них правительством Наполеона… Все остальное было посажено и разведено самим Аталиным, и его руками пустырь был обращен в лесную чащу. Все эти двадцатилетние деревья он ввиде хворостин воткнул когда-то в землю… Это было тогда, когда он мог еще находить удовольствие во многом, а в том числе и в садоводстве. Теперь же он мог только упрямо спорить и сражаться со своим садовником за свое детище. Швейцарец, ученый садовод, стремился рьяно чистить, резать, рубить и приводить сад в чопорно приглаженный и прилизанный вид. Наоборот, Аталин любил этот сад именно за то, что он с годами обратился в простую чашу, где лохматые кусты лезли и цеплялись друг за друга ветвями даже через дорожки. Каждую ветку, не только целый куст, он отстаивал перед ученым садоводом, доказывая, что искусство, касаясь природы, обезображивает ее.

– Et les femmes donc![556]556
  Стало быть, и женщины тоже!? (франц)


[Закрыть] – возразил однажды Карпо, человек далеко не глупый. – Что бы было, если бы женщины ходили не причесанные, без корсетов и не пользовались косметикой и целым арсеналом тайных прикрас. Что бы было тогда? Первейшая красавица в миpe, была бы только смазливой мордочкой… un minois chiffonne[557]557
  помятой мордашкой (франц)


[Закрыть].

– Нет, любезный Франсуа, – шутя отвечал Аталин, – было бы лучше и женщинам быть тем, чем они есть… А то теперь, после притираний лица и рук, рисованных бровей, после чужих волос, поддельного бюста, фальшивой фигуры с головы до пят, стали уже притирать и примазывать чувства и мысли, то есть стали лукавить в силу правила: être et paraître[558]558
  внешность обманчива (франц).


[Закрыть].

Разговор этот между господином и слугой произошел с год назад. Швейцарец горячо поспорил с русским, мешавшим ему прихорашивать сад, где зря пропадали редкие деревья и растения, заглушенные дичью, кустами медвежьих ягод, бузиной и всяким бурьяном. Аталин хотя не сдался, но после этого спора внутренне чувствовал себя побежденным.

«Действительно, прав мой господин Карпо, – думалось ему. – Встретили ли я когда-либо где-либо женщину, которая бы была сама природа, правдивая до грубости и ни капли не прикрашенная ничем, ни нравственно, ни физически и при этом была бы привлекательна?.. Нет, нигде, никогда… Деревенская молодуха захолустья ближе всего к природе, но ведь за то же как бы она умна и красива ни была, она все-таки будет для меня – не женщина».

Теперь Аталин, оглядывая с довольством свои владения, свою чащу, нечаянно вспомнил этот разговор с садовником и вдруг внутренне встрепенулся. Ведь он прав! Он был тогда прав, а не Карпо!

Природа, не уклонившаяся от законов мироздания сама по себе – красота и прикрас не требует. Тогда он в это верил, ибо чуял это, а теперь у него есть доказательство…

«Эльза – доказательство!» – мысленно воскликнул он.

И мысли его снова унеслись далеко от Нельи, туда, где бегает у переезда странная девочка со странным прозвищем и лицом. Сейчас он обещался больше не думать о ней, подшучивал над собой, называл ее «зверьком», а теперь вдруг снова подумал о ней.

Мысли, а быть может и грезы Аталина, были прерваны звуком голосов на дороге по просеке, которая шла от ворот к дому… Он поднял голову, высунулся в окно и присмотрелся…

Шел Карпо, жестикулируя, разводя руками и что-то будто горячо доказывающий или сердито ворчащий… Ворчанье это относилось к какой-то серенькой фигурке, двигавшейся около него. Идущие медленно приближались к дому… и понемногу серенькая фигурка, отчетливее обрисовавшись на глазах Аталина, заставила его вскочить с места…

Через мгновение он слегка ахнул, и дыхание захватило в груди.

– Неправда! Что это я? – вымолвил он вслух, но в ту же минуту быстрыми шагами двинулся, смущенный и оторопевший в переднюю и на крыльцо…

Сердце его необычайно стучало, когда он стал открывать дверь на улицу…

Глава 4

Иные тучи, собравшияся над обывателями замка Отвиль и приведшие к нравственной грозе, нависли более всего над бедной девочкой. Главный, сильнейший удар грома разразился над ней.

На всю жизнь должны были остаться в памяти Эльзы несколько мгновений, пережитых ею в замке вскоре после отъезда русского.

Оправившись от удара, она сказала себе:

«Я отправлюсь к нему!»

И тотчас же решила она двинуться в путь. Ей казалось, что если бы Аталин был не только за несколько десятков, но и за несколько сотен километров, то она все-таки отправилась бы и отыскала его.

Махинация, придуманная графиней Отвиль, удалась вполне.

Эльза, лежа в кровати, слышала от слова до слова весь разговор графини с горничной Жюли, который они вели шепотом, около растворенных дверей ее комнаты, предполагая, что она спит… Якобы предполагая!.. Они ловко разыграли комедию, что ведут тайную беседу, которую Эльза должна слышать.

Правдивая и честная девочка, не подозревая, что ее обманывают, стыдилась своего лукавства, и того, что тайно прислушивается.

И прислушиваясь, она то горела, как в огне, то холодела и дрожала, словно в лихорадке.

Она узнала два факта, и оба ударили ее в сердце. «Аталин любит ее! Он сознался в этом графине».

«Аталин должен драться с артистом и будет убит!»

Было отчего, не только трепетать, пылать и холодеть, но даже лишиться разума.

Разумеется, обманутая лукавыми лгуньями, Эльза притворилась, что хочет быть скорее дома у матери. Графиня охотно согласилась отпустить ее и тотчас приказала закладывать экипаж. При этом она дала Эльзе сто франков обещанные за позирование, и письмо на имя Аталина, которое попросила бросить в почтовый ящик.

– Если при всем этом она не отправится к нему тотчас в Париж, – решила горничная ликуя, – je ne croirai plus que je me nomme Julie[559]559
  то я не буду больше Жюли (франц)


[Закрыть].

Пpиexaв домой, Эльза тотчас рассказала матери все приключившееся в замке и прибавила, что она обязана вмешаться в это дело и спасти русского, жизнь которого из-за дружбы к ней находится в опасности…

Анна выслушала дочь довольно равнодушно, зато Этьен, счастливый, что сестра вернулась, с суровой грустью согласился, что она должна отправляться с первым утренним поездом.