Текст книги "Золушка"

Глава 49

Под предлогом неотложного дела, Аталин стал собираться в Париж, намереваясь вернуться только к обеду. Дела у него никакого не было, но ему необходимо было удалиться от Эльзы, которая каждое мгновенье могла пожелать ускорить объяснение.

Замысел удался лишь наполовину. Эльза пожелала тоже прокатиться, и предложила довезти его до Больших бульваров и вернуться. Он, конечно, согласился.

Но почему он откладывал объяснение и рвался из дому без всякой цели? Нет, цель была. Он хотел просто собраться с мыслями и приготовиться к роковой беседе, даже просто хотел успокоить нервы видом пестрой толпы и шумом улиц Парижа, так как чувствовал, что у него ум за разум заходит и сказывается такое нравственное и даже физическое утомление, такое расслабление, что положительно не хватит сил на вечернее объяснение.

Так как погода была великолепная, – ясный, будто весенний день того времени года, что зовется во Франции «лето Святого Мартина», а в России «Бабье лето», то было отдано распоряжение запрячь коляску, новое ландо. Эльза быстро переменила туалет, и они, странные оба, наружно веселые, но внутренне смущенные, выехали, косясь молча друг на друга.

«Да. Страшное состояние, – думал он, сидя в ландо, которое, сияя, летело в Париж через предместье Тэрн. – Состояние близкое к умопомешательству. Еду глупо поболтаться в толпе. Почему? По той же причине, по которой осужденный к казни преступник, за час до гильотины, пьет чашку кофе и курит сигару… и смакует или критикует то и другое… И когда он не рисуется, то поступает дельно, осмысленно. Он обманывает себя, не дает себе думать о гильотине, которую уже готовят и отлаживают. Так и я теперь… Казнь сегодня вечером и избегнуть ее нельзя. Но эта казнь страшнее… Я должен быть сначала палачом дорогого существа, а потом уже и сам стать жертвой».

Когда они были вблизи бульвара Османа, Эльза вдруг показала ему налево и радостно вымолвила:

– Когда-нибудь я надеюсь говорить по праву: «mon temple»[909]909
  Мой храм (франц).


[Закрыть].

Аталин промолчал. Это была русская церковь, крест которой мелькнул между домами.

Вскоре окружающий шум, рокот и движение развлекли их, развеселили вполне. Они заговорили о всяких пустяках.

На углу улицы Royale и начала Больших бульваров оказалась, как и всегда, сплошная пробка из экипажей. Они двигались почти шагом и, поравнявшись с бюро омнибусов, напротив церкви Мадлен, вынуждены были совсем остановиться, так как густая толпа народу окружала два-три подъехавших омнибуса, поочередно наполняя их.

Джонс напрасно хлопал бичом. Народ, хотя и стоял под самым дышлом лошади, но все-таки не сторонился.

Аталин и Эльза невольно глядели на толпящиеся мужчин и женщин, которых их ландо почти прижало к омнибусу. Эльза прочитала надпись на дощечке омнибуса и обернулась к Аталину:

– Скажи. Я все хочу узнать… Что значит: «les filles Calvaire». Странное название для бульвара. Что такое «Calvaire»? Я что-то такое учила, но забыла.

Аталин хотел отвечать, но Эльза вдруг замолчала, глядя на кого-то в толпе. Аталин глянул и как будто слегка смутился. Впереди, в трех шагах от ландо, стояла и иронически смотрела на них дама, просто, но изящно одетая, вся в черном.

В руках ее был талон с номером для места в омнибусе, и она ждала своей очереди в веренице пассажиров.

– Графиня, – шепнула Эльза, опуская глаза и называя так даму в силу привычки. Это была бывшая графиня, ставшая госпожой Монклер.

Бывшая покровительница Эльзы упорно разглядывала их лица, потом насмешливо и ядовито усмехнулась и повернулась к ним спиной.

Через несколько мгновений толпа растаяла, наполнив омнибусы, и экипаж смог продолжить движение.

– Мне неприятно, что мы встретили ее, – заговорила Эльза.

– Почему?

– Теперь – неприятно… После – мне будет все равно. Она сейчас сказала мне глазами, чем считает меня. По отношению к графу – она ошиблась. А теперь?! Теперь она права… Пока – права!

Аталин не ответил, но через минуту, около Оперы, он остановил Джонса и вышел из экипажа.

– Я назад… Через Елисейские поля, – сказала Эльза, – ты не опоздаешь к обеду? Смотри…

– Нет. Не опоздаю… – сурово отозвался он, и когда экипаж, с трудом повернувший назад в тесноте движения, исчез в плотной массе других экипажей, Аталин двинулся, но остановился на мостовой перед Оперой.

– Она и не подозревает, – шепнул он… – Она смущается, боится, гадает и ищет… Но, как далека мысль ее мысль от истины, от действительности. Вот это и страшно!

И постояв несколько минут, он спросил себя: «Куда же мне деваться? И что теперь делать? К Гарнье? За советом? Какой вздор!»

Он вдруг вспомнил о Марьетте.

«Да. Объяснюсь прежде с ней, – решил он. – Зачем? Сам не знаю…»

И взяв фиакр, он через двадцать минут был по доброй воле и, собственно, без всякой нужды у квартиры антипатичной ему когда-то женщины, и теперь лишь отчасти жалкой ему.

Дверь, на его звонок, открыл Виган и, разглядев его, воскликнул:

– О! Вы сами явились? Так она у вас! Ну, пожалуйте! Объяснитесь…

Голос Вигана был криклив, резок, почти груб, и Аталин, неприятно пораженный его фамильярностью, недоумевал, по какому праву Виган вдруг принял такой тон с ним?

Они вошли в гостиную, и Аталин увидел, что полуодетый Баптист, в брюках и рубашке, с отстегнутыми и болтающимися сзади помочами, в одних носках, лохматый и будто еще неумытый, находится в сильно возбужденном состоянии… Или пьян, или, по крайней мере, с похмелья.

Он хотел тотчас спросить Марьетту, но Баптист перебил его почти грубо:

– Ну и какое поручение она дала вам? Предупреждаю, что вы напрасно затеяли эту игру! Я ни ей, ни вам так шутить с собой не позволю! Она не имела права спасаться у вас в Нельи… Ну-с, какую новость вы мне привезли?

– Никакой, – холодно и недоумевая, ответил Аталин. – Я даже вас не понимаю. – Вам нет, собственно, до нас никакого дела, как и нам до вас.

– Что? Что-о? – крикнул Виган, наступая, и лицо его, зеленоватое, будто усталое, как бы помятое от бессонницы и пьянства, вдруг приняло бессмысленно свирепое выражение.

– Что это с вами? Объяснитесь! – рассердился Аталин, хотя ему было далеко не до того.

– Мне-то?.. Мне нет до нее никакого дела? Вы являетесь между нами судьей! По какому это праву, мой дорогой? А!? Ну-с? Что это еще за шутка такая? Говорите!..

– Ну-с, слушайте! – вспылил Аталин… – Я явился не к вам, и с вами разговаривать не желаю. А так как Марьетта не хочет выходить, или ее даже нет, то я ухожу. А до меня и Эльзы, вам нет никакого дела… Сейчас далеко не то, что было когда-то…

И Аталин, развернувшись, быстро двинулся в дверям.

– Черт! Стойте! – вскрикнул Виган. – Это же недоразумение! Это так оставить нельзя.

Слово «недоразумение» взволновало Аталина. Это слово он сам себе повторял теперь чуть не ежеминутно. И даже сегодня десяток раз было оно у него на уме и на языке.

Он остановился, обернулся и хотел уже сказать: «Это недоразумение вас опять-таки не касается».

Но Виган опередил его вопросом:

– Так Марьетта не у вас? Не в Нельи? И вы не от нее приехали?

– О чем это вы?

– Вот черт! – воскликнул Виган. – Простите! Ради бога!.. Я совсем с ума спятил! Так вы к Марьетте? И даже ничего не знаете? Ведь ее нет. Нет! Я подумал, она к вам сбежала, и собирался сегодня к вам. Она пропала… убежала! Воображает, что она меня бросит. Так! Просто!.. Бросить меня? Меня!.. Как же?.. Позволю я. Ого-го-го! Меня хотят попугать? И кто же это? Еще не родился, способный на такое!..

Аталин, наконец, понял все и, пожав плечами, хотел молча выйти, но Виган, несколько успокоившись, снова остановил его:

– Я извиняюсь, месье Талин! И убедительно прошу простить меня. Я так нервничаю, что делаю и говорю одни глупости уже второй день. Марьетта бросила меня, пропала. Я вообразил, что она бежала к вам и прислала вас для переговоров. Теперь с этим разъяснилось. Но это еще не все. Позвольте мне теперь все-таки просить вас заранее – дать мне слово, что вы не впутаетесь в наши с ней дела. Она недавно грозилась мне, что возьмет у вас денег, чтобы уехать из Парижа и рвануть за границу. И я знаю, что это была не похвальба с ее стороны. На то ведь и pyccкиe, чтобы давать деньги кому попало и зря… Вы должны дать мне слово, что вы ей денег не дадите! Слышите?

Аталин снова рассердился и, дернув плечами от нетерпения, сам отворил дверь квартиры и вышел на лестницу.

– Не шутите со мной! – снова дерзко крикнул Виган ему вслед. – И не валяйте дурака!

Аталин стал спускаться по темной лестнице, насколько мог быстрее, но Виган вышел из квартиры на площадку и продолжал вслед ему восклицать через перила:

– Не вздумайте помогать ей! Не будьте дураком! Человек в моем положении опасен любому. Никто во всем Париже меня не испугает и не переупрямит. И такой еще не родился!

Аталин спускался вниз уже спокойнее, сердясь на себя лишь за то, что он мог, хотя бы на минуту потерять терпение и самообладание.

«До того ли мне теперь! – думалось ему. – А все-таки, хорошо сделала эта жалкая женщина, что, наконец, бросила этого негодяя и скота, весьма быстро «просветившегося» в Париже.

Выйдя на улицу, он остановился в нерешительности.

– Ну и куда же деваться до обеда? – вымолвил он вслух и тотчас прибавил: – Боже мой! Думал ли я когда-нибудь, что я буду избегать, хоть бы на час времени, оставаться наедине с Эльзой?

Пройдя несколько шагов, он взял ехавший навстречу свободный фиакр и приказал кучеру резко и решительно, будто после сильной внутренней борьбы:

– В Латинский квартал!

Кучер спросил, конечно, улицу и номер дома, но Аталин от смуты на душе окончательно забыл и то и другое и напрасно силился вспомнить адрес доктора Гарнье.

Он велел ехать на улицу Ecole de médecine, надеясь, что там уже пешком по памяти найдет и улицу и дом. И он не ошибся. Правда, только через час езды и поисков пешком, но он все-таки нашел друга-доктора.

По счастью у Гарнье уже кончался прием больных и его секретарь, обрадовавшись Аталину, проводил его в приемную, заявив, что господин сейчас освободится.

Гарнье явился радостный, сияющий, даже румяный и сильно пополневший.

– Ну-с? Что случилось? Что прикажете? – улыбаясь, вымолвил он.

Аталин стал было извиняться, что еще не собрался с визитом побывать у его жены… Но Гарнье, приглядевшись к лицу друга, прервал его.

– Вздор! Все это успеется, когда вы снова будете в нормальном состоянии. А теперь к делу, к делу. Вы же приехали за советом? Ну, так и спрашивайте.

Аталин вздохнул и выговорил:

– Да. Я за советом. Я погибаю. Слушайте…

И он рассказал другу все случившееся с ним, хотя и кратко, но все-таки рассказ его длился с полчаса. Когда он, наконец, смолк, Гарнье развел руками и вымолвил:

– Я же говорил вам… И опять скажу… И буду повторять таким людям, как вы… Самое главное – никаких игр в романы. Как же это?.. He желая, да сделать гадость. Быть честным и попасть в подлецы. Погубить единственную на свете личность, которую любишь и уважаешь. А все это потому, что вы веки вечные летаете в облаках.

– Посоветуйте! – почти умоляя, вымолвил Аталин. – Я совсем потерял голову и не знаю что делать.

– Тут только одно остается. И вы сами знаете что.

– Что?

– Развод и женитьба.

– И нарушить клятву, которую я более двадцати лет свято соблюдаю.

– Ну, вот… Клятва из романа! И ради романа вы теперь уморите это бедное, честное, любящее вас существо, и убьете… Прежде выбора не было, и можно было держать эту клятву, извините меня, нелепую. А теперь надо выбирать. Или же крепко схватить в обе руки свое и ее счастье, или разбить и ее существование и свое. Судя по тому, как я ее помню и понимаю, и, соображая все обстоятельства, – я предвижу трагическую развязку. Мне все это видится очень и очень серьезным…

– Да, и мне тоже! – воскликнул Аталин горько. Я тоже боюсь… Я больше вас боюсь. Она стала еще решительнее, энергичнее и, если это возможно только, еще честнее, правдивее, еще строже к себе и другим…

Наступило молчание, и, наконец, Гарнье заговорил медленно, деловито и откладывая пальцы правой руки, как если бы считал:

– Давайте теперь разберем! Она считалась любовницей графа Отвиля. И вы тоже ее сочли таковой. Злобствовали, завидовали, наконец, простили и решились опять любить, то есть, иначе говоря, не смогли перестать любить. И вы ей предложили не словесно, не лично, а проклятой глупой запиской стать вашей «маленькой женщиной». Вы подразумевали, что женщина, находящаяся в связи со стариком, никак не вообразит себе, что ей предлагают руку и сердце, а поймет, что любивший и любящий ее человек предлагает ей подобное же положение, такое, в каком она находится… Но она-то, не будучи в подобном положении, а совершенно в ином, зная, что она та же честная и только зря ославленная девушка, поняла, что вы решаетесь, наконец, на то, на что не решались прежде, на женитьбу. И она без всяких объяснений бросилась к вам, как безумная, и отдалась, зная с каким честным человеком, она имеет дело. Вероятно, она думает и твердо верит, что развод давно у вас уже в кармане. Вдобавок, когда, вы собирались заговорить о ее отношениях к Отвилю, чувство стыда, чувство, именуемое pudeur или, скажем, гадливость, заставляло ее класть вам на губы свою ручку и говорить, мило умоляя: «Не говори ничего»». Когда вы позже хотели заговорить о некоторых ваших сомнениях, то снова от чувства ли стыда или от нежелания грубыми человеческими руками трогать и ворошить святую святых – то есть вашу взаимную любовь – она снова защищала от вас эту святыню, словами: «Не говори ничего!»… Ну… Ну, вот вы и домолчались опять до романа, до беды, а затем уже сами, по собственной вине, продолжаете умышленно молчать. И домолчитесь до катастрофы. Повторяю. Она думала, верила, что если ваша жена не на том свете, то вы уже выхлопотали развод и с ним явились во Францию. Итак, кроме развода, я никакого другого исхода не вижу.

– Но ведь это невозможно! – воскликнул Аталин.

Гарнье не ответил, и наступило молчание. И только минут через пять полной тишины в комнате, доктор заговорил снова:

– Да… чистой воды роман. К тому же еще роман этот так глуп – извините – что его и рассказать, и признаться кому-нибудь в нем нельзя. Никто не поверит… Всякий предположит, что вы балуетесь и морочите… что вы просто насмехаетесь над миром… Да как же вы в первый же день не спросили у нее: «Была ли ты в связи с Отвилем?» Как же она не спросила у вас: «Где и что твоя жена сейчас, умерла, или ты развелся?» Ну, да одним словом, как вы в первый же день не объяснились?

– Как же мне было спрашивать, когда она мне писала и затем не раз, еще на своей квартире, говорила: не осуждать ее за ее поступок! Какой? Затем объяснила, что она осрамлена Отвилем, что она пошла «на это» ради брата, а не денег… На что «это?» На иные же мои вопросы она зажимала мне рот рукой и просила, даже жалобно, молчать. Но ведь все это происходило только один день у нее. В Нельи другой… И затем уже было излишне…

– Ну-с… Вот вам, – заговорил Гарнье, улыбаясь, – мой последний совет, которому вы, я надеюсь, последуете. А сейчас, между прочим, время обеда. Оставайтесь у нас обедать. И мы с женой поздравим вас с решенным разводом!

Аталин вскочил с места и первый раз с тех пор, что знал доктора, недружелюбно глянул ему в лицо, как бы упрекая за неуместную шутку. Гарнье понял и развел руками.

– Ничего иного, я вам не скажу, дорогой мой! Ничего иного! Только это одно вам остается, или… Или вы ее убьете. Это и отсюда видно…

И то, что не раз думал сам Аталин, произнесенное теперь другим, стало ему как будто яснее и испугало его еще более.

– Тогда, если что… – забормотал он… – Если я увижу, что это ей смертельный удар, и она способна Бог знает на какой безумный поступок… тогда я… Я подумаю о моей клятве отцу.

– Мертвые не видят всей земной картины, и принимать решения нам всегда приходится самим, – произнес Гарнье и протянул руку другу.

Доктор спешил, ибо пробило уже шесть часов, а жена его любила математическую точность в деталях своей повседневной жизни, где сон сменялся только едой, насыщение лишь прогулкой, а движение – едой и сном.

Глава 50

Аталин вернулся домой спокойнее. Он будто, как мореход в бурю среди окрестной тьмы, вдруг разглядел вдали, смутно, едва видимо, тускло мерцающий маяк, который нельзя достигнуть тотчас, но можно держать его в виду, можно надеяться на спасение, не падать духом, а ждать и верить…

– Да. Кроме развода ничего… Это единственный выход, – мысленно повторял он. – Я виноват. И я должен исправить невольный бесчестный поступок. Да я и не могу, не хочу делать ее несчастной.

Эльза встретила его в передней, несколько оживленная или взволнованная. Глаза ее говорили, что за его отсутствие произошло что-то необычное.

Он внимательно взглянул на нее, но она промолчала, взяла его под руку и, проведя в гостиную, выговорила.

– Жорж, Марьетта была здесь.

– Да, я ожидал этого! Она ведь бросила этого негодяя.

– Да. Откуда ты это знаешь?

– Я был у нее… И узнал все от него самого… Он бесится и грозится.

– Почему ты не сказал мне, что ездил к ней? Зачем она тебе понадобилась? – почти с упреком вымолвила Эльза.

– Так. Право не знаю… Так… Но что же она хочет делать?

– Она хотела остаться здесь. Я ее просила этого не делать. И я ей отдала мою тысячу франков, которые ты мне дал на магазины в Лувре. Она завтра уедет из Парижа.

– И правильно сделает. А ты хорошо поступила. Надо записать ее адрес, чтобы послать ей потом еще.

– Как мне ее жаль! – вдруг воскликнула Эльза. – Что с ней сталось! Ведь я давно, давно не видала ее. Она словно старуха или… или больная… Будто чахнет, тает от медленной, но неизлечимой болезни.

– Вот куда ведет подобная… – начал было Аталин, но Эльза положила ему ладонь на губы.

– Лучше помолчи…

– О, это слово!.. – вдруг воскликнул он. – Много зла оно сделало нам, Эльза!

Она не поняла и смотрела на него, улыбаясь:

– Что ты хочешь сказать?

– Узнаешь сегодня же! – вдруг смело ответил он – Довольно молчать. Надо скорее объясниться, чтобы между нами не было никакой, хотя бы малейшей или пустейшей тайны.

– У меня не было и нет от тебя тайн, и не будет никогда, – твердо и будто гордо произнесла Эльза, – ты не так, стало быть, меня понимал? Когда я просила тебя не расспрашивать меня, то это было по другим причинам…

И, будто подслушав, что говорил час назад Гарнье Аталину, Эльза, сев около него на диван, положила руки ему на плечо и заговорила горячо:

– Послушай. Не все на этом свете просто… Есть нечто, и оно самое милое и дорогое, что хочется держать под спудом, хочется только знать и чувствовать, но не называть вслух и не обсуждать… Так бывает со мной… Почему, не знаю… Вот что я тебе скажу. Когда я иду в церковь хорошенько помолиться, то я выбираю тихий уголок, а не обедню с громким хором и с органом… И вот еще тоже… Признаюсь тебе теперь, чтобы объяснить то, чего сама не понимаю… Я иногда наклоняюсь над тобой спящим и шепчу тебе: «Жорж. Я так люблю тебя!» Знаю, что ты этого не слышишь. И именно это мне и приятно… Все это глупости, шалости, но кому же от них вред? Вот поэтому же я иногда и просила тебя молчать. Помнишь, когда мы ехали с улицы Бальзака в Нельи, ты хотел заговорить о том, какое счастье быть, наконец, вместе, после года горя и разлуки, но я просила тебя молчать… Молиться Богу надо в тишине и в тайне. И любить надо тоже тайно или скрытно. И чем больше полна душа отрады, тем больше хочется молчать… Когда говоришь, то будто разбрасываешь зря сокровище, которое надо хранить в себе. Ну, вот… Раз и навсегда… Понял ты меня?

– Понял, Эльза. И сам почти так же чувствую! – нежно ответил он.

– Зачем же ты выдумал, что у меня есть тайны от тебя?

– Я этого не говорил.

– У тебя вот есть тайны от меня. Или одна, но зато большая и мрачная…

– Да. И ты узнаешь ее сегодня. И сама решишь, что делать.

– Я буду решать?! – оробев воскликнула она.

– Да. Ты решишь то, что я на себя взять не могу. Впрочем, я… почти лгу, потому что чувствую, что это решено уже… Если не здесь, – улыбаясь, показал он себе на голову… – Если не в мозгу, который слишком много и неуместно рассуждает… то на сердце или там, где-то, глубоко – оно решено… И мне легче дышится.

– Ты меня пугаешь, – задумчиво произнесла она.

За обедом Аталин был веселее обыкновенного и сам не понимал, что с ним происходит. Он чувствовал и сознавал, что обстоятельства принуждают его насильно взять тот путь, или ту запретную тропу, которая лишь одна ведет к их взаимному счастью. Он хорошо знал и видел эту тропу еще год назад, но тогда он и думать не смел о том, чтобы взять ее и выйти по ней в «белый свет», в жизнь. Теперь, Бог весть почему, он ждет только того, чтобы Эльза заставила его двинуться по этой тропе, которая выведет их из мрака нравственных пыток и не нужных призрачных мучений. Теперь все сложилось так, что он даже обязан нарушить клятву, данную отцу.

«Мертвые не видят всей земной картины и, принимать решения нам всегда приходится самим. И все к лучшему на свете!» – думалось ему.

После обеда они вышли было в сад. Но на дворе оказалось сыро, ветрено и собрался дождь. Пройдя и погуляв немного в сумраке и в сырости, они продрогли и вернулись в гостиную.

Аталин попросил зажечь камин и, когда пламя разгоралось, они придвинули два кресла и уселись поближе. Он начал было снова робеть от предстоящего разговора, но вдруг, будто встряхнувшись от одолевшего страха, смело заговорил, прямо и почти резко.

– Эльза!.. Ответь мне на мои вопросы, не удивляясь, и не сердясь. Я буду спрашивать неприятное тебе, но так нужно.

– Не знаю, что ты можешь такое спросить, что мне будет неприятно?

– Эльза, – тише и отчасти смущенно вымолвил он. – Ты ведь не была в связи с Отвилем?

Она поглядела удивленно… потом рассмеялась, но, заметив его серьезное и даже странно оживленное тревогой лицо, выговорила:

– Трудно даже понять? Что же это все значит. Ты думаешь теперь, что я была любовницей Отвиля, то есть думаешь то же, что думали все. Но прежде ты этого не думал, когда мне написал.

– Думал Эльза, – глухо отозвался он.

– Что?!

– Да. Думал! – громко и резко проговорил он. – Скажи мне то, чего я до сих пор не знаю. Какие были условия с графом, когда ты пошла на эту сделку с ним. Ты объясняла не раз, но лишь намеками, что он обманул тебя…

– Условия? Платить за брата… И только… – ответила Эльза и запнулась, но, помолчав мгновение, снова заговорила, – все это просто, но противно вспоминать… Слушай. Я ему поставила условием жить на маленькой квартире в одну или две комнаты и носить простые платья, не бывать с ним вместе нигде и никогда и вообще скрываться от всех, но ездить в больницу и видеть два раза в неделю Этьена. Он должен был, в случае огласки и подозрений, говорить, что я его приемная дочь и крестница. Он объяснил мне свое предложение не человеколюбием, а эгоизмом, говорил, что, лишившись семьи, чувствует себя одиноким и желал бы иметь хотя бы кого-нибудь, симпатичного ему, у кого иногда можно проводить вечер. Таковой он выбрал меня. Ну, и все это, оказалось вскоре обманом. Едва я согласилась на это, едва Этьен был помещен в больницу, как понемногу Отвиль начал предъявлять новые требования, но предъявлять исподволь, осторожно и искусно. Сначала квартира сменилась на другую, лучшую, затем обстановка в ней, затем и мои туалеты. Потом начались наши выезды с ним, сначала инкогнито, потом открыто. Наконец, его друзья начали понемногу знакомиться со мной, а вскоре стали бывать у меня, приглашаемые им… Я боролась, но не могла ничего сделать. Я видела и понимала, что все это делалось не случайно, а было задумано заранее и что ему, старому волоките, глупо-самолюбивому, нужно было иметь любовницу и заявить об этом всему Парижу. Зачем? Я не знаю. Но это так. Если бы я отказалась от туалетов и выездов и стала бы жить, как было условлено между нами, то он тотчас же бросил бы меня. А это привело бы к тому, что Этьен был бы выброшен из больницы… Куда? На улицу. Разве я могла бы его содержать, больного? Где и как? Зарабатывать я могла бы в качестве швеи только франков сорок в месяц – самое большое. На что же стали бы мы жить с Этьеном? А главное? Лечение! Что же было делать? Я плакала втайне, но понемногу уступала Отвилю… И вскоре я, разумеется, увидела, что попала уже в разряд сомнительных женщин… И я за это не его винила, слагая всю вину на общество, судящее поверхностно. Но, наконец, в начале лета я уже точно понимала, что Отвиль действует по отношению ко мне лукаво и подло, так как сам распространяет слух, что я его любовница… Я узнала это случайно… Я еще больше возненавидела его, стала презирать всей душой и, конечно, стала собираться бросить его… Но Этьен? Кончилось тем, что я сказала себе: пускай я осрамлена, но совесть моя спокойна. Это вопрос лишь гордости и самолюбия, а не чести. Это сравнительно пустяки. Но дальше ничего не будет. Честь свою и ради Этьена я не в силах отдать. Ведь не пойду же я ради него воровать и убивать. Не пойду я и в новые Золушки…

Эльза смолкла и грустно стала глядеть в колыхавшееся пламя камина, как бы задумавшись о чем-то, что вдруг возникло в ее воспоминаниях.

– Требовал ли затем Отвиль, – заговорил, наконец, Аталин несколько глухим голосом… – Чтобы, сделаться… Чтобы ты стала… Чтобы ты ему принадлежала?

Эльза молчала, потом понурилась, положила голову на руки, опираясь локтями в колена, и, наконец, едва слышно произнесла:

– Он требовал… но не того, что теперь между тобой и мной. На это я отвечать не могу, не хочу. Это гадкий, мерзкий старик. Развалина… которому я была нужна, чтобы прослыть ему за молодого и что-то еще могущего. Вот как понимаю я всю эту его затею. Но когда у него явились прихоти… Я не хочу говорить про это… Я позволяла ему только, с отвращением, целовать мои руки… И дальше не пошла и не могла идти… Поэтому за последнее время лечение Этьена стало висеть на волоске… И вот по счастью явился ты… Довольно об этом… Тайн у меня нет. Но вспоминать мне гадко…

Она замолчала. А Аталин, взволнованный, собирался с духом, чтобы продолжать.

– Эльза, получив мою записку с предложением, стать моей «маленькой женщиной», как поняла ты это выражение?

– Как поняла?!

Она выпрямилась, глядела на него пристально и молчала.

– Что это за вопрос? – тихо произнесла она, наконец.

– Ты поняла… – начал было он, но смолк, не имея духу подойти к роковой минуте.

– Ты меня пугаешь! Как могла я понять? Только на один лад! Но ведь ты как будто… Если ты думал, что я в связи с этим отвратительным стариком, то, как же ты решился предложить мне после этого стать твоей женой.

– Эльза, я выразился «маленькой женщиной», но я не…

И Аталин сразу осекся, увидев, что лицо ее изменяется, освещенное колыхающимся пламенем камина, и становится бледно…

Она вдруг нервно поднялась с кресла, взяла щипцы в руки, будто бессознательно и машинально, и начала, тяжело переводя дыхание, поправлять дрова. Лицо ее, нагнутое близко к пламени, становилось все бледнее и суровее. Какая-то мысль, очевидно, поразила ее, ворвалась в ее голову и сердце, и возникшее от них чувство, казалось, забушевало в ней.

– Говори же скорее… – глухо произнесла она. – Говори! Я умру за любовь… Скорее. Я думаю о самом плохом… Ведь я ошиблась? Да?

И голос ее, упавший, хрипливый, больно схватил его за сердце.

– Стало быть, ты думала, что я уже выхлопотал и имею развод в кармане? – сказал он.

– Развод? Какой?! – выпрямилась она, изумленно глядя ему в лицо.

– Развод с женой.

– С женой?!..

Эльза обернулась к нему и замерла со щипцами в руках, а взгляд ее, устремленный ему в лицо, становился бессмыслен.

– С же-ной!.. – протянула она снова, тихо, просто, как бы незначащее слово или же теряя способность соображать, что слышит и говорит сама.

– Эльза! – воскликнул Аталин, робея. – Я ведь еще не развелся. В каком положении был я год назад, в таком же и теперь… Жена моя здравствует. И если положение свое я скрываю от всех и мои знакомые, даже здесь, в доме, мои люди не подозревают ничего, то тебе я еще год назад сказал, что я женат, чтобы объяснить, почему я предлагаю оскорбительное…

В комнате раздался тихий сдавленный стон, и Эльза, осунувшись, будто подкошенная на месте, упала как сноп, навзничь, головой к огню.

Аталин вскрикнул и бросился к ней… Она была в обмороке, мертво-бледная, с раскрытым ртом, но без дыхания, без признаков жизни.