Текст книги "Золушка"

Глава 47

Вилла в Нельи сразу, конечно, преобразилась. Теперь в ней была хозяйка.

Прошло несколько дней, и все обитатели виллы чувствовали себя в каком-то чаду. Жак, Мадлена, садовник Карно и даже флегматичный Джонс – все будто ожили, были довольны и счастливы.

Когда-то молоденькая девушка, почти девочка, пришедшая сюда пешком в грозу, мокрая, хромавшая, но поразительно красивая даже в жалком виде – заболела здесь опасно и осталась. И все тогда полюбили ее, в особенности Мадлена, которая была главным лицом на вилле и имела влияние на всех остальных.

Теперь появилась та же личность, о которой в Нельи часто вспоминали, а с ней вместе явилась уверенность, что барин, вечно скучающий, несчастный, бросающий виллу на месяцы и недавно бросивший на целый год – теперь останется жить здесь. А вся прислуга предпочитала жить в Нельи при хозяине, добром и ласковом господине, нежели без него, в заброшенном доме на своих харчах. Почем знать, может быть, понемногу и жизнь переменится совсем, все пойдет иначе, заведутся и знакомые, и гости, и обеды, и вечера, и веселье?

Тогда, год назад, все они догадались, что хозяин был неравнодушен к этой маленькой «мадемуазель». После ее отъезда с дамой, которую Жак окрестил прозвищем «мерзавка», господин страшно заскучал, а затем уехал и год целый пропадал в далекой Poccии.

И вдруг снова появилась в Нельи… но уже не прежняя маленькая «мадемуазель», не прежний дичок, а молодая девушка, держащая себя уже настоящей барышней, буржуа «из приличного дома». Она пополнела, поздоровела, похорошела. Она так же ласкова, но уже не косится пугливо, не конфузится, в ней сказывается будущая хозяйка и повелительница.

«Кем она будет? Женой или любовницей?» – тотчас же задала себе прислуга вопрос.

Через дня три на общем тайном совещании было решено, что гостья останется в Нельи навсегда, будет хозяйкой, но будет лишь любовницей.

– Иначе они побывали бы прежде в мэрии и в русской церкви, – решила Мадлена. – А коль скоро мэрия и русский храм были оставлены в стороне – то, стало быть, так будет и впредь.

Но этот вопрос, собственно, не имел значенья для прислуги на вилле. Все-таки любовница барина стала сразу хозяйкой. И благодаря присутствию молодой хозяйки, прилежная, порядливая и степенная прислуга только могла радоваться. Есть от кого спасибо услыхать за то, что делаешь. Наконец, у каждого оказались нужды, о которых каждый совестился докучать барину. А молодая барышня, вступив в роль хозяйки, сразу все заметила и тотчас же, сама, первая предупредила просьбы.

Мадлена уставала готовить на хозяина и на всех людей, поэтому была взята кухарка, а ей предоставлена была лишь закупка провизии, кладовые и общее руководство за хозяйством в доме. У Жака была прескверная, короткая для его роста, кровать – и у него появилась другая. Карпо была устроена комната в доме, он стал только садовником, а консьерж был нанят. Джонс узнал, что его белые перчатки, – а он щеголял ими и ежедневно надевал чистые – будут покупаться за хозяйский счет.

А главное, всем было прибавлено жалованье, так как за те несколько лет, что все были в услужении «у русского», цены на все поднялись. Мадлена много лет продолжала все получать свои уговоренные сорок франков, когда ее приятельницы, получавшие прежде тридцать, теперь давно получали даже на худших местах, у простых буржуа, по 60 и по 70. Разумеется, Аталину и на ум это не приходило, а люди охали, завидовали по соседству и молчали, отчасти любя русского господина и ценя место, отчасти вследствие того, что сознавали, что служат ему не круглый год, не изо дня в день. Лентяи были бы рады бездельничать, благодаря частым и долгим отсутствиям хозяина, но таким людям, как Жак и Мадлена, оно было и досадно и невыгодно.

И все это – от крупной прибавки жалованья и до мелочей, до дюжины белых фартуков Мадлене и перчаток Джонсу за счет хозяина, до платья, почти не ношенного, но вышедшего из моды, которое было найдено в шкафах и роздано мужскому персоналу, – все привело их в восторг. И как это все делалось. Барышня, одаривая, будто просила позволить сделать приятное, а они, принимая и соглашаясь, – казалось ей самой, а не себе делали одолжение. Она, действительно, была рада их радостью, больше их. И, разумеется, вся прислуга тотчас почувствовала, с кем ей придется теперь уживаться, с доброй, ласковой и заботливой хозяйкой.

– Я сама прошла через многое! – заявила однажды Эльза на удивление Мадлены. – Вам не случалось умирать с голоду? Ну, а мне два раза случалось. Мое сердце крестьянское, и право больше лежит к простому люду. По мне простой трудяга всегда лучше богатенького буржуа! – Просто, но с горячим убеждением в голосе говорила Эльза.

Подобные действия и слова, разумеется, быстро очаровали людей. И только раз один лишь суровый и грубоватый Карпо позволил себе фамильярно обсудить приказание барышни, как бы, не собираясь его исполнить.

– Исполняйте должное, друг мой, – кротко заметила она. – Не рассуждайте, а исполняйте, что приказывают… Это всегда главное условие сохранять за собой свое место.

И все окончательно поняли, с кем имеют дело.

Сама Эльза за несколько дней расцвела и еще более, казалось, похорошела. Слишком сияли и сверкали счастьем ее всегда – даже во время болезни, – яркие огненные глаза.

Она по нескольку раз в день спрашивала себя: во сне она ходит, мыслит, чувствует и в упоении млеет, или это и впрямь все наяву, и все действительность?

«И неужели это все опять рухнет?» – боязливо, с болью, сказывалось иногда на сердце, которое привыкло страдать, не знало счастья, не знало даже полного, долгого спокойствия. Все хорошее в жизни было редко и было мимолетно, проскальзывало и уносилось или тонуло, словно розовое облачко в синеве неба… Только дурное длилось. Одно мимолетное хорошее сменялось целой чередой худого, темной вереницей нескончаемых бед…

– Неужели и это вдруг, сразу, с одного удара уничтожится? – с ужасом, с замиранием сердца спрашивала она себя и утром, просыпаясь около дорогого, страстно обожаемого человека, и среди дня, гуляя, обедая, читая вместе с ним газеты, или просто молча подолгу сидя около него и глядя ему в лицо. А когда он захочет прервать это молчание и разрушить это сосредоточенное упоение, она молит, едва внятно, точно таинственно:

– Не говори ничего…

Задавать же себе вопрос: «неужели счастье вдруг сгинет?» – было возможно. Эльзу смущал Аталин. То, что она замечала, вскоре заметили даже люди, работавшие в доме, и говорили об этом между собой.

Лишь временами Аталин был весел и радостен, как малый ребенок, счастлив, как может быть счастлив человек, которому судьба улыбнулась в сорок пять лет в первый раз в жизни. Ведь его утренняя яркая заря засияла на склоне дня жизни. А ведь это противно законам природы, и это бессмыслица. А это так… Только теперь он почувствовал себя юношей. Только теперь ощутил то, чему завидовал всю жизнь, глядя на других. Себя он всегда величал тургеневским прозвищем, «лишним человеком». И вдруг он – не лишний. И для него засверкало солнце, засияли звезды, запахли цветы, заговорила, запела, зашептала кругом природа…

Голос Эльзы, клянущейся ему в любви, среди бурных порывов страсти и огня, преобразил для него весь мир.

– Я люблю, люблю тебя, – шептала и плакала она, прижавшись щекой к его щеке – Понимаешь ли ты, что я хочу сказать! Нет. Нет. Ты не понимаешь. Я сама не понимаю… Как же велик Господь! Это он послал мне это сокровище… Теперь я знаю, что такое жить на свете, существовать.

Аталин поневоле, под обаяньем ее страсти, приходил тоже в восторженное состояние, как если бы ему было восемнадцать лет.

Но, вместе с тем, временами, он вдруг становился задумчив, озабочен, даже тревожен… Эльза допытывалась причины этих смен нравственного состояния духа, и он отнекивался, не отвечал или что-то выдумывал. Да. Иногда он лгал, говоря, что он ни о чем не думает, ничем не озабочен. Некоторые слова Эльзы или пустые, не значащие, по ее мнению, замечанья и маленькие предположения, и планы, так странно действовали на него, что он тотчас становился сумрачен и тревожен. Но он не сознавался и опять лукавил, лгал, стараясь насильно улыбнуться или перевести разговор на другое.

И она все более и чаще спрашивала себя с трепетом, с холодом на сердце:

«Неужели и это все рухнет… Ну, тогда одно. Смерть! Да. Тогда ничего иного не остается, как умереть. И скорее, тотчас, чтобы не успеть начать страдать. Надо умереть счастливой! В ту секунду, когда горе начнет подкрадываться, надо обмануть его… Совершить внезапный прыжок в другой мир!.. Эльза ломала себе голову, чтобы объяснить задумчивость, ясно видимую внутреннюю тревогу в Аталине, и не могла ничего придумать. Мысль, что он раскаивается в своем быстром решении спасти ее от Отвиля, не могла быть допустима. Она видела, что он любит ее так, как только можно любить на свете, как, по ее мнению, и не все люди, вероятно, способны. Она чутко чувствовала, что он ее обожает, боготворит и готов, действительно, жизнь отдать за нее так же легко, как и она за него.

– Что же это? – мучилась она. – Тайна какая-нибудь? Женщина какая-нибудь? Прежняя любовь?.. Угрозы мщенья?.. Ах, если бы это обрушилось только на меня, а не на него самого. Может быть, дела в России? Разорение? Это бывает во Франции сплошь и рядом. Но он не знает, как я была бы счастлива, если бы мы обратились в простых рабочих. Я бы работала легче и зарабатывала больше денег! И он жил бы на мои средства! Какое бы это было счастье. Мы бы уехали в глушь, в деревню, где нет других женщин или только простые крестьянки.

Но все размышления и догадки Эльзы не приводили ни к чему. Она не могла и приблизительно объяснить себе этих минут мрачного настроенья духа и в особенности нападавшего на него изредка страха. Он будто ребячески трусил и боялся – видимо и ощутимо для нее – чего-то, что сейчас должно случиться и упасть на него, как гром.

И Эльза не ошибалась. Это было так… Аталин мог сам вызвать этот удар, но, разумеется, страшился его и избегал всячески. Она, Эльза, одним своим словом, одним вопросом могла вызвать в нем призрак, который властен был разрушить их счастье одним мановением.

«А между тем – это, действительно, не гром, не удар, а только призрак! Иначе назвать нельзя!» – говорил сам себе Аталин, впадая в глубокую, тяжелую задумчивость и тайно страдая заранее от того, что может произойти вскоре, всякий день, всякую минуту.

Прошло еще две недели жизни, о которой ни он, ни она не могли и мечтать за месяц назад, а между тем, он становился все чаще загадочно угрюм, будто несчастлив. Наконец, однажды поздно вечером, уже собираясь идти спать, она решительно приступила к нему с тревогой, с отчаяньем:

– Любишь ли ты меня?

– Какой дикий вопрос! – нежно отозвался он.

– Не разорился ли ты? Какие вести из России?

Аталин ответил на это веселым смехом.

– Женщина? Прежняя любовь? Угрозы? – отчаянно допытывалась она.

– Я никогда еще… – воскликнул Аталин. – Пойми, никогда не любил. Если не считать одной вспышки несколько лет тому назад. И я никогда не был в серьезной связи с какой-либо женщиной, не знал ни одной, кроме продажных. Тебя одну – и тебя первую и последнюю, я люблю.

– Поклянись, что все это правда, – грустно сказала она.

– Клянусь памятью моего покойного отца, единственного человека, который истинно дорог мне был за всю мою жизнь.

– О чем же ты так задумываешься, будто тревожишься. Иногда вдруг, сразу будто пугаешься. Почему ты сразу замолкаешь?

– Это тебе так кажется. Это привычка вдруг задумываться о чем-нибудь, – оправдывался и лгал он, чувствуя, что она чувствует его ложь.

– Вот так и в сказке, – помолчав, грустно зашептала Эльза… – Знаешь? Приходили феи к счастливцу, приносили дары… Много нанесли… Все земное, возможное… И пришла одна злая фея и принесла…

– Ложку дегтя в бочку с медом, – пошутил Аталин. – Что же? Все-таки такая лучше, съедобнее, чем бочка с одним дегтем…

– Нет! – страстно и строго сверкнув глазами и мотнув своей пышной кудрявой головой, вскрикнула Эльза. – Все или ничего!

– Так жить нельзя. Жизнь людская…

– Так и не надо!.. Нет! Нет! Отдай все!..

И опустившись вдруг перед ним на колени, она крепко схватила его за руки и зарыдала горько:

– Все! Все! Не скрывай ничего. Ты ведь убьешь меня!

И он страшно смутился и оробел от ее голоса.

Глава 48

Всевозможными способами, уверениями и клятвами, ложью и притворством отделался Аталин от прямого ответа Эльзе и объяснения своего загадочного состояния духа.

Внешне она успокоилась, обещала более не волноваться, не подозревать и не расспрашивать, будто поверив ему, что он бывает задумчив так, по привычке, без причины…

Якобы его мучило всегда и преследует теперь все то же раздумье о бессмысленности человеческого существования, о тайне за смертью…

Эльза хорошо понимала, хотя на свой лад, что хочет он сказать, но инстинкт подсказывал ей, что он лукавит и дело не в том… Вероятнее он, просто, не может доверить ей какую-нибудь семейную тайну. Но пусть будет так пока… Все-таки после она заставит его раскрыть перед нею всю свою душу… Нельзя любить человека, если не знаешь и не видишь его насквозь.

Между тем Аталин стал наблюдать за собой, и несколько дней не был задумчив, пока на сердце совершалось то же… Была нравственная буря, борьба с самим собой, не кончавшаяся ничем, не приведшая даже к простому решительному объяснению с Эльзой, которое, однако, было настоятельно необходимо… Он недаром был pyccкий человек, чтобы откладывать. «Утро вечера мудренее». А утро являлось всегда еще проще вечера. И чем дальше, тем страшнее становилось вызвать самому призрак. Лучше ждать, что она сама вызовет его неумышленно, одним словом, одним вопросом.

И вместо какого-либо решения, он повторял только мысленно:

– Какое ужасное стечение обстоятельств!

«Но верно ли, что это стечение обстоятельств виновно?» спрашивал кто-то или говорила совесть его. «У французов есть выражение: «Une ligne de conduite». Есть ли это у тебя, россиянина, если не на деле, в жизни, то хоть в языке, богатом выражениями? Что такое, эта «линия поведения»? Это заранее предначертанное и обдуманное поведение в жизни, то есть знать вперед, как, когда, где поступить, чтобы не сбиться в сторону, не споткнуться и не упасть. Увы! Русский человек, пускаясь, как в малый, так и в долгий, трудный, иногда опасный путь – берет с собой на всякий непредвиденный случай, себе в охрану, унаследованное от прадедов оружие, именуемое «авось», или другое, именуемое «как-нибудь».

«Я ли таков? – думалось Аталину. – Или все мы pyccкиe, более или менее таковы, чтобы не иметь une ligne de conduite, а двигаться по жизненной стезе зигзагами от толчков невидимой руки. Что это? Идеальничанье в практике жизни, или разнузданность. Что я? Блаженный, юродивый, не думающий о хлебе насущном, верующий в манну небесную, или же просто: саврас без узды? Ну вот теперь пример: могло ли бы подобное, что случилось теперь со мной, случиться с другим кем-нибудь. Стечение обстоятельств, говорю я себе. Роковое недоразумение. Рок… Но ведь это самообман. Так всегда окажешься прав, а виновато окружающее. Ведь хохол и в голой степи наехал и зацепился за верстовой столб и ругал москалей за «бисову тисноту».

И собираясь всякий день объясниться с Эльзой, Аталин всякий день робел и отступал… Раз она сказала шутя: «Тебя преследует призрак» и почти отгадала. Перед ними вдали стоял, действительно, призрак, который мог каждую минуту приблизиться и разрушить все.

Аталин ясно видел его и говорил: «Авось не подойдет призрак, или еще не скоро, очень не скоро. И, авось, все как-нибудь распутается».

И, как всегда бывает с ожидающими у моря погоды, явилось внешнее воздействие, толчок – откуда и ждать было нельзя.

Однажды утром, новый консьерж передал Жаку, а Жак подал Эльзе принесенное посыльным толстое письмо на ее имя. Она изумилась и, не распечатывая, понесла его показать Аталину, который сидел в своей библиотеке.

– Что же тут удивительного? – сказал он.

– Мое имя и адрес: «Villa Atalagne». Это не почерк Марьетты или Вигана, или графа Отвиля. Да никто из них и не напишет: Atalagne… А в санаториум главному доктору, который изредка шлет мне вести о брате, я написала правильно мой новый адрес. Кто же это может писать мне? Вдобавок, гляди, целое послание…

– Ну, просто поклонник какой-нибудь, – усмехнулся он. – Объяснение в любви. Ты часто, говоришь, получала письма в Париже, в которых тебя просили бросить старого графа и обменить его на обожающего… такого-то… Ну, вот теперь эти письма сюда будут адресовать разные воздыхатели.

– Это возможно… – ответила она… – Но тогда… Тогда я и видеть не желаю, не только читать. Там, на улице Balzac, я ради тоски проглядывала письма и бросала в огонь. Здесь же я буду просить тебя это делать и затем мне даже и не говорить о содержании. Только теперь… Со временем, когда мое положение изменится – такие письма прекратятся сами собой.

Легкая тень пробежала по лицу Аталина, но он умышленно улыбнулся и протянул руку к письму. Развернув его и увидев восемь страниц мелкого и очень красивого, видимо женского почерка, он быстро глянул на подпись и прочел вслух: Renee Graujant de Teriel.

– Рене! Сестра! – вскрикнула Эльза обомлев. – И с фамилией Грожана. Она не станет подписываться так, не имея право на это. Она не Марьетта, дающая себе прозвища по моде… Стало быть, она его жена! Но почему de Teriel?

Между тем он думал: «Вот она разгадка. Это она, Рене, была в опере. У нее, родной сестры, те же глаза, та же улыбка, тот же характерный тип лица, но серьезнее, холоднее, будто официальнее».

– Ну давай читать! Давай. Скорее. Как я рада! Рене теперь не… Не новая «Золушка!» – рассмеялась она. – Как я рада за нее. Сколько лет она, вероятно, мучилась и желала этого. Слава Богу!

И они прочли письмо Рене вместе, вслух.

Эльза сияла все более, яркий румянец радости проступили на ее всегда матовом лице. Аталин наблюдал за собой, стараясь овладеть своим лицом и голосом, но все– таки смущение и тревога одолевали и, наконец, одолели. Он кончил письмо и не смел взглянуть на Эльзу, старался придать голосу равнодушный оттенок, старался улыбнуться и не мог.

Призрак грозный и фатальный, который все стоял за это время вдалеке, теперь шагнул ближе, и Аталин с трепетом ждал, остановится он или совсем подойдет и поднимет на них руку, чтобы разрушить все, стало быть, просто убить нравственно и его, и ее.

Рене писала сестре, что она на днях познакомилась с бывшим соперником Грожана по выборам в Палату депутатов, который сам явился мириться со счастливым противником и заявить, что навсегда отказывается выступать кандидатом от их округа. И вот, на основании важного события в ее собственной жизни и всего искренно поверенного ей графом, она решается тотчас писать Эльзе. Два месяца тому назад она стала законной женой Грожана, и дети ее тоже были усыновлены. После мэрии, Грожан подарил жене «на булавки» пятьдесят тысяч франков. Все это меняет совершенно ее родительский статус! Будучи лишь сожительницей Грожана, – объясняла Рене, – она считала не честным истратить хотя бы один сантим на мать, сестер или брата, которые Грожану совершенно чужие лица, так как и она ему сама по закону была чужая. Теперь его состояние, даже по нотариальному акту, состояние ее сыновей, а кроме того у нее свои собственные деньги, которыми она с наслаждением готова поделиться с родными, тем паче, что при средствах Грожана и их обстановке, ей даже не нужен весь доход в три тысячи франков с капитала, подаренного мужем… Сначала, когда ходили слухи в Париже, в особенности после выставки в Салоне, что Эльза сожительница Отвиля, Рене не считала возможным снова завязать сношения с сестрой. Она сама была долго в положении содержанки, но она жила в четырех стенах дома маленького местечка, изредка приезжая в Париж, чтобы скромно «буржуазно» повеселиться и поболтаться под руку со своим мужчиной по магазинам, бульварам и театрам Парижа, но никогда напоказ себя не выставляла. Эльза же, наоборот, более полугода бросалась в глаза парижан повсюду «с камешками и крикливыми нарядами» и была, по мнению Рене, как и по общему убеждению, «дамой полусвета», то есть элегантная содержанка богача Отвиля, скоро прославившаяся, если не дерзким поведением, то оригинальным лицом и, наконец, нашумевшая своим изображением на скандальной картине Прево. «Я годами числилась приходящей домработницей Грожана и хозяйкой официально не была. Но ты – ты имела выезды!» Поэтому, объясняла Рене, ей, ставшей женой депутата, не приличествовало завязывать сношения с Эльзой. После же знакомства с Отвилем и всего, что она узнала от него, она спешит, пока не поздно, написать сестре, умоляя ее не идти на скользкий, отвратительный путь, бросить русского и переехать жить к ней, чтобы достойно выйти замуж за порядочного молодого человека… Граф Отвиль сам вызвался помогать им всячески, чтобы восстановить репутацию Эльзы и начать процесс против Прево, чтоб иметь возможность гласно и публично, воочию доказать всем, что Эльза была не любовницей его, а приемной дочерью. На это он представит даже нотариальный документ, по которому он ее усыновил и даже завещал, на случай смерти, часть своего состояния.

В конце письма Рене горячо и любовно умоляла Эльзу вернуться на путь чести, если это возможно, и сделаться в доме ее и мужа, в их семье, 2милой и дорогой сестрой», после двух сыновей, ее кузенов.

Дочитав письмо, Эльза глубоко задумалась, радостно сияя. Она думала:

– Слава Богу. Теперь только бы Марьетту вернуть на этот путь… А я с него не сходила и не сойду…

Аталин, дочитав письмо, силился быть, если не довольным, то равнодушным ко всему, что он узнал…

Но удар был слишком силен и лицо его против воли потемнело… Глухая буря закипела на душе, забушевала кругом и будто могучей волной хлестнула в него, топя и увлекая в пучину…

«Конец! – думалось ему. – Вот сам Отвиль признает то, что я и без него знал. И вот она сама теперь это скажет. Скажет и спросит: «Когда отвечать сестре и что отвечать?»

– Ты опять разволновался! Опять то же лицо! – вдруг воскликнула Эльза, придя в себя и глядя на него, почти испуганно. – Что же это? По поводу письма Рене – суровое лицо и та же тревога. Что это? Ради Бога.

– Ничего. Помилуй… Я просто…

Он не знал, что ему сказать.

– Ты боишься, что я соглашусь переезжать к Рене, чтоб искать мужа, молодого человека, как она говорит… Но ты безумный! Ведь это теперь невозможно. Напиши она мне еще, когда я была с Отвилем – то, конечно, я тотчас бы поехала жить в честный дом, к родной сестре, а не осталась бы в его квартире, с репутацией и прозвищем содержанки старика. Но теперь я в доме человека, которого давно люблю и где я скоро буду вполне счастлива, как и Рене.

Аталин откачнулся в кресле и почти задохнулся. Призрак приблизился сразу и стал около них обоих.

Призрак этот был простой вопрос: «Когда наша свадьба?»

Эльза смокла, глядя в окно и улыбаясь кроткой, счастливой улыбкой. А он слышал чей-то голос, будто ее голос, или голос этого призрака, говорящего, объясняющего:

– …Честная девушка, которую, вследствие глупого поведения Отвиля, Париж считал его любовницей… Бросилась без оглядки на призыв милого, звавшего стать его законной «маленькой женщиной».

И Аталин вдруг закрыл себе лицо руками.

– Что с тобой? – вскрикнула Эльза.

Он пересилил себя и выговорил глухо:

– Сегодня вечером мы объяснимся, Эльза… Между нами страшное недоразумение. Нет… Даже так назвать нельзя… Я не знаю, как назвать. Я не знаю, бывает ли такое на свете, что случилось с нами… Мы слишком верили друг в друга…

– Я ничего не понимаю, – дрожащим голосом выговорила Эльза, а внутреннее чувство снова шепнуло ей: «Гляди же! Не обманывай себя. Ведь все-таки что-то есть?.. И вот рухнет вдруг все… И тогда помни, – что тебе делать»…