Текст книги "Воспоминания"

Глава XIV
1931–1934

Второй побег Вилли. – Развод и новый брак миссис Хуби. – Смерть великого князя Александра. – Фильм о Распутине. – Квартирка на улице Турель. – Процесс против студии «Метро-Голдвин-Майер»

Переделки, произведенные госпожой Хуби в Булони, получили мое полное одобрение, за исключением, однако, странной ее идеи ослепить окна моей новой комнаты, выходящей во двор, замазав стекла охровой краской, поверх которой она велела нарисовать верблюдов. Я больше не видел ни цветов, ни неба, ни птиц; я видел только верблюдов. Первым делом я кое-где соскреб краску, чтобы можно было хоть выглянуть наружу.

Разбуженный однажды утром криками, доносившимися от нашей соседки, я поспешил к окну и, выглядывая между верблюдами, заметил Биби, стоящую на своем балконе в одной ночной рубашке и издающую отчаянные вопли.

– Раритет, Раритет, скорее. Вилли уехал!

Тотчас прибежав, я узнал, что муж проделал с ней ту же штуку, что прежде в Брюсселе, оставив точно такую же записку: «Дорогая Анна, я ухожу и больше не вернусь. Счастливо оставаться. ВИЛЛИ».

Биби задыхалась от возмущения и гнева.

– Раритет, немедленно отыщи мне этого мерзавца. Я больше не желаю иметь дел с му…ками из полиции. Давай беги, и поживее!

Я ей заметил, что, бегая наугад, не имея ни малейшего представления о том, какое направление выбрал беглец, я рискую не найти его. В конце концов она согласилась позвонить по телефону в префектуру полиции, и после трех дней напряженного ожидания, в которые она не знала ни секунды покоя, Вилли был обнаружен в Ницце, в том же самом семейном пансионе, что и в прошлый раз. Решительно, этот человек был напрочь лишен фантазии.

Поскольку он категорически отказался вернуться к семейному очагу, я был отправлен в Ниццу на автомобиле Биби с миссией возвратить недостойного. Размышляя по дороге о том, что ему сказать, я признал себя последним, кто может его вразумить.

Я нашел его сильно подавленным и хмурым. В целом, он внушал мне некоторую симпатию. Он был похож на ребенка, понимающего, что провинился, и боящегося наказания. Наконец, вырвав у него обещание вернуться в Париж вместе со мной, я телеграфировал Биби: «Везу заблудшую овцу. Выезжаем завтра. С приветом. ФЕЛИКС».

Ответ пришел еще до нашего отъезда: «Волк ждет овцу. Раритет, я тебе обожаю. АННА».

Я поостерегся показывать эту телеграмму Вилли.

По дороге обратно он открыл мне кое-что, о чем я и сам уже немного догадывался. Он явно был умнее, чем казался, и весьма здраво судил о своей жене. Он рассказал мне, что ей доставляло садистское удовольствие расхваливать меня перед ним, делая нелестные для него сравнения, выводившие его из себя.

По мере приближения к Булони он несколько раз просил остановить автомобиль перед бистро, очевидно испытывая потребность набраться мужества перед встречей со своей дорогой Биби.

Волк поджидал свою жертву в салоне, в угрожающе тяжелой тишине. Я оставил их наедине и отправился по своим делам, плохо представляя, что за этим последует. По возвращении я узнал от Гриши, что супруги расстались с большим шумом. «Мадам послала мужа после жуткой сцены. Она осыпала его ругательствами, выкинула из окон вперемежку его одежду и чемоданы с граммофоном и пластинками. Вызвала ему такси, а когда месье в него сел, крикнула: „Счастливого пути, мистер Хуби, приятного путешествия!“»

Я живо представлял себе эту сцену, но не предполагал, что дела зайдут так далеко. Я сидел тихо, ожидая, когда появится миссис Хуби. Через несколько дней она позвала меня к себе.

– Раритет, – сказала она мне, – хочу тебе сказать, что между мною и Вилли все кончено. Он славный малый, но дурак и вечно пьян; а я терпеть не могу пьянчуг. В ближайшее время я выйду замуж за очаровательного американца. Только никому не говори. Ты первый, кто об этом узнал.

Поначалу я принял это за шутку, но она говорила правду и вскоре действительно вышла за своего американца. Нас не позвали на свадьбу, проходившую в присутствии одних только свидетелей.

На протяжении многих месяцев здоровье моего тестя вызывало серьезное беспокойство у его близких. Ирина перевезла его в Мантон, где он поселился на вилле Сент-Терез, у наших друзей Чириковых. Ольга Чирикова находилась с нами в Кореизе в последние месяцы, проведенные в Крыму. Она была вдохновительницей и главным редактором газеты, изданием которой мы занимались, забавляясь перед отъездом в изгнание.

Ольга проявила восхитительную преданность моему тестю и, вплоть до приезда тещи, сменяла Ирину у его постели. Великий князь и его дочь действительно были очень близки. Она приходила в отчаяние от мысли, что может его потерять, и оставалась возле него до самой последней минуты. Он умер 26 февраля 1933 года. Получив телеграмму о его смерти, я выехал в Мантон вместе с моими шуринами Андреем, Федором и Дмитрием. Великого князя похоронили на кладбище Рокбрюна.

Вскоре после нашего возвращения из Мантона нам сообщили, что в Соединенных Штатах кинокомпания «Метро-Голдвин-Майер» выпустила фильм под названием «Распутин и императрица», задевающий честь моей жены. Американская адвокат Фанни Гольцманн, с которой Ирина познакомилась в Мантоне, посоветовала ей начать против «Метро-Голдвин-Майер» процесс о диффамации.

Как только фильм появился в Париже, мы пошли его посмотреть. Главные роли исполняли трое Берриморов[138]138
  Члены актерской династии Берриморов: Этель (1879–1959) – императрица Александра, и ее братья Лайонел (1878–1954) – Григорий Распутин и Джон (1882–1942) – князь Павел Чегодаев.


[Закрыть]. Я был выведен под именем князя Чегодаева, а Ирина – княжны Наташи, невесты князя, который в конце концов на ней женится после скандальных перипетий: в одной сцене, в исходе которой зрители не могли усомниться, княжна Наташа уступает домогательствам Распутина; позднее она признается жениху в своем падении и говорит, что теперь недостойна его.

Сколь ни было мне неприятно перенесение тех событий на экран, я был не в силах этому помешать. Они были историческим фактом, о котором я сам же рассказывал. Совсем иначе обстояло дело с оскорблением Ирины. Здесь диффамация была очевидна. Моя жена, не сумев добиться запрета на прокат фильма, решила преследовать «Метро-Голдвин» по суду.

Это решение таило в себе риски. В нашем окружении считали безумием ввязываться в процесс такого масштаба, даже не имея средств на оплату расходов. Но кто не рискует, тот не пьет шампанского, подумали мы. Однако требовалось где-то найти необходимые средства. После поражения в суде против Виденера я не мог вновь обратиться к Гульбенкяну. Повсюду мы встречали только отказы, когда нас выручил Никита, сведя с бароном д’Эрланже, согласившимся одолжить нам необходимую сумму. Было решено, что процесс пройдет в Лондоне. Фанни Гольцманн взялась подобрать нам защитников из лучших английских адвокатов. Подготовка к процессу должна была занять много месяцев.

Тем временем наша жизнь в Булони все более и более осложнялась. Состояние здоровья моей матери требовало постоянного присутствия сиделки; у нас их теперь было две, работавшие посменно, их надо было где-то поселить. Дочь мы поместили в пансион при женской школе княгини Мещерской. Но наше жизненное пространство все же оставалось недостаточным. Атмосфера в доме, где одни сидели на головах у других, была нестерпимой. Я уже подумывал подыскать в округе небольшую квартирку, где мог бы поселиться с Ириной. В двух шагах от нас, на улице Турель, освободилась двухкомнатная квартира на первом этаже, куда свет проникал через широкие окна. Я перевез туда кое-какую мебель, ковры и шторы с улицы Гутенберг, и это случайно найденное жилье стало гостеприимным домом, в котором мы прожили несколько лет, вплоть до войны.

Подготовка к процессу против «Метро-Голдвин» завершилась в начале 1934 года. Нашими адвокатами были сэр Патрик Гастингс и Х. Брукс. Интересы противоположной стороны представлял сэр Уильям Джоуит. Председательствовал в суде Хорас Авори.

Объявление о процессе вызвало большие пересуды как в Париже, так и в Лондоне. «Многообещающе, – говорили одни. – Новый скандал. Феликс Юсупов не может жить, если о нем долго не говорят. Дело проиграно заранее».

«Браво! – говорили другие. – Княгиня Ирина не боится выступить против могущественной еврейской фирмы. Хороший урок тем, кто позволяют себе влезать в чужую частную жизнь и вываливать честное имя людей в грязи».

Позиции были таковы: моя жена считала, что в фильме это она выведена под именем княжны Наташи и, таким образом, сцена, в которой она уступает домогательствам Распутина, является очевидной диффамацией.

Со своей стороны, защитники кинофирмы, признавая, что князь Чегодаев и я – одно и то же лицо, заявляли, что Наташа – персонаж абсолютно вымышленный. В общем, весь процесс должен был вращаться вокруг этого пункта.

Адвокаты попросили Ирину прибыть в Лондон за две недели до начала слушаний, назначенного на 28 января. Я должен был присоединиться к ней позже.

Биби, которая, уж не знаю почему, осуждала этот процесс, предупредила меня, что в случае проигрыша она заберет себе павильон, в котором мы живем.

Чтобы выиграть время, я отправился в Лондон на самолете. Страх высоты всегда удерживал меня от использования этого вида транспорта, так что это воздушное путешествие стало для меня первым. Однако, когда самолет оторвался от земли, я не почувствовал ни испуга, ни головокружения;

только пьянящее ощущение полета. Булл, которого я взял с собой, был молчалив и задумчив. Когда мы увидели английский берег, в самолете что-то сломалось, и он стал снижаться с пугающей быстротой. В этот момент Булл с поклоном сказал мне: «Ваше сиятельство, я полагаю, что мы с вами сейчас отправимся на небеса». К счастью, берег был совсем близко, и самолет сумел сесть, наполовину в воду. Нас вытащили промокших до нитки. Так что мои предпочтения и на будущее были отданы поезду и пароходу.

Ирина приехала из Виндзора, и мы поселились в Лондоне, чтобы быть в пределах досягаемости для наших адвокатов. Кроме того, нас предупредили, что наше присутствие в суде обязательно на все время прений.

За Ирину я не волновался. Робкая и молчаливая от природы, она всегда умела, когда нужно, проявить предприимчивость и заставить противников уважать ее. Вид набитого публикой зала, куда нам предстояло войти, ее совершенно не смутил.

Когда сэр Патрик Гастингс изложил суть иска, заседание было прервано, чтобы судьи смогли посмотреть фильм.

Затем для дачи показаний вызвали Ирину. Ловким опросом сэр Патрик осветил все моменты сходства между княжной Наташей и моей женой. Затем он подчеркнул тот факт, что последняя никогда не встречалась с Распутиным.

Затем слово предоставили адвокату противной стороны, сэру Уильяму Джоуиту, который обратился к Ирине с безупречной куртуазностью:

– Я не утверждаю, что между вами и Распутиным существовали какие бы то ни было отношения. Напротив, я утверждаю, что все в вашей жизни и в ваших манерах настолько резко противоположно всему тому, что воплощал Распутин, что было бы абсолютной фантастикой, если бы кто-то, знающий вас хотя бы понаслышке, мог вообразить, что речь в фильме идет о вас.

На следующий день сэр Уильям продолжил с Ириной диалог, начатый накануне: допрос велся по-прежнему куртуазно, но жестко, и продолжался долгих пять часов. Пытаясь доказать отсутствие сходства между героиней фильма и моей женой, он добавил, что создатели фильма так же вольно обошлись и с другими персонажами, и даже упомянул о существенных различиях между мною и князем Чегодаевым, каким он предстал на экране в облике Джона Берримора. Он попытался заставить Ирину саму признать эти различия:

– Полагаю, вы знакомы с французским послом Морисом Палеологом, который в своих «Мемуарах» назвал князя Юсупова «хрупким и изнеженным». Это точная характеристика вашего мужа?

– Нет, я так не думаю. По крайней мере, не для меня.

– Он деликатен, не так ли?

– Да.

– Наделен большим умом и художественным вкусом?

– Да.

– Человек штатский?

– Да.

Сэр Уильям отмечает, что в фильме князь Чегодаев изображен офицером, с сильным характером, властным, грубым. Он состоит в родстве с императорской семьей и сослан после убийства Распутина. Не сближают ли его две эти черты скорее с великим князем Дмитрием, одним из соучастников убийства? В подтверждение своих слов адвокат «Метро-Голдвин» приводит другие сцены из фильма. Короче, создатели фильма, по его мнению, настолько вольно обошлись с историей, что никто не может себя в нем узнать. В конце он спрашивает, как был убит Распутин, на что получает ответ:

– Спросите об этом моего мужа. Он знает лучше, чем я.

Допрос Ирины завершен.

– Когда говорит красота, все ораторы немы, – наставительно проронил судья Авори. – Но не сэр Уильям Джоуит, – добавил он с ноткой лукавства.

На следующий день пришел мой черед. Меня не щадили, пришлось по кускам полностью пересказать события той кошмарной ночи. По-прежнему озабоченный поисками различий между персонажами фильма и реальными людьми. Джоуит спросил меня, испытывал ли я волнение в минуты, предшествовавшие убийству.

– Естественно, да, – ответил я. – Я же не профессиональный убийца.

После заслушивания остальных свидетелей, занявшего еще два дня, был вынесен вердикт в нашу пользу. Прокат фильма в нынешнем виде был запрещен, а на «Метро-Голдвин» наложен весьма крупный штраф, чтобы они сильно пожалели об оскорблении, нанесенном чести моей жены.

Наши адвокаты горячо нас поздравили, добавив, что этот процесс останется для них немеркнущим воспоминанием, потому что до сих пор им не доводилось и вряд ли доведется в будущем видеть на свидетельском месте принцессу крови или слышать, как князь публично рассказывает о совершенном им убийстве.

Глава XV
1934–1938

Баржа Валери. – Выставка русских ювелирных украшений в Лондоне. – Магазин на Довер-стрит. – Помолвка моей дочери и болезнь ее жениха. – С Биби в деревню. – Последнее собрание семьи во Фрогмор-Коттедже. – Похищение генерала Миллера. – Ссора с Биби. – Переезд моей матери в Севр. – Свадьба моей дочери. – Смерть Биби. – Сарсель

Едва мы вернулись в Париж, как на нас накинулись кредиторы, убежденные в том, что, коль скоро мы выиграли процесс, вернулись с карманами, набитыми миллионами. Действительность была совершенно другой. «Метро-Голдвин» подала апелляцию, подтверждение приговора суда первой инстанции должно было занять много месяцев, и на столько же отодвигалась выплата штрафа, наложенного на кинокомпанию. Тщетно Корганов взывал к разуму этих людей, спешащих увидеть свои деньги. Они быстро узнали наш новый адрес и взяли нашу дверь в осаду, вынуждая нас часами, а иногда и целыми днями сидеть взаперти. В конце концов мы от них удрали и нашли убежище на барже Валери, пришвартованной у моста Нейи.

Нет ничего более приятного и успокаивающего, чем жизнь на барже. Валери оборудовала свое судно со вкусом и великолепным комфортом. Она жила там очень уединенно, не контактируя с пугавшим ее миром. По утрам нас будил щебет птиц, а едва мы открывали глаза, собаки, кошки и кролики сбегались со всех сторон поприветствовать нас. Если хотелось провести весь день в пижаме, никто ничего не говорил: одиночество и свобода среди ручных животных.

По вечерам мы музицировали. У Валери, как и у ее тетки, был низкий волнующий голос, но дикость нрава и некоторый комплекс неполноценности всегда удерживали ее от выступлений на публике, к чему я ее призывал. Когда позднее она все-таки решилась, то некоторое время ее можно было послушать на Монмартре, в «Курятнике», где она появлялась в бирюзовом смокинге с бриллиантовыми пуговицами и в черных брюках. Со своими напомаженными волосами цвета воронова крыла и смуглой кожей, она более, чем когда бы то ни было, выглядела по-восточному. Она сразу завоевала успех, который все рос, но сам этот успех ее и напугал. Очень скоро она бросила карьеру, обещавшую стать блестящей, чтобы вернуться на баржу, к своим животным.

Лето мы провели на барже. Тем временем апелляция «МГМ» была отклонена, и выплата назначенной компенсации позволила нам расплатиться с долгами и выкупить часть драгоценностей. По желанию Ирины остаток суммы был вложен в трастовый фонд, и я должен был признать разумность такого решения.

Мы снова жили на улице Турель, когда однажды меня позвали к телефону. Звонил председатель русской масонской ложи в Париже. Он сказал, что имеет ко мне предложение, и уточнил, что наш разговор должен состояться у меня дома, без свидетелей и в позднее время. Любопытствуя узнать, чего он от меня хочет, я назначил ему встречу на выдвинутых им условиях. Он произвел на меня впечатление человека умного, властного и очень убежденного. Целью его визита было предложить мне вступить в их общество. От моего согласия зависело радикальное изменение моего положения в лучшую сторону. В мое распоряжение были бы предоставлены крупные суммы, и я сразу же отправился бы в Америку с секретным поручением. Мое будущее было представлено мне в самых радужных красках, но когда я захотел узнать, в чем заключается миссия, которую на меня предполагается возложить, мой гость ответил, что не может мне этого открыть до получения моего согласия. Я ему сказал, что в таком случае вынужден отклонить предложение, которое, несмотря на всю свою привлекательность, может ограничить мою независимость, которой я дорожу больше всего на свете. В дальнейшем я неоднократно встречал его, и всякий раз он повторял свое предложение.

В мае 1935 года в Лондоне должна была состояться выставка ювелирных украшений российского происхождения. Организаторы попросили нас выставить «Перегрину», которую мы сами повезли им.

Приехав в Лондон в разгар сезона, не забронировав номер заранее, мы обнаружили, что все гостиницы набиты битком. После утомительных и тщетных поисков, поскольку ехать во Фрогмор-Коттедж было уже поздно, мы в конце концов позвонили в дверь дома на Джермин-стрит, в котором еще горел свет и который выглядел как семейный пансион. Нас встретила седоволосая дама в строгом черном платье, с золотым медальоном на шее. В салоне, среди фотографий многих известных людей, был и Эдуард VII. Спросив, не особо надеясь на удачу, нет ли у нее свободного номера, мы были приятно удивлены, услышав утвердительный ответ. Номер был с ванной комнатой, все очень комфортабельное, даже роскошное. Мы падали от усталости и думали лишь о том, чтобы принять ванну и лечь в постель, не слишком при этом задумываясь, чему обязаны этой странной удачей. Посреди ночи нас разбудили доносящиеся из коридора крики и удары кулаками в нашу дверь. Этот ночной тарарам, такой неуместный в столь мирном доме, мог объясняться поздним возвращением подгулявшего постояльца. Слишком уставшие, чтобы беспокоиться по этому поводу, мы снова заснули.

На следующий день к нам на обед приехали моя теща и шурины Дмитрий и Никита. В тот же день мы узнали от одного из наших друзей, Тони Гандарильяса, атташе чилийского посольства, что хозяйка этого отеля некая Роза Льюис, приобретшая в Лондоне известность как повариха экстракласса. Эдуард VII оценил как ее кухню, так и красоту. Очень скоро она бросила свои кастрюли и открыла это заведение, широко известное ныне в кругах лондонских гуляк, как прежде в Вене был известен отель фрау Захер, куда захаживала вся золотая молодежь австрийской столицы. Роза Льюис много пила, но только шампанское – единственный напиток, допускаемый в ее доме.

Тони Гандарильяс предложил поселиться у него, в очаровательном домике на Чейен-Уолк, где мы уже много раз останавливались.

Вечно молодой, большой любимец лондонского общества, Тони был одним из самых остроумных и веселых людей, которых я знал. Он написал очень забавную книгу «My royal past»[139]139
  Мое королевское прошлое (англ.).


[Закрыть].

В каталоге выставки о «Перегрине» говорилось, как об исторической жемчужине, входившей с XIV века в число драгоценностей испанской короны. Упоминалась и легенда, согласно которой изначально она принадлежала царице Клеопатре.

Однако герцог Аберкорн, владелец жемчужины, которую он считал настоящей «Перегриной», оспаривал подлинность нашей. Сравнивая обе жемчужины, мы убедились, что между ними существуют значительные различия в размерах, форме и весе. Для очистки совести я отправился в библиотеку Британского музея удостоверить подлинность жемчужины по трудам, посвященным историческим драгоценностям. Найденные мною там описание «Перегрины» Филиппа II и сведения о ее весе полностью соответствовали не жемчужине герцога Аберкорна, а нашей.

На выставку приходило много посетителей. Княжна Фафка[140]140
  Прозвище. Полное имя: Александра Николаевна Лобанова-Ростовская.


[Закрыть]Лобанова-Ростовская, сестра леди Эджертон и бывшая фрейлина великой княгини Елизаветы, которую я знал с детства, проводила там целые дни в качестве добровольного гида. Фантазия у нее была богатая, речь бойкая, и ничто ее не веселило больше, чем возможность играть на легковерии людей, рассказывая им без малейших угрызений совести самые невероятные истории. Однажды я нашел ее в окружении внимательных слушателей перед витриной, где была выставлена «Перегрина». Подойдя ближе, чтобы послушать ее вранье, я услышал, как она пересказывает историю с жемчужиной, которую Клеопатра приказала растворить в уксусе, желая ослепить Антония своей экстравагантностью и роскошью. Завершив рассказ, она выдержала паузу, чтобы усилить эффект от следующей реплики: «Эту самую жемчужину вы видите перед собой!»

Попутно она поведала, что залы ее петербургского дворца были такими просторными, что с одного конца не было видно противоположного; или как, купаясь в Севастопольской бухте, она спасла тонущий броненосец, ухватившись за якорную цепь и вплавь дотащив корабль до порта.

В этот приезд в Англию миссис Литгоу Смит, английская подданная по браку и русская по рождению, предложила мне открыть в Лондоне магазин, чтобы продавать там парфюмерию дома «Ирфе». Я тут же ухватился за идею, и вскоре на Довер-стрит, 45, открылся небольшой элегантный магазинчик в стиле Директории, в светло-серых тонах, с полосатыми серо-розовыми шторами. Примыкающую комнату я превратил в спальню, где мы с Ириной жили. Концепция этой комнаты, обустроенной как палатка, забавляла гостей и способствовала успеху нашего магазина.

После нашего возвращения из Лондона наша дочь рассказала нам о своем намерении выйти замуж за графа Николая Шереметева. Родителям всегда трудно принять то, что их дети выросли. Мы не стали исключением из правила. У нас в голове не укладывалось то, что ребенок стал девушкой и думает о замужестве! Однако Николай имел все, чтобы нам понравиться, и мы не могли не одобрить выбора нашей дочери. Мы в полной мере радовались ее счастью, как вдруг непредвиденная случайность едва не разрушила его до основания: Николай заболел туберкулезом и был вынужден уехать на лечение в Швейцарию. Проект брака был на время отложен, и, невзирая на горе нашей дочери, мы категорически запретили ей ехать следом за женихом. Через несколько месяцев пришли обнадеживающие известия, позволившие нам отпустить ее к нему, но все равно мы не давали согласия на их брак до тех пор, пока врачи не заверили нас в полном выздоровлении Николая.

Однажды утром мне телефонировала Биби, переехавшая на лето за город, и сообщила, что сняла для нас виллу по соседству со своим имением и приглашает нас как можно скорее в нее вселиться. Остерегаясь ее причуд и зная, что она вполне способна снять как дворец, так и разрушенную мельницу, я лично поехал осмотреть ее находку. К счастью, означенный дом, стоящий на берегу Эны, на опушке Компьенского леса, был очень симпатичным и удобным. Мы сразу же поехали туда с несколькими нашими русскими друзьями, в том числе с четой Калашниковых и очаровательной женщиной, графиней Елизаветой Граббе, работавшей манекенщицей у Молино. Там, как и везде, она завоевала всеобщую симпатию своей красотой и приветливым характером.

Мы проводили дни в лесу или на речке. Вечера у Биби почти всегда включали какое-то развлечение. Чаще всего выступали скрипач Гулеску или другие музыканты и певцы, которых она вызывала к себе. Когда не было музыки, она крутила фильмы. Ее усаживали посреди комнаты в кресло-качалку, перед уставленным бутылками вращающимся столом, под рукой непременно должен был быть ее серебряный ночной горшок. Возле кресла каждого гостя стоял столик с пепельницами, сигаретами и стаканами с ликером. На просмотры приглашались все обитатели дома, включая прислугу. Для начала Биби несколько минут качалась в кресле, потом трижды стукала тростью, и сеанс начинался. Если, а это случалось часто, ей не нравился кто-то из актеров, она осыпала его ругательствами и швыряла в экран бутылки.

Она купила целую семью газелей, которую временно заперла в гараже. Место было выбрано неудачно, поскольку поблизости находилась клетка с очень агрессивным медведем. Однажды утром за нами прибежали в страшной панике: кто-то по недосмотру оставил дверь гаража открытой, и газели, напуганные медвежьим ревом, разбежались. Вся прислуга была мобилизована для их поимки. Мы нашли Биби сидящей в кресле на террасе в окружении слуг, которым она раздавала бессвязные приказы.

– Добудьте мне собак! – кричала она, тыча во все стороны тростью.

Ее горничная ушла и через несколько минут вернулась, ведя на поводке двух маленьких фокстерьеров. Их вид привел Биби в ярость.

– Идиотка! – завопила она. – Ты хочешь с этими выкидышами ловить газелей? Нужны охотничьи собаки, свора. Иди за ними к соседям.

К счастью для газелей, они были пойманы без помощи собак!

День завершился великолепным ужином, сопровождаемым, как всегда, лучшими винами. По этому случаю мы поближе познакомились с новым мужем Биби, которого до того видели лишь мельком. Он был очень хорош собой: высокий, элегантный, с седеющей шевелюрой. Эксцентричные выходки супруги, похоже, никак не нарушали флегматичности его характера. Впрочем, ему недолго пришлось их терпеть, потому что через несколько месяцев он умер.

Биби вбила себе в голову построить для нас дом рядом со своим. Она вызвала своего архитектора и часами рисовала планы нашего будущего жилища. Одновременно она поделилась с нами своим намерением завещать нашей дочери один из своих доходных домов в Париже. Она даже повидалась со своим нотариусом по этому поводу и сделала все соответствующие распоряжения.

Еще до окончания лета мы уехали во Фрогмор-Коттедж, где моя теща собрала в тот год всех своих детей, что было явлением исключительным, в особенности в том, что касалось Ростислава и Василия, уже много лет живших в Америке, где они женились. Оба взяли в жены княжон Голицыных. Эти свояченицы, которых я едва знал, были совершенно разными, но обе очень хорошенькие.

Это семейное собрание, ставшее большой радостью для моей тещи и для нас всех, оказалось последним, происходившим в Виндзоре. Прошлой зимой умер король Георг V, и великую княгиню известили, что ей придется покинуть Фрогмор-Коттедж и перебраться в новую резиденцию в Хэмптон-Корт.

Вернувшись в Париж, мы узнали об исчезновении генерала Миллера, который командовал белой армией, а затем сменил генерала Кутепова в качестве председателя Русского общевоинского союза. Похищение генерала Кутепова показало необходимость защиты его преемника, были приняты меры безопасности, и Миллера стали охранять несколько телохранителей, выбранных из бывших офицеров. Зная, что его подчиненным необходимо зарабатывать себе на жизнь, генерал с крайней неохотой согласился с решением, требовавшим от них тратить время на эту дополнительную работу. Часто он все-таки выходил один, невзирая на протесты своего окружения. Через некоторое время, поскольку не происходило ничего подозрительного, он вообще упразднил охрану, полагаясь в плане безопасности на помощь шоферов-добровольцев, возивших его.

23 сентября 1936 года[141]141
  22 сентября 1937 года.


[Закрыть]генерал зашел в свой кабинет на улице Колизе, где оставил записку для друга и помощника, генерала Кусонского, сообщая, что идет на встречу, на которую его позвал генерал Скоблин, один из руководителей Русского общевоинского союза, чтобы увидеться там с агентом-антикоммунистом, вернувшимся из Москвы[142]142
  В действительности предлогом была встреча Миллера с офицерами Генерального штаба гитлеровской Германии.


[Закрыть]. Удалось установить, что генерал поехал на встречу на метро, вышел на станции Жасмен и вошел в дом на улице Раффе. Его видели выходящим из этого дома вместе с генералом Скоблиным и садящимся в машину, за руль которой сел последний. С этого момента след его был окончательно потерян.

Придя к вечеру на улицу Колизе, генерал Кусонский нашел на столе своего шефа письмо, в котором тот предупреждал, что идет на встречу. В этот самый момент госпожа Миллер, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, телефонировала на улицу Колизе. Встревожившись, сотрудники генерала стали звонить по телефону куда только можно, расспрашивая тех, кто могли его видеть во второй половине дня. Тем временем появился совершенно спокойный генерал Скоблин. Ему показали записку и спросили, что случилось с генералом Миллером. Он смущенно пробормотал несколько слов и вышел, сказав, что вернется через несколько минут. Его ждали напрасно. С тех пор никто больше его не видел. Его жена, Надежда Плевицкая, знаменитая исполнительница русских песен, была арестована, предана суду и приговорена к двадцати годам тюрьмы; следствие установило, что она была сообщницей мужа в похищении генерала Миллера. Она умерла в заключении.

Вся эта история нас сильно взволновала, потому что мы были очень хорошо знакомы с четой Скоблиных. Особенно часто к нам приходила петь Плевицкая. Нас всегда шокировала аффектация ее поведения, когда она становилась на колени и плакала перед портретом нашего императора.

С некоторого времени здоровье моей матери заметно улучшилось. Ее лечил доктор С., чья особая методика иногда давала поразительные результаты у больных, от которых отказались другие врачи. Новое лечение, которое он прописал моей матери, преобразило ее. Она теперь почти каждый день гуляла, часто заходила к нам на обед на улицу Турель. Иногда я водил ее в кино; это было ее любимое развлечение, и она с интересом отслеживала появление новых фильмов. Казалось, она помолодела лет на десять. Я был растроган и счастлив видеть ее такой же, как прежде: тщательно причесанной, надушенной, снова с умным и нежным взглядом, с вернувшимися очаровательной улыбкой и грациозной походкой. Было удивительно, что в семьдесят пять лет у нее был цвет лица молодой женщины. Моя мать не пользовалась ни румянами, ни пудрой, ее старая горничная Полина готовила ей лосьон, который она применяла всю жизнь; лосьон, можно сказать, исторический, потому что рецепт его мать вычитала в неизданном дневнике Екатерины II, славившейся хорошим цветом лица. Рецепт был очень прост и основывался на лимонном соке, яичном белке и водке.

Увы, обрадовавшее меня улучшение ее состояния оказалось недолгим. Очень скоро матери стало еще хуже, чем было до этой короткой передышки. Она не вставала с постели и отказывалась от еды. Врачи ничем не могли помочь; даже доктор С. теперь был бессилен. Поскольку она хотела постоянно видеть меня рядом с собой, мне пришлось вернуться на улицу Гутенберг.