Текст книги "Воспоминания"

Глава IX
1925–1927

Кериоле. – Театральные представления в Булони. – Пасха у русских изгнанников. – «Княжеские ночи». – Брак великого князя Дмитрия. – Лже великая княжна Анастасия. – Магараджа сбит со следу. – Музыкальное образование Биби и ее щедроты. – В Брюссель с четой Хуби. – Побег Вилли

В детстве я не раз слышал о замке Кериоле близ Конкарно, некогда принадлежавшем моей прабабке, которая оставила его по завещанию департаменту Финистер. В этом акте содержались некоторые ограничительные статьи, возвращавшие замок, в случае их нарушения, природным наследникам. Именно это и произошло, вследствие чего моя мать, в качестве прямой наследницы своей бабки, смогла предъявить свои права на Кериоле. Адвокат, изучавший по ее просьбе данный вопрос в 1924 году, проинформировал ее, что уже слишком поздно, потому что департамент Финистер уже использует собственность, что аннулирует права природных наследников.

Мне было не менее интересно ознакомиться с этим поместьем, которое моя прабабка приобрела в период замужества с графом де Шово и где прожила во времена Второй империи несколько лет своей романтической и бурной жизни. Посещение замка стало предлогом для нашей поездки в Бретань, которую мы предприняли вместе с четой Калашниковых, моей кузиной Зинаидой Сумароковой, ставшей госпожой Бригер и жившей тогда у нас, и Каталеем, моим секретарем.

Нам очень повезло с погодой. Живописный порт Конкарно, над которым возвышаются развалины крепости, возведенной Вобаном[120]120
  Себастьен Ле Претр маркиз де Вобан (1633–1707) – выдающийся французский военный инженер, создатель системы крепостей, защищавших французские границы («Железный пояс»).


[Закрыть], предстал перед нами вибрирующим от света под безоблачным небом. Залитая солнцем Бретань не имела ничего общего с тем суровым, часто затянутым туманом краем, который я ожидал увидеть.

Должен признаться, что замок Кериоле меня разочаровал. Окружающий его парк великолепен, но само здание, построенное ближе к концу прошлого века на руинах старой усадьбы, примечательно разве что своими размерами и уродством. Оно напоминало картонную декорацию, выстроенную для съемок фильма. Старик служитель провел нас внутрь, где был устроен краеведческий музей. Бретонские национальные костюмы, головные уборы, мебель заменили прежнюю обстановку, от которой сохранились только несколько деревянных панелей на стенах и превосходные ковры. С неясным чувством собственника я обходил этот дом, который мне не принадлежал и в котором ничто не напоминало о России. Спальни графини де Шово и ее мужа сохранились нетронутыми. Я увидел великолепный портрет прабабки, на котором, насколько я мог судить, она вышла поразительно похожей. Я заметил взгляды, которые служитель бросал попеременно то на портрет, то на меня. «Вы, случайно, ей не родственник?» – спросил он наконец. Он был счастлив узнать, что я довожусь прежней владелице замка правнуком; в молодости он служил у нее, а я был первым членом ее семьи, которого он встретил после смерти графини. Он рассказал мне, как власти распродали мебель вопреки воле дарительницы. Это нарушение основного пункта завещания позволяло мне, по его мнению, потребовать возвращения наследства себе. Я мог лишь повторить ему то, что мне сказали: претензии уже не принимаются.

Мы провели в Конкарно еще два дня, чтобы осмотреть его окрестности. Я был совершенно покорен Бретанью. Некоторые места в ней напоминали Шотландию, где я побывал в свой первый приезд в Великобританию. Это приятное впечатление оставило бы у меня самые приятные воспоминания, не привези я из него синусит, доставивший мне адские боли и потребовавший проведения операции.

Мы в Булони создали любительскую актерскую труппу, которую возглавила знаменитая русская актриса Е. Рощина-Инсарова. Комедии и ревю, сыгранные нашим маленьким театром, имели большой успех. Наши любители не были обделены ни талантом, ни остроумием. Великая княжна Мария, сестра Дмитрия, княгиня Васильчикова, чета Уваровых и многочисленные внуки нашего великого писателя Льва Толстого были в числе лучших. Наконец, и это главное, у нас была мадам Гужон. Русская по происхождению, вышедшая замуж за француза, она обладала необыкновенным комическим дарованием. Она могла бы заработать целое состояние, исполняя роли-буфф в профессиональных постановках. Ее пышные формы венчала бульдожья голова. Она всегда носила одну и ту же шляпу, украшенную маленькими цыплятами, роняющими перья, и изъеденную молью лисью горжетку. Превосходно играя комедии, она могла с таким же успехом, одевшись кафешантанной певичкой 1900-х годов, невероятно смешно исполнить русские частушки самого непристойного содержания.

К сожалению, она занималась еще и бизнесом. Дела ее всегда были очень запутанными и редко спокойными. Едва заработав немного денег, она тотчас их тратила, устраивая в своей квартире на улице Бассано праздники, продолжавшиеся до рассвета. На протесты соседей неизменно отвечала: «Идите на …! Мадам Гужон развлекается!»

Среди наших друзей была одна старая дама, превосходный человек, далеко не глупая, но страдающая манией величия. Она постоянно утверждала, что хорошо знакома с целым светом, и намекала, что мужчины увлечены ею. Очень высокая, она нисколько не потеряла в росте из-за своего возраста, всегда высоко держала голову и при любых обстоятельствах сохраняла внешнее достоинство. Она злоупотребляла макияжем и одевалась вычурно, злоупотребляя вуалями, цветами и перьями. Она не расставалась с лорнетом, которого было недостаточно, чтобы избавить ее от неприятностей, вызванных крайней близорукостью, граничащей со слепотой. Упав однажды в сточную канаву, которую не заметила, она была извлечена из нее молодым секретарем английского посольства, проходившим мимо. Нисколько не смутившись, она выпрямилась, наставила на своего спасителя лорнет и, смерив его высокомерным взглядом, произнесла: «Благодарю, молодой человек. Я принимаю по четвергам».

Мы легко прощали нашей подруге эту игру в великосветскость, бывшую, в общем, ее единственным недостатком, но никак не могли устоять перед искушением подшутить над ней ради развлечения. Однажды мы пригласили ее на ужин с еще одним нашим другом, бароном Готчем, симпатичным стариком, чье чувство юмора не ослабело с годами. Он с радостью согласился поучаствовать в задуманной мною комедии. Облаченный в парик эпохи Людовика XIV, букли которого ниспадали ему на плечи, скрыв глаза за стеклами темных очков, он должен был выдавать себя за шведского профессора по фамилии Андерсен, близкого друга короля Швеции. Хотя наша подруга прекрасно знала барона Готча, а запах нафталина, который распространял парик, должен был бы ее насторожить, наша подруга ни на секунду не заподозрила подлог и на протяжении всего ужина не переставала с любопытством лорнировать лжепрофессора и его поразительную прическу.

Я увидел ее снова через несколько месяцев. Тогда она мне с упреком сказала:

– Феликс, я никогда не прощу вам ту шутку, что вы со мной сыграли. Ужиная недавно со шведским королем, я спросила, как поживает его друг, профессор Андерсен. Поскольку мой вопрос его как будто удивил, я описала ему этого человека. «Я не знаю никакого профессора Андресена с такой кудрявой шевелюрой, – сказал мне король. – Вы наверняка стали жертвой мистификации».

Я уже говорил о булонских субботах. Но раз в год, в Великую субботу, вечер приобретал особый характер.

Пасха, всегда бывшая для русских поводом хорошо повеселиться, была также и временем, когда эмигранты особо тяжело переживали бремя изгнания: Москва с ее освещенными тысячами свечей, все колокола Кремля, звонящие в честь Воскресения Христова, – великолепие этого зрелища не поддается описанию! Какая ностальгия!.. В эту ночь службы, проходящие в наших церквях, и сопровождающие их песнопения особенно прекрасны. По окончании религиозной службы, прежде чем собраться за традиционным праздничным столом, верующие, по обычаю, трижды целуются со словами: «Христос воскресе».

В пасхальную ночь к нам в Булонь приходило немало наших соотечественников. Один французский журналист описал это в статье «Княжеские ночи», в которой юмора больше, чем точности. И тем не менее даже в этих наполненных фантазиями строчках можно почувствовать атмосферу булонских вечеров:

«„Пасха, Пасха“, – поют птички в садах Тюильри и Люксембурга[121]121
  Имеется в виду Люксембургский дворец в Париже.


[Закрыть]. „Пасха, Пасха“, – повторяют русские в Париже.

Вечером в Святую пятницу гвардейские полковники, царские родственники и предводители дворянства стекаются со всех сторон, из ближних и дальних пригородов, из Кламара и д’Аньера, из Версаля и Шантийи, и собираются в плотную толпу вокруг церкви на улице Дарю ради полуночной службы, совершаемой с большой помпой пастырями и архипастырями, попами и архипопами, и самим метрополитом[122]122
  Во французском языке это духовное звание пишется через «е», поэтому автор статьи и обыгрывает его созвучие с метро.


[Закрыть], который не имеет никакого отношения к метро как виду транспорта, а является высокопоставленным служителем православной церкви. После окончания службы, после троекратного поцелуя в губы, погасив свечи, которые держат в руке, последние бояре, сопровождаемые последними американцами в Европе, отправляются в Монпарнас или на Монмартр праздновать обильными возлияниями воскресение Христа.

Однако настоящая княжеская ночь, ужин, собирающий вокруг покрашенных в красное яиц, ритуального творожного пирога с кремом и молочных поросят, настоящих великих князей и славянских красавиц происходит не в „Корнилове“, не в „Золотой рыбке“ и даже не в „Шехерезаде“, а в маленьком домике в Булони, среди бесчисленных фотографий монархов, правящих и свергнутых. Стол обилен, фантастичен и разнороден: колбасы, принесенные никому не известным танцором, соседствуют с индюком, фаршированным трюфелями, щедрым даром компании „Роял Датч“ при посредничестве леди Детердинг, а в стаканах для хранения зубных протезов и в позолоченных серебряных рюмках плохенькое красное винцо смешивается с самыми ценными сортами шамбертена и самыми редкими видами шато-лафита.

Окруженный эскортом из преданных кавказцев, хозяин дома переходит от группы к группе, заговаривая с одними, угощая выпивкой других, любезный, отстраненный и таинственный, но ни на мгновение не перестающий великолепно исполнять свою роль. Его тонкое лицо освещается счастливой улыбкой, когда донна Вера Маззучи проливает водку на пианино или великий Серж Лифарь занимается акробатикой, повиснув на люстре.

Молодая брюнетка поет медным хрипловатым голосом цыганскую песню, которую хором подхватывают четыре княгини, три графини и две баронессы. Вспомнив о своей русской крови, Мария-Тереза д’Юзес, первая герцогиня Франции и внучка Голицына[123]123
  Мария-Тереза д’Альбер де Люинь де Шон де Пикиньи (1876–1941) – жена Луи де Крюссоля, 14-го герцога д’Юзес. Ее мать Софи была урожденной княжной Голицыной из католической ветви рода, обосновавшейся во Франции. «Первой герцогиней» она названа, поскольку семейство д’Юзес, получившее герцогский титул в 1565 г., являлось старейшим из существовавших на тот момент герцогских родов. По отцу герцогиня была потомком коннетабля де Люиня, фаворита Людовика XIII, и знаменитой заговорщицы и интриганки герцогини де Шеврёз.


[Закрыть], дает пасхальный поцелуй балалаечнику. Соседи напоминают их сиятельствам, что уже пять утра и давно пора закончить с московитскими обычаями и ложиться спать».

Можно простить журналисту то, что он сгустил краски: он сделал это с остроумием и беззлобно. Но то, что от него совершенно ускользнуло, – это значение пасхальной ночи для сердец русских эмигрантов.

В ноябре 1926 года, в православной церкви Биаррица, состоялось венчание великого князя Дмитрия с очень красивой американкой, Одри Эмери[124]124
  Одри (после перехода в православие Анна) Эмери (1904–1971) была не просто «очень красивой американкой», а дочерью миллионера.


[Закрыть]. Я был рад за Дмитрия, который, казалось, наконец, устроил свою жизнь, но у меня были сомнения относительно прочности его семейного счастья; я бы сказал, что никто не был чужд американскому менталитету более него. С последней нашей встречи прошло шесть лет. Я с грустью видел, как он растрачивает свою жизнь на развлечения, но не мог ему помочь. Он был одним из тех людей, что живут, замкнувшись в собственном внутреннем мире, недоступные как для дружбы, так и для любви. Чем закончится этот последний опыт? Я желал, чтобы он обрел счастье, нисколько в это не веря.

В 1927 году прошел слух, будто не все члены императорской семьи были убиты в Екатеринбурге: великая княжна, младшая дочь царя Николая II, якобы сумела спастись и сейчас находилась в Германии.

У нас были серьезные основания отнестись к известию скептически. Следователь Николай Соколов, ведший в 1918 году следствие по распоряжению адмирала Колчака, вскоре после драмы, сумел точно установить, что убиты были государь с государыней и все их дети. Тем не менее лжецесаревичи и фальшивые великие княжны появлялись неоднократно, в разных местах, но всерьез никто им не верил.

На этот раз интрига была задумана лучше, поэтому сумела обмануть многих, и даже сформировались комитеты для помощи так называемой великой княжне, собиравшие крупные суммы. Ни один из тех, чьи добрая воля или наивность эксплуатировались этим образом, не знал лично императорских детей, но их знали великая княгиня Ольга, сестра императора, принцесса Ирэна Прусская, сестра императрицы, баронесса Буксгевден, фрейлина государыни, и даже Пьер Жильяр, учитель цесаревича, его жена и кое-кто еще из ближайшего окружения наших государей, встречавшиеся с претенденткой в великие княжны и разговаривавшие с ней. Все они единодушно разоблачили обман.

В тот год я оказался проездом в Берлине и там встретился с русским врачом, профессором Рудневым, одним из наиболее пылких приверженцев самозваной великой княжны.

Мое мнение о ней было слишком твердо сформировано, чтобы его могли поколебать восторженные рассказы, но мне стало любопытно узнать, кто организаторы этого дела, и увидеть воочию особу, которую они выдавали за царскую дочь. Она, как мне сказали, находилась в принадлежащем герцогу Лейхтенбергскому замке Сеон в окрестностях Мюнхена, куда Руднев предложил меня проводить. По дороге я отметил, как настойчиво он рассказывает мне о полученных великой княжной огнестрельных и штыковых ранах в лицо, которые сделали ее неузнаваемой.

В Сеоне нам сказали, что «ее императорскому высочеству» нездоровится и она никого не принимает. Однако для профессора Руднева было сделано исключение. Он поднялся к ней, а через несколько минут поделился со мной радостной реакцией, которую мой приезд вызвал у больной. «Феликс! – будто бы воскликнула она. – Какое счастье снова его увидеть! Передайте ему, что я одеваюсь и немедленно спускаюсь. Ирина с ним?»

Все это отдавало фальшью. Я не сомневался, что радость наигранна, если только Руднев сам не придумал ее для своих целей.

Меня попросили подождать в саду, куда через четверть часа, опираясь на руку профессора, снова поднявшегося к ней, вышла псевдо великая княжна.

Даже если бы у меня оставались какие-то сомнения, я, с самого первого мгновения, когда увидел ее, понял, что имею дело с комедианткой, которая к тому же играет свою роль плохо. Ничто в ней, – ни черты, ни осанка, ни манера держаться, – не напоминало ни одну из дочерей императора. А самое главное: она была лишена свойственным царской семье естественности и врожденной простоты, уничтожить которые были бы бессильны пулевые и штыковые раны (никаких следов которых на ее лице я, кстати, не заметил). Разговор мой с ней был банальным и коротким. Я обращался к ней на русском; она мне отвечала на немецком языке, который царские дети знали плохо. Зато она не знала ни единого слова ни на французском, ни на английском языках, на которых они бегло разговаривали. В отсутствие иных доказательств, посещения Сеона для меня оказалось достаточно, чтобы убедиться в мошенничестве.

Частное расследование, предпринятое в следующем году при содействии берлинской полиции, установило, что выдающая себя за великую княжну на самом деле является простой сельской батрачкой польского происхождения по имени Франциска Шанцковская. Ее мать жила вместе с двумя сыновьями и двумя другими дочерьми в маленькой деревушке в Восточной Померании. Вся семья без колебаний опознала ее по предъявленным им фотографиям. Девушка исчезла в 1920 году, и с тех пор о ней не было никаких известий. Официальное расследование позднее лишь подтвердило результаты расследования частного.

Все дело основывалось на широко распространенной вере в том, что на депозитах в заграничных банках остались огромные суммы, составлявшие личное состояние последнего царя. Для того чтобы прикарманить наследство, требовалось предъявить живого прямого наследника.

Но почти никто не знал, что сразу после начала войны Николай II поручил своему министру финансов графу Коковцову (от кого я и получил эту информацию) перевести в Россию хранившиеся за границей его личные капиталы. Лишь в берлинском банке остались ценные бумаги на незначительную сумму.

Так что Франциска была обязана своим возвышением до ранга великой княжны амбициям группы проходимцев, охотившихся за несуществующим наследством.

Едва я успел вернуться в Париж, как снова на моем горизонте появился магараджа Алвара. На этот раз я решил его избегать. Когда он предложить встретиться, я велел передать ему, что уехал в Лондон. Он отправился за мной в Англию, не найдя там, заявился в Булонь, где ему сказали, что я в Риме. Когда я узнал, что он помчался за мной в Италию, то телефонировал матери и попросил, на случай если магараджа придет к ней, сказать, что я на Корсике. Предосторожность оказалась не лишней. Очень скоро мать сообщила мне о его посещении. «Что это за магараджа тебя повсюду разыскивает и чего ему от тебя надо?» – спрашивала она. Я затруднился с ответом. Я не сомневался, что у него есть относительно меня какие-то тайные планы. Он много раз намекал на это, но никогда не высказывался открыто. Его подлинные намерения оставались для меня загадкой. Я должен был в один прекрасный день узнать разгадку, но до дня этого было еще далеко.

Мне стало известно, что он вернулся в Париж взбешенным. Вследствие своей неудачи он перестал меня преследовать и долго еще потом не подавал признаков жизни.

Для миссис Хуби я стал другом и доверенным лицом, без которого она не могла обходиться. Вся жизнь этой женщины была сплошным развратом и пьянкой. Ее окружение состояло исключительно из людей, интересовавшихся, помимо охоты и скачек, только тем, как бы хорошо поесть и при случае заняться любовью. Никто и не подозревал – даже она сама, – что в этом чудовищных размеров теле скрываются золотое сердце и душа, которую она мало-помалу начала открывать. По крайней мере, я тогда так думал. Артисты и особенно музыканты, которых я приводил в ее дом, очень быстро стали завсегдатаями как в квартире на авеню Фридланд, так и в ее загородном доме. Русская музыка и цыганские песни оказались для нее откровением. Я обнаружил, что она обладает волнующим голосом с потрясающим тембром, вызывающим слезы. Я до сих пор вижу перед собой выражение ее прекрасных глаз, когда она согласилась спеть под музыкальное сопровождение госпожи Петровской, замечательного музыканта и аккомпаниатора. У нее был превосходный музыкальный слух, и она быстро выучила русские и цыганские песни, которые великолепно исполняла. Я мог часами слушать ее без устали.

Капризы «Биби» – так мы ее называли между собой – иной раз принимали форму щедрости, столь же чрезмерной, сколь неожиданной. Заметив ее новую страсть к музыке, я привел к ней одного из моих добрых русских друзей, Владимира Дервиза, обладавшего восхитительным талантом пианиста, далеко превосходящим уровень простого любителя. Миссис Хуби пригласила Дервиза на ужин вместе с его женой, я оказался за столом между хозяйкой дома и баронессой Дервиз. За ужином Биби сняла с себя браслет с бриллиантами и надела мне на запястье.

– Мне кажется, это украшение гораздо больше подойдет моей соседке, – заметил я, передавая его той.

Мы восприняли происходящее как игру, но когда госпожа Дервиз хотела вернуть драгоценность, Биби отказалась ее брать.

– Оставьте себе, – сказала она, – он ваш.

На следующий день Ирина, в свою очередь, получила букет роз с приколотой к нему бриллиантовой брошью.

Обедая однажды у четы Хуби, я имел неосторожность упомянуть, что уезжаю на несколько дней в Брюссель, где должен встретиться с бароном Врангелем и обсудить одно дело. Биби тотчас объявила, что она и ее муж поедут со мной. Идея, похоже, не вызвала восторга у Хуби, но он не решился противоречить желанию жены.

Отъезд был эпическим. На вокзале Биби, чтобы отвезти до поезда, погрузили на багажную тележку, и потребовалось не менее четырех носильщиков, чтобы втащить ее боком в дверцу вагона. Все оставшееся свободным место в купе было занято ее многочисленным багажом. Открыли корзинку с провизией и шампанским, и путешествие протекло в непрерывной еде и питье.

В Брюсселе мы остановились в одной гостинице, где должны были снова встретиться на ужине, и я, разобрав свой чемодан, отправился на встречу.

По возвращении портье мне сообщил, что миссис Хуби поругалась с директором по поводу пианино, которое тот отказался привезти в ее номер, и вместе с супругом покинула отель. Он дал мне адрес дома, который Биби сняла в городе; она просила меня как можно скорее приехать к ней.

Она не теряла ни секунды и уже устроила все по-своему. Сама она, в кокошнике, сидела с мужем за ужином, сервированным как по волшебству. Хуби молча пил и, казалось, был страшно зол на жену, демонстрирующую торжествующую мину ребенка, обманувшего своих родителей.

– А, Раритет, вот и ты, наконец, – воскликнула она, завидев меня. – Ненавижу гостиницы! Все директора скоты и идиоты, они меня зае…ли. Я сняла этот дом на три месяца и вызвала сюда русских музыкантов, которые будут с минуты на минуту. Садись, ешь, пей… Тебе в Париже мало дел? Надо было тащиться в Брюссель, чтобы тут найти себе новые… Вот же дурь!

Во время ужина приехали музыканты из ночного клуба, и вечер закончился очень приятно.

Назавтра миссис Хуби вызвала меня чуть ли не на рассвете. Я застал ее сидящей на кровати и плачущей горючими слезами.

– Вилли! Я потеряла Вилли! – выговорила она сквозь рыдания. – Он ушел ночью. Я его обожаю и не могу без него жить… Раритет, помоги мне его найти.

Она протянула мне измятый листок с запиской, которую муж написал ей перед уходом: «Дорогая Анна, я ухожу и больше не вернусь. Счастливо оставаться. ВИЛЛИ».

Телефонировали в Париж, на авеню Фридланд. Барон Тюрпен ответил, что Вилли не появлялся, но, если появится, его жене сразу же сообщат.

Однако миссис Хуби решила немедленно возвращаться в Париж и использовать все средства, чтобы найти беглеца.

Всю дорогу она пила и плакала, плакала и пила, и чем больше пила, тем больше плакала.

Префектура полиции была тотчас поставлена в известность, и квартиру на улице Фридланд заполнили частные детективы и полицейские. Восседая посреди них, словно генерал в окружении своего штаба, миссис Хуби, в кокошнике и ночной рубашке, заваливала их противоречивыми и неуместными приказаниями. Вдруг, обратив внимание на молодого человека, который действительно больше походил на похоронного агента, чем на полицейского, грубо набросилась на него:

– Эй ты, му…ак с похоронной мордой! Какого х… ты тут торчишь? Ты уже должен был вернуться.

В конце концов Вилли нашли в Ницце, в семейном пансионе, где он прятался.

Биби потребовала машину и немедленно отправилась на Лазурный Берег. Она вернулась через несколько дней, привезя в родной дом мужа, зашуганного и скорее мертвого, чем живого.