Текст книги "Воспоминания"

Леди Райпон, знаменитая красавица царствования Эдуарда VII, была уже женщиной в возрасте, но оставалась очень стильной и привлекательной, какими умеют быть англичанки. Умная, утонченная, хитрая, она была способна блестяще поддерживать беседу на темы, в которых абсолютно ничего не понимала. В ней была хитринка, которую она очень изящно прятала под ангельской миной. Она часто принимала в своем роскошном имении Кумб-Корт в окрестностях Лондона и обладала уникальным талантом придавать каждому приему особенный характер, подходящий только ему. Монархи принимались с соблюдением строжайшего этикета; политики и ученые находили у нее серьезную и пристойную атмосферу; для людей искусства это была богема без распущенности, всегда сохранявшая утонченный и изысканный характер. Лорд Райпон, старый завсегдатай ипподромов, не имевший ни малейшей склонности к светской жизни, на приемах жены появлялся очень редко и ненадолго. Его голова иногда выныривала из-за ширмы, чтобы практически тотчас скрыться из виду снова. Их дочь, леди Джульетта Дафф, была столь же очаровательна, как мать, и, так же, как она, любима и уважаема всем своим окружением.

Несмотря на разницу лет между нами, леди Райпон питала ко мне большую дружбу, часто телефонировала мне, попросить помочь в устройстве ее приемов и уик-эндов.

Однажды она устраивала обед для королевы Александры и многочисленных членов королевской семьи, а вечером того же дня ожидала к себе Дягилева, Нижинского, Карсавину и весь русский балет. Стояла очень хорошая погода, и королева никак не уходила. В 5 часов подали чай; 6 часов, 7 часов: королева не сдвинулась с места. По неизвестным мне причинам леди Райпон не желала, чтобы королева узнала, что она сегодня же принимает труппу русского балета. Она уговорила меня помочь ей избежать нежелательной встречи. Я без труда справился с этой деликатной задачей. Закрыв наших артистов в бальной зале, я поил их шампанским, чтобы они набрались терпения. Так что после отъезда королевы они направились на встречу с хозяйкой дома весьма нетвердым шагом.

У леди Райбин я познакомился с Аделиной Патти, Мельбой, Пуччини и многими другими деятелями культуры. Также я встретил у нее португальского короля Мануэла, с которым крепкая дружба связывала нас вплоть до его смерти.

Продолжая обучение, я все больше и больше увязал в веселой и пустой жизни, которую вел в Лондоне. Моя квартира на Керзон-стрит показалась мне слишком маленькой, и я снял другую, большего размера, выходившую на Гайд-парк. В ее обустройство я вложил много стараний, и результат меня полностью устроил. В вестибюле, среди зеленых растений и плетеной мебели, восседала моя ара Мэри, окруженная еще несколькими птицами. Справа от входной двери находилась белая столовая, декорированная дельфтским фаянсом; ковер был черным, шторы из оранжевого шелка. Синяя обивка из полотна жуи на стульях сочеталась цветом с фаянсом. Висевшая на потолке лампа под синим абажуром и серебряные канделябры с абажурами из оранжевого шелка освещали стол по вечерам. При этом двойном освещении лица сидящих за столом приобретали странное сходство с фаянсом. Слева от входа находился большой салон, разделенный надвое широким окном до пола. Там стояли фортепьяно, мебель из акажу, канапе и большие кресла, обитые вощеным ситцем с зелеными китайскими росписями. На стенах того же тона цветные английские гравюры. Перед камином на черном ковре лежала шкура белого медведя. Эта комната освещалась только лампами.

Обстановка малой гостиной, расположенной следом за этой, была в чисто модерновом стиле, с мебелью от Мартин.

В спальне, стены которой были серого цвета двух разных оттенков, синие шторы образовывали нечто вроде алькова. Мои иконы висели по обеим сторонам кровати, за стеклами, освещенные лампадами. Мебель была лакированной серой, ковер черным, с цветами.

Мой третий год в Оксфорде подходил к концу, и в последние месяцы мне пришлось отказаться от вольной жизни, чтобы подготовиться к выпускным экзаменам. Как я сумел их сдать, и по сей день остается для меня загадкой.

Мне было по-настоящему жаль покидать Оксфорд и моих университетских товарищей. В меланхолии я сел в автомобиль между моими бульдогом и попугаихой, чтобы ехать в Лондон, в мою новую квартиру.

Я настолько вошел во вкус английской жизни, что решил продлить свое пребывание в Англии до осени. Две мои кузины, Майя Кутузова[64]64
  Очевидно, графиня Марина Александровна Голенищева-Кутузова (1880–1951) – троюродная сестра автора: внучка Софьи Александровны Рибопьер, сестры Татьяны Александровны Рибопьер (в замужестве княгини Юсуповой) – бабки автора по матери.


[Закрыть]и Ирина Родзянко[65]65
  Ирина Петровна Лазарева (1890–1977) – младшая дочь тетки автора, Елизаветы Феликсовны Лазаревой (ур. Сумароковой-Эльстон), в 1-м браке за Александром Павловичем Родзянко (племянником председателя Госдумы М.В. Родзянко).


[Закрыть], приехали провести со мной некоторое время. Обе они были очень красивыми, и я с удовольствием выходил с ними в свет.

Однажды на вечер в Ковент-Гарден они, по моему совету, водрузили на головы тюлевые тюрбаны, завязанные огромным узлом на затылке и изящно обрамлявшие их очаровательные личики. Они привлекли к себе взгляды всего зала, и в антракте мои друзья толпились перед нашей ложей и просили быть представленными. Среди них был красавец-итальянец, атташе посольства, которого называли Бамбино. Он с первого взгляда безумно влюбился в Майю. С этого момента он с нами больше не расставался: проводил у меня целые дни и добивался приглашения всюду, куда мы ходили. Отъезд моих кузин не прекратил его посещений, и мы с ним остались закадычными друзьями.

В то время в Лондоне жил принц Павел Карагеоргиевич, будущий регент Югославии[66]66
  Павел Карагеоргиевич (1883–1976) – двоюродный брат югославского короля Александра I, после убийства которого хорватскими усташами в Марселе с 1934 до 1941 г. осуществлял обязанности регента Югославии при малолетнем сыне Александра короле Петре II.


[Закрыть]. Он поселился у меня. Это был весьма любезный молодой человек, очень умный, хороший музыкант и приятный собеседник. Он, король Мануэл, князь Сергей Оболенский[67]67
  Сергей (Серж) Платонович князь Оболенский (с 1913 г. – Оболенский-Нелединский-Мезецкий) (1890–1978), учился в Оксфорде. Участник Первой мировой войны. Затем в эмиграции. Во время Второй мировой войны – сотрудник американской разведслужбы УСС (Управление стратегических служб).


[Закрыть], Джек Гордон и я были неразлучной компанией. Нас повсюду видели вместе.

Однажды меня попросили принять участие в спектакле, организованном в Эрлс-Корт с благотворительными целями. Пантомима изображала представление послов различных стран королеве некоего выдуманного государства. Временем действия выбрали XVI век. Красавица леди Керзон должна была изображать королеву, сидящую на троне в окружении многочисленных придворных. Мне предстояло сыграть русского посла времен первых царей и въехать верхом на лошади со своей свитой. Мой русский костюм оказался очень кстати, лошадь одолжили в цирке – великолепного чистокровного арабского скакуна, белого как снег. Первым вошел принц Кристофор[68]68
  Кристофор Греческий (1888–1940) – младший сын греческого короля Георга I и великой княжны Ольги Константиновны, дядя (брат матери) великого князя Дмитрия Павловича.


[Закрыть], в образе короля, с короной на голове, в подбитой горностаем мантии, волочащейся по полу, и… с моноклем! Вид у него получился смешной и довольно нелепый. За ним был мой черед. Когда я выехал на дорожку, конь, к моему изумлению, заслышав музыку, пошел в ритме падеспаня! Все решили, что так и было задумано, и, когда конь закончил свой номер, меня стали вызывать на бис. Но мне пришлось жарко! После представления друзья отправились ко мне ужинать. Принц Кристофор, задрапированный в свою мантию и с моноклем в глазу, оседлал капот моего автомобиля и в таком виде под рукоплескания толпы доехал до места назначения. В тот вечер мы пили столько, что ни один из моих гостей не был в состоянии вернуться домой. На следующий день, около полудня, меня разбудил приход камергера греческого двора, повсюду разыскивавшего своего принца. Даже обратился в Скотленд-Ярд. Однако в куче тел, валявшихся в креслах, на диванах и даже на полу, отыскать принца нам не удавалось. Я тоже начал волноваться, как вдруг услышал храп, как будто доносящийся из-под пианино. Я поднял красную шелковую ткань и обнаружил под ней крепко спящего принца, закутанного в алую мантию, по-прежнему с моноклем в глазу и с короной рядом.

Тот последний год, что я провел в Англии, стал самым веселым изо всех. Костюмированные балы были очень популярны и следовали друг за другом чуть ли не каждый вечер. У меня был целый гардероб различных одеяний, но наибольший успех всегда имел мой русский костюм.

На балу в Альберт-Холле я должен был изображать «короля-солнце». Даже съездил в Париж заказать себе соответствующий костюм, но в последний момент его показная роскошь показалась мне смешной, и я отдал его герцогу Мекленбург-Шверинскому. А сам предстал на балу не королем Франции, а в облике его скромного подданного – обыкновенного французского матроса. Немецкий принц был великолепен: весь в золотой парче, сверкающий драгоценными камнями, украшенный перьями.

Я поддерживал очень дружеские отношения с одной англичанкой, миссис Хвфа-Уильямс. Несмотря на возраст и некоторую глухоту, ее ум, энергичность и задор были таковы, что ее всегда окружали молодые красивые женщины. Покойный король Эдуард VII, которого она очень веселила, не мог без нее обходиться и брал с собой в поездки. Ее деревенский дом Кумб-Спринг получил название от ручья, которому миссис Хвфа приписывала омолаживающее свойство. Она даже разливала эту якобы молодильную воду по пузырькам и продавала друзьям по баснословной цене. Уик-энды у нее всегда были безумно веселыми, ее окружение вело себя свободно и даже несколько двусмысленно. Ее друзья всегда могли нагрянуть к ней без приглашения, будучи уверенными, что их хорошо примут, или же найти ее готовой отправиться с ними по лондонским ночным заведениям.

Проводя несколько дней на острове Джерси и по-прежнему интересуясь местным крупным рогатым скотом, я остановился на краю луга полюбоваться стадом восхитительных коров. Одна из них подошла к моей машине, и симпатия, которую, как мне показалось, я прочитал в ее больших глазах, вызвала у меня спонтанное, но непреодолимое желание купить ее. Владелец заставил себя упрашивать, но в конце концов уступил.

По возвращении в Лондон я поспешил доверить мою корову миссис Хвфа, которая встретила ее с восторгом, повесила на шею колокольчик на красной ленточке и назвала Феличита.

Феличита стала ручной, как собака, сопровождала нас на прогулках и следовала чуть ли не до дома. Осенью настал момент окончательного моего отъезда в Россию, но когда я захотел забрать корову, чтобы отправить ее в Архангельское, миссис Хвфа, притворяясь глухой, сделала вид, будто не понимает. Я написал на бумаге: «Это моя корова». Она разорвала бумагу не читая, подбросила обрывки в воздух и, дунув, разметала, насмешливо глядя на меня. Перед таким откровенным проявлением злой воли я решил похитить Феличиту.

Я собрал нескольких друзей, и мы, надев маски, отправились ночью в Кумб-Спринг. К сожалению, шум мотора разбудил привратника, который, решив, что это нападение бандитов, предупредил хозяйку. Старуха спрыгнула с кровати, схватила револьвер и принялась палить по нам из окна. Мы никак не могли объяснить, кто такие. Когда вся прислуга, разбуженная этим грохотом, вскочила на ноги, нас наконец узнали. Наша вероломная подруга приказала накрыть для нас обильный ужин, орошенный таким количеством вин, что мы совершенно забыли про корову, первоначальную цель нашего похода.

Накануне отъезда в Россию я дал большой прощальный ужин в «Беркли». За костюмированным ужином последовал бал в мастерской моего друга-художника. На следующий день я покинул Лондон, увозя с собой самые приятные и долгие воспоминания.

Англию часто упрекают за ее эгоистичную политику. Охотно обвиняют «коварный Альбион» в том, что он враг всего мира, радуется смутам и бедам, происходящим в других странах, а при необходимости и провоцирует их. Ненавидя политику, я предпочитаю не рассматривать англичан под этим углом. Я знал англичанина дома: гостеприимного, барственного, верного в дружбе. Эти три года, проведенные в Англии, одни из самых счастливых в моей юности.

Глава XVI
1912–1913

Возвращение в Россию. – Столетие Бородина. – Моя помолвка

Я не без печали покидал Англию, где оставлял многочисленных друзей. А еще я чувствовал, что завершается целый этап моей жизни.

Задержавшись на несколько дней в Париже, чтобы навестить французских друзей, я отправился в Россию с Василием Солдатенковым, предложившим доставить меня на своей знаменитой гоночной машине «Лина». Василий гнал на бешеной скорости. Когда я просил ехать хоть немного медленнее, он смеялся и нажимал на акселератор.

Приехав в Царское Село, я с радостью убедился, что моя мать чувствует себя намного лучше. В наших нескончаемых разговорах часто возникал вопрос о моем будущем. Императрица пожелала меня видеть и долго расспрашивала о жизни в Англии. Она тоже разговаривала со мной о моем будущем, говоря, что я непременно должен жениться.

Настоящим счастьем для меня было снова встретить друзей, особенно великого князя Дмитрия, вернуться на родину, в свой дом, в Санкт-Петербург, с его красотами и развлечениями. Возобновились наши веселые вечеринки в компании артистов и музыкантов, не забывали и цыган. Мы порой слушали их песни до рассвета. Как же хорошо мне было в России! А главное – я чувствовал себя дома!

Я часто ездил в Москву навестить великую княгиню Елизавету. Во всех разговорах с ней вновь вставал вопрос о моей женитьбе. Никакого конкретного имени не называлось, а принципиальных возражений у меня не было. Я чувствовал, как на меня со всех сторон давят в этом смысле.

Когда однажды вечером я был у великой княгини Марии Павловны, жены Владимира Александровича, разговор зашел о празднествах, запланированных по случаю предстоящего столетия Бородинской битвы. Все обсуждали запрет, наложенный императрицей на присутствие на этих торжествах великих княгинь и княжон. Я стал горячо уговаривать великую княгиню Викторию и великую княжну Елену, невестку и дочь хозяйки дома, пренебречь этим запретом, казавшимся полным произволом, и отправиться в Бородино инкогнито. Я предложил проводить их туда после того, как они на несколько дней остановятся в Архангельском.

Мое предложение было встречено с восторгом. Великая княгиня дала свое одобрение, но отказалась к нам присоединиться. Когда я поделился этим планом с матерью, она тоже его одобрила, но предостерегла от негативных последствий, которые могла повлечь за собой наша эскапада.

На следующий день я выехал в Москву с Василием Солдатенковым и моим слугой Иваном, чтобы подготовить достойный прием нашим гостьям. Я попросил цыганскую певицу Настю Полякову приехать в Архангельское со своим хором, а также позвал моего друга цимбалиста Стефанеску, оказавшегося проездом в Москве.

В день прибытия гостей я с Василием отправился их встречать на вокзал. Великих княгинь сопровождала многочисленная свита; всего нас было десять, все веселые и бодрые.

Архангельское ожило. Идущий от клумб аромат роз наполнял дом; очарование и красота великой княжна Елены наполняли его светом. Дни мы проводили в прогулках; вечерами слушали Стефанеску и цыганские песни. Наши вечера часто затягивались до поздней ночи. Время шло так приятно, что мы почти забыли о праздновании Бородинской годовщины, дата которой приближалась. Мы выехали накануне, сожалея, что приходится покидать Архангельское.

Ночь мы должны были провести в деревне, у одного купца, предоставившего в наше распоряжение две комнаты. Та, что побольше, предназначалась дамам. Спать не хотелось, и я вышел в теплую звездную ночь. Вернувшись с прогулки при лунном свете, я нашел дом погруженным в темноту, а своих товарищей занятыми столоверчением. Великая княжна Елена сообщила мне, что вызванный ими дух принадлежит офицеру, командовавшему в 1812 году полком, шефом которого она была[69]69
  3-й Новороссийский драгунский полк. Его шефом Елена Владимировна стала в 1909 г., «унаследовав» это звание от своего умершего отца, являвшегося шефом полка в 1856–1909 гг.


[Закрыть]. Смертельно раненный в ходе боя в деревне, расположенной в семи километрах от Бородина, он был перенесен в дом, описание которого дал и уточнил: дом с красной крышей, четвертый справа от входа в деревню. Я попросил великую княжну помолиться за упокой его души подле кровати, на которой он умер.

На следующий день, приближаясь к Бородину, мы приехали в ту самую деревню. Дом с красной крышей стоял на указанном месте. Нас встретила симпатичная старушка, у которой великая княжна попросила разрешения отдохнуть несколько минут. Через приоткрытую дверь мы заметили в соседней комнате кровать. Пока я разговаривал со старушкой, великая княжна опустилась на колени перед кроватью и произнесла короткую молитву. Под сильным впечатлением мы снова сели в автомобиль и уехали, провожаемые удивленным взглядом крестьянки.

Когда мы приехали, парад уже начался. Полицейские офицеры, узнав великих княгинь, хотели проводить их в императорскую ложу и сильно удивились, когда те попросили разместить их на общей трибуне. Мы с огорчением увидели, что она расположена по соседству с императорской ложей. Императрица заметила нас и бросила суровый взгляд.

Парад был великолепен и завершился благословением войск. Когда была принесена и поднята для благословения чудотворная Смоленская икона Божьей Матери, наступил очень волнующий момент.

В тот же вечер мы отправились обратно в Архангельское, где нас ждали Стефанеску и цыгане. Но скоро мои очаровательные гостьи нас покинули. Сказка закончилась.

Вскоре после этого и сам я уехал в Крым. Там я нашел письмо от португальского короля Мануэла, сообщавшего о своем скором приезде. Я был счастлив повидать его и возобновить дружеские отношения, завязавшиеся у нас в Англии. Я ценил в нем остроту ума и чувствительность сердца.

Он любил музыку и философию. Он часто просил меня петь цыганские песни, напоминавшие ему напевы родной страны[70]70
  Король Мануэл II был свергнут с престола революцией в 1910 г. и жил в эмиграции.


[Закрыть].

Король Мануэл очень любил писать письма; он показал мне часть своей переписки с Вильгельмом I и испанским королем Альфонсом XII. Он хотел бы так же переписываться и со мной, но наше эпистолярное общение было недолгим.

Лично я ненавижу писать письма. Кроме того, я чувствовал, что совершенно неспособен отвечать на его письма в присущей ему манере, в которой изящество формы не уступало изяществу мысли. В конце концов я купил наставление по правилам переписки, из которого наугад копировал тексты, которые решительно никуда не годились. Когда король получил за моей подписью излияния маленькой девочки, потерявшейся в большом городе и пересказывавшей свои приключения и волнения, он очень плохо воспринял эту шутку и перестал мне писать.

Летом того же 1912 года царь отправился в Балтийский порт на встречу с германским императором. Эта встреча стала настоящей мукой для государя и государыни, не испытывавших к императору Вильгельму ни малейшей симпатии. «Он считает себя сверхчеловеком, – сказала однажды в моем присутствии императрица, – а на самом деле просто шут. Он ничего собой не представляет. Я знаю за ним единственное достоинство: строгость нравов и супружескую верность, поскольку все приписываемые ему интрижки исключительно платонические».

Рассказывая мне о встрече в Балтийском порту, Дмитрий сказал, что она была напрочь лишена сердечности. Отсутствие искренности с обеих сторон создало натянутую атмосферу, что было заметно всем.

Заключенный осенью брак великого князя Михаила Александровича с госпожой Вульферт[71]71
  Наталья Сергеевна Шереметьевская (1880–1952) – дочь московского адвоката; в 1-м браке Мамонтова, во 2-м Вульферт (оба брака закончились разводом).


[Закрыть]поверг в смятение всю императорскую фамилию, особенно вдовствующую императрицу. Великий князь Михаил был единственным братом императора и следующим за цесаревичем в порядке наследования трона. Вследствие этого брака он был вынужден покинуть Россию и жить за границей с женой, получившей титул графини Брасовой. Родившийся у них сын погиб совсем молодым в автокатастрофе[72]72
  Граф Георгий Михайлович Брасов (1910–1931).


[Закрыть]. Этот брак нанес сильный урон престижу монархии. Частная жизнь тех, кто могут взойти на престол, должна подчиняться интересам страны и обязанностям, накладываемым на них положением принцев крови.

Зиму я проводил с родителями в Санкт-Петербурге. Наступивший 1913 год был отмечен для меня важным событием.

Однажды великий князь Александр Михайлович заехал к моей матери поговорить с ней о возможности брака между его дочерью Ириной и мной. Я был обеими руками «за» этот проект, отвечавший моим потаенным желаниям. Я не забыл совсем юной девушки, почти ребенка, встреченной на крымской дороге во время прогулки. С того самого дня я знал, что она моя судьба. Подросток превратился в ослепительную красавицу. Робость делала ее молчаливой, и это придавало ей еще больший шарм, окружая таинственностью. Охваченный новым чувством, я перебирал в памяти свои прошлые приключения, оказавшиеся такими убогими. Наконец я нашел ту совершенную гармонию, которая есть сама основа всякой истинной любви.

Ирина постепенно избавлялась от робости. Поначалу ее взгляды говорили больше, чем слова, но, когда она стала более разговорчивой, я восхитился остротой ее ума и точностью суждений. Я ничего не скрыл от нее из своей прошлой жизни. Она этим не только не смутилась, но еще и проявила редкое понимание. Она очень хорошо чувствовала, что меня отталкивает в женском характере и часто заставляет предпочитать мужское общество. Эти мелочные ухищрения, так часто встречающиеся у женщин, их общее лукавство и криводушие не нравились ей так же, как и мне. Единственная дочь, выросшая с шестью братьями, Ирина никогда не имела этих женских недостатков.

Мои будущие шурины, обожавшие свою сестру, весьма недоброжелательно посматривали на того, кто собирался ее у них похитить. Особенно враждебно ко мне был настроен князь Федор. Этот пятнадцатилетний мальчик был уже очень высок ростом. Растрепанные каштановые волосы обрамляли его юное красивое лицо нордического типа. Взгляд серых глаз мог быть свирепым, как у хищника, или добрым, как у ребенка; характер он имел непредсказуемый и шаловливый. Враждебность, первоначально проявлявшаяся им ко мне, очень быстро растаяла, и я нашел в нем лучшего друга. Когда я женился на его сестре, наш дом стал его домом. Он не мог жить без нас, и расстались мы только в 1924 году, когда он сам женился на княжне Ирине Палей, дочери великого князя Павла Александровича.

О моей помолвке с Ириной еще не было объявлено официально, когда Дмитрий пришел ко мне и спросил, правда ли, что я собираюсь жениться на его кузине. Я ответил, что разговор об этом был, но еще ничего не решено.

– Дело в том, – сказал он, – что я тоже собираюсь на ней жениться.

Поначалу я решил, что он шутит. Но нет: он заверил, что никогда еще не был так серьезен. Княжна Ирина должна была сделать выбор между нами. Мы договорились не говорить и не делать ничего, способного повлиять на ее решение. Но когда я рассказал ей об этом разговоре, она мне сказала, что решила выйти замуж за меня и никто и ничто не заставит ее передумать.

Дмитрию пришлось согласиться с этим ее решением, которое, как он чувствовал, было непреклонным. Но наши отношения от этого пострадали: тень, наброшенная на них моим браком, так никогда и не развеялась окончательно.